Иван горько усмехнулся. «Спасибо тебе, Маша, век не забуду… А стража – она во все времена стража. Живет за решеткой, кормится за счет арестантов, что с нее взять?»
…Прошло несколько дней. Пришел следователь – молодой, кругленький, очкастенький… Задал несколько вопросов, несмотря на Иваново молчание, что-то записал и снова укатился куда-то.
И опять дни, часы, минуты, которые словно крупинки в невидимых песочных часах меряют время, начисто вычеркнутое из и без того короткой жизни. Постепенно время пребывания за решеткой смазывается в калейдоскоп отрывочных воспоминаний, и человеку становится все равно когда он заснул, когда проснулся и сколько раз его вызывали на очередной допрос… Однажды, когда дежурный оставил «кормушку» открытой, чтобы немного проветрить камеру, Иван услышал в коридоре полушёпот-полукрик:
– Иван… Слышишь меня?..
– Чего?
Иван подошел к «кормушке».
– Вань, это я, Сашка, – неслось из соседней камеры. – Макс всех заложил, я в несознанке. Ты тоже молчи – много скажешь – много дадут, ничего не скажешь – ничего не дадут…
– Я молчу…
– Прекратить! – Металлическая заслонка захлопнулась перед носом Ивана, и дежурный побежал дальше по коридору, хлопая дверцами «кормушек» и кляня себя за излишнее человеколюбие.
Дежурный отпер тяжелую железную дверь и скучным голосом возвестил очередной поворот судьбы:
– С вещами на выход…
Сколько раз в жизни говорит он эту короткую фразу не задумываясь, что чувствует человек в эти секунды… «На выход» – и ты шагаешь в неизвестность по узкому коридору, а десятки ушей из соседних камер прижимаются к «кормушкам» и слушают, слушают… Кто-то на волю, кто-то – в автозак и в тюрьму… Третьего в ИВС не дано, и каждый гадает, что выкинет для него судьба – орла или решку? И слишком часто выпадает «решка», что на языке арестантов уже не одну сотню лет означает «решётка».
…Автозак петлял по переулкам и тесным улочкам Москвы, специально не выезжая на широкие проспекты, дабы не травмировать добропорядочных граждан видом передвижной тюремной камеры. Внутри тёмного брюха машины на узких лавочках сидели десятка полтора арестантов. За металлической сеткой у выхода развалился на сиденье ленивый и скучный представитель власти, безразлично наблюдавший за подопечными.
Иван ехал в неизвестность. В неизвестность ехали пятнадцать его спутников, грея спинами холодные металлические стены машины.
– Эх, бля, – хлопнул себя по колену парень в черной кожанке, который до того тупо сверлил взглядом носок собственного ботинка. – Это ж надо так влететь, а! А сейчас какой-нибудь козёл мою Вальку на воле трахает…
– Моя вроде ждать обещала. Только вот дождется или нет – хрен знает, – вздохнул сосед.
– А вот мою никто не трахает, – раздался самоуверенный голос какого-то арестанта из темного угла автозака.
– Откуда знаешь? – Пятнадцать пар глаз уставились на парня, и даже безразличный ко всему Иван навострил уши.
– А она у меня горбатая…
Обитые железом стены автозака содрогнулись от взрыва хохота. Конвойный, дремавший за дверью, подпрыгнул на своей лавочке и застучал в сетку:
– Эй, мафия, хорош ржать! Разошлись, будто не в тюрьму едут…
Автозак, поскрипывая и покачиваясь, потихоньку въезжал в ворота «Матросской тишины».
– На выход…
Иван выпрыгнул из автозака. Автоматный ствол упёрся в спину.
– Вперёд, не оглядываться…
Арестантов загнали в тесную, темную комнатушку. Прошло десять минут…
– Твою мать, долго ещё?! – не выдержал парень в кожанке.
– Долго не долго – теперь тебе, милок, торопиться некуда, – подал голос грязненький дедок с рюкзаком.
– Спасибо, дед, успокоил, – парень нервно сжимал и разжимал кулаки.
– Я, милок, уж четвертую ходку тяну, поживешь с моё – тоже особо гоношиться не будешь. У хозяина свой порядок, супротив него не попрешь. Так что сиди, кури и думай, как отсель пошустрее слинять.
Парень в кожанке медленно и нервно опустился на длинную деревянную скамью, испещренную и свежими, и старыми полустертыми надписями, выцарапанными чем-то острым.
– А чего сейчас-то будет, дед?
– Сейчас? Сейчас к дохтуру, опосля – шмон, потом на сборку ночевать. А с утречка – по хатам…
– На выход…
Как оно уже осточертело, это «на выход»!..
…Очередь «к дохтуру». Здоровый мужик в относительно белом халате, наброшенном на камуфляж, уставился на Ивана.
– Раздевайся… СПИД? Сифилис? Вши? Нет? Так, повернись… Так… Всё, одевайся – и к медсестре…
Мужик в халате ткнул пальцем в полную медсестру с одутловатым, равнодушным лицом.
– Закатывай рукав, кровь брать будем, – сказала та.
Иван завернул рукав, и тупая игла вонзилась в кожу. Поковырявшись железом в живом мясе с полминуты, медсестра выдернула иглу.
– Не могу вену найти, давай другую руку…
В другой руке вена нашлась, и чёрная кровь закапала в пробирку. Но цвет крови нимало не смутил привычную ко всему медсестру. Похоже, здесь никого не смутил бы и сам Господь Бог, явись он сейчас пред светлы очи служителей закона. Так же взяли бы кровь, откатали пальчики, проштамповали дело и повели бы сердешного под белы рученьки в казематы.
– Следующий…
Потом в который раз снимали отпечатки пальцев, фотографировали и обыскивали. Рыжий шмонщик заставил раздеться и сложить на стол одежду и нехитрые пожитки.
– Раздвинь ноги, наклонись, подними яйца…
– Не понял…
– Яйца, сказал, подыми! Так, в другую комнату, к окошку…
Оставив вещи, Иван прошел в соседнее помещение. Через дырку в стене полетели его штаны, рубашка, полотенце, протертые сквозь влажные ладони рыжего в поисках незнамо чего…
– А сигареты, падла, половину себе забрал, – проворчал рядом стоящий парень в кожанке, складывая в пакет свои вещи.
– Ментам тоже жить надо, – грязненький дедок уже оделся и закинул на плечо несколько похудевший после шмона рюкзачок. – Ну, теперь на сборку, благословясь…
…Их вели многочисленными коридорами. Побитая миллионами ног плитка на полу, мрачные стены, высокие потолки и двери, чёрные металлические двери, от которых отлетало гулкое эхо шагов, – все это медленно, словно в дурном сне, проплывало мимо. Свет тусклых лампочек падал на каменные лица конвоя, тени играли на них, и казалось, будто не люди это вовсе, а машины из какого-то фантастического фарса, нереальные, принадлежащие только этому миру теней, которые невозможно представить где-то за пределами тюремных коридоров. Они, как эти стены в потеках, как решётки и чёрные двери, пропитаны страданием и болью тысяч и тысяч мятежных душ, гниющих в аду, который создали на земле сами люди…
Заворочался ключ в замке, и Иван перешагнул порог огромной камеры. Непередаваемый тюремный букет запахов, состоящий из человеческих испарений и дыма дешёвых сигарет, шибанул в ноздри. На узких деревянных скамейках расположилось человек двадцать. Ещё один неимоверно грязный и оборванный человек сидел у параши и сосредоточенно выковыривал из тарелки комочки засохшей, заплесневелой каши.
Каждый был занят своим делом и не обращал внимания на соседей. В дальнем углу на факелах из свернутых газет варили чифирь, кто-то умудрился заснуть, примостившись на узкой скамейке, коренастый мужичок что-то увлеченно рассказывал небольшой группе арестантов. Иван присел на свободное место и прислушался.
– …И тогда повелела Екатерина бывшим матросам построить неприступную тюрьму, – задушевно рассказывал мужик. – Но знали матросы, что строят они это для своих же детей, внуков и правнуков. И проложили они из многих камер секретные подземные ходы на волю, да такие, что непосвященному вовек не найти. Однако узнала о том императрица, но и под пытками не выдали матросы расположения тоннелей.
Тогда Екатерина приказала навечно замуровать живьем мятежных матросов в одной из камер. Так тюрьма получила свое название, а из каких камер есть выходы на волю, до сих пор никто не знает…
«Красивая легенда», – подумал Иван. Где-то он слышал, что раньше «Матросская тишина» была не тюрьмой, а приютом, вроде дома престарелых для моряков на пенсии, откуда и пошло название. Но в легенду верилось больше, ибо, как же надо было ненавидеть героических пенсионеров, чтобы обречь их до самой смерти жить в этих стенах, от одного вида которых бросает в дрожь…
– А в Бутырке, говорят, тоже секрет есть, – продолжал мужик. – Когда ту тюрьму строили, императрица повелела в одной из камер замуровать наглухо ближайших соратников Пугачева. И половину золотого запаса империи в ту камеру сложили. Чисто на черный день. Люди выдышали весь воздух и погибли в герметичном помещении. Говорят, нетленные мертвецы до сих пор сторожат золото императрицы, потому его до сих пор и не нашли…
– Силен ты сказки травить, – покачал