Толпа расступилась, старики шли достойно, как национальные герои. За дверями аэропорта их подхватили под руки родственники, вели к машинам, каждый, кто рядом, хотел прикоснуться к одежде, в глазах родственников и встречающих такое, будто они сами попробовали воды из Замзама, будто они прикоснулись к Черному Камню, а не эти старцы… Как мало человеку надо!
— Я счастлив, — шепнул Ахмед. Он сказал это Левочкину по-немецки.
— Я тоже, — ответил Левочкин, вспомнив, что он единственный мусульманин-эскимос.
Ахмед кивнул. Глаза его светились.
Стас и Левочкин вышли на улицу. Они и не собирались влиться в толпу, почтительно напиравшую на машины с зелеными лентами, но двое полицейских показали им в сторону:
— Но, но…
— Нельзя, значит, — вздохнул Стас.
— Отсюда посмотрим.
Каждого паломника сопровождало несколько машин, но у сопровождающих тоже зеленели ленты на капотах, знак приобщения к самому святому.
— Вот возьми сейчас с машины ленту, просто потрогай, и тебя разорвут на части, поскольку ты гяур…
— Тебя тоже, — сказал Стас.
И никто во всем порту не подозревал, что не пройдет и полгода, как святая мечеть в Мекке будет взята мусульманами-террористами, и прольется много мусульманской крови, ручные бомбы будут рваться в святых местах, и мало кто сдастся в плен, с большим трудом доведут пленных до суда, а на другой день уничтожат. Но это их, арабское дело… да и далеко до этого, полгода ждать, и никому это не нужно, чтобы бомбы, и кровь, и все неправедное.
Голова кружится у Стаса, хочется пить.
— Идем, в туалете есть кран.
— Но, но, — сказал им уборщик. И кивнул на вывеску.
— Платный туалет, частный.
Они ринулись во второй. То же самое.
— Постой, я ему сейчас объясню! — сказал Левочкин.
— Но! — захлопнулась перед ним дверь туалета.
— Вот гады, а! — взъярился Левочкин. — Вот гады, а!
— Цум тойфель! Готт фердаммт![19] Год дем![20] К черту! Да меса ес ун муэбле![21] Марта унд Ирма баден![22] Матка бозка ченстоховска![23] — орал он на всех языках все, что мог.
Прибежал перепуганный Ахмед:
— Вас ист лос? Вас ист лос?[24]
— Ничего! — рявкнул Левочкин. — Ах ты, капитализм проклятый, когда же ты загниешь окончательно! Когда же ты сгниешь! У меня друг умирает, а у них сортир закрыт, воды не дают! Сволочи!!!
— Не скандаль, Ося! — умолял его Стас. — Не скандаль! Сейчас наши прибегут, неловко…
Группа мирно и чинно сидела в противоположном углу длинного зала перед стойкой таможенного контроля и тихо подремывала и ничего не видела, ни приезда паломников, ни суетливого Ахмеда, ни больного Стаса, ни скандального Левочкина.
— Эти тоже хороши, соотечественники! — сквозь зубы по инерции ревел Левочкин.
— Не клепай на наших, — остановился Стас. — Они ж не знают.
Левочкин успокоился. И что-то веселое и хищное мелькнуло в его глазах. Азарт какой-то.
Он повел Стаса сначала наверх, потом вниз, потом по короткому коридору. Стасу даже показалось, что тот здесь не первый раз, он просто забыл, что ориентироваться геологу в лабиринтах новой постройки, которую он внешне изучал давно и тщательно, не составляет труда, если знать простейшие законы строительства, подчиненные нехитрым правилам архитектуры.
Левочкин резко распахнул деревянные двери фешенебельного ресторана. Столики были пусты. Ни одного посетителя. Только у стойки налево бармен вел беседу с официантом, они замолчали, ожидая, что гости сядут.
Левочкин решительно подошел к стойке, вытащил из кармана таблетку, показал на Стаса:
— Майн фройнд… О, о, о! — кранкен… — и он показал на зуб и покачал головой. Показал таблетку. — Айн гласе вассер… битте… ихь шпрехе дойч, абер шер шлехт…[25]
— Я, я, битте…[26] — сказал бармен.
Он достал бутылку воды, распечатал ее. Левочкин воззрился на этикетку.
«Мать честная! Минеральная из Виши. Экспортируют из Франции! Сальвадор Дали только ее и пьет!!»
Бармен налил полный фужер. Ося протянул его Стасу. Стас выпил. Ося налил себе полфужера, выпил. Демонстративно забренчал отечественной мелочью в кармане, как бы пытаясь достать и рассчитаться.
— Но, но! — сказал бармен. Он был поглощен разговором с приятелем.
— Данке шен[27],— кивнул Левочкин. — Грасьяс[28].
Они достойно удалились.
— Как это ты? — тихо изумился в коридоре Стас.
— Не знаю. Видать, и у них есть люди, понимают. Пить еще хочешь?
— Пока нет. Жара страшная, голова вроде проходит. Знобит только…
— Это простуда. Прими вот таблетки… все чохом… будет легче. А там посадка. Мадрид.
«Все-таки в Испании умирать предпочтительней, нежели в Марокко», — мрачно подумал Стас. И успокоился.
Объявили посадку.
Ося усадил Стаса. Тот клонился к нему на плечо. Левочкин встал, прикоснулся губами ко лбу друга, похолодел. «Боже, никак сорок…»
— Пить хочешь?
Тот кивнул.
— Подожди, я сейчас…
Он прислонил Стаса к стене, хорошо, был боковой выступ, с другой стороны огородил его своей сумкой — единственным багажом, добавил чемодан Стаса и побежал. Он ринулся в кофейню напротив. Ни слова не говоря, показал буфетчику таблетку, показал на свой зуб, показал, что нужен стакан. Тот кивнул, достал початую бутылку минеральной, «Кон гас[29], — автоматически усек Ося, — но из початой. Ишь гад! В аристократическом-то нам новую открывали! Да ладно! Чего с них, плебеев, взять!» Он постучал по карману с монетами, но буфетчик отрицательно покачал головой. Левочкин кивнул, понес стакан Стасу.
— Пей!
Тот выпил.
— На посадку пора. Бежим. Я отнесу стакан.
Ахмед сдал их чемодан и сумку. Наши медленно проходили через паспортный контроль. Ахмед долго о чем-то шептался с Натали, они сдержанно простились. Прошел руководитель. Потом Ахмед пожал северянам руку, потом обнял Левочкина, обнял Стаса, на глазах у него были слезы… Обнялись они втроем, прижались головами…
— Стас шариф![30] — шептал Левочкин. — Стас бессер альс ихь! Стас кранк, абер штарк![31]
— Олимпиада… Моску… — шепнул Ахмед.
— Будем ждать! — уверенно ответил Левочкин. Подмигнул и тихо запел: — Гуантанаме-е-ра-а! Гуахира гуантанаме-е-ра-а!
Ахмед улыбнулся, черная чукотская ночь была в его печальных арабских глазах. Он помахал рукой и быстро, не оглядываясь, покинул порт.
— Где-то вы пропадали, — сказала Натали. — Совсем меня забросили. Не иначе — шерше ля фам!
— Почти! За нами глаз да глаз нужен! Особенно Стаса не удержишь! Вот бонвиван! Влюбился, видите ли…
Стасу отчаянно хотелось в туалет.
— А вот здесь все общественное, в смысле государственное, — шепнул ему Левочкин, покинув Натали, — налево. Не торопись, мы с тобой на посадку последние, я никуда не денусь. — И он вернулся к Натали. Стас пошел по своим делам.
— Так он на Олимпиаду приезжает, — сказал Левочкин Натали.
— Ну и что?
— Как «ну и что»? Я дал ему твой телефон…
— Да ты в своем уме? У меня муж дома!
— Ну и что?
— Как что? Знаешь, что он сделает?
— Что?
— Убьет!
— Кого? Тебя или его?
— Меня!
— И правильно сделает. Но только как же дружба между народами?
— Знаешь?! Иди-ка… сам дружи!
Появился Стас, и они пошли к ДС-9, на посадку.
В Шереметьеве на таможенном контроле их не проверяли, а собрали группу и быстро вывели за барьеры. За всех поручился шеф, да и действительно, к чему процедуры, люди солидные, нарушений никаких не было.
Туристы стояли толпой, распахивались двери, влетали родственники, выхватывали из толпы одного-другого, увозили домой на машинах, ну совсем как родители из детского сада своих малышей.
Остались только Стас Дорофеев, да Ося Левочкин, да Ирина Павловна, хороший человек.
И, руководитель уехал, забрав заграничные паспорта, вернув родные.
— Вон наш интуристский автобус, за нами приехал, идемте!.
— А мы и в Москве как за границей, — сказал Левочкин. — Вы дома, и все они уже дома… А нам до дома… почитай, до Африки в два раза ближе!
— Едемте ко мне! Чаю попьем! У меня тесновато, да как-нибудь перебьемся! Может, соседи на даче, а ключи они нам всегда оставляют, вы не бойтесь!
— Нет! — твердо сказал Стас. — Мы на такси, и вы с нами. Мы вас довезем. Денег полно.
— Как? — удивилась она.
— Мы оба в декларации написали, сколько у нас нашими наличными. А руководитель вернул декларации и сам зачеркнул цифры и написал «тридцать рэ». Каких же тридцать, если мы отпускные не успели израсходовать?..
Друзья простились с Ириной Павловной у ее дома на Ленинском проспекте, обещали писать, расцеловались, сели в машину, и Левочкин сказал;
— На Арбат.
Машина остановилась за Вахтанговским театром напротив магазина «Авторучки». Левочкин поискал двухкопеечную монету, пошел к телефону-автомату.
Была поздняя ночь.
— Ага, путешественник вернулся! — звучал в трубке родной голос. — А в день отлета зайти не соизволил? Ну-ну! И Стаса бедного небось замучил, да?
Это была жена их друга, арктического человека, ученого и путешественника, умершего три года назад.
— Чего звоните? Берите такси и ко мне! Немедленно! Часу вам как раз хватит! И ничего не добывайте, чай у меня есть и все остальное. Ося, такси и дуй со Стасом сюда, черт вас возьми!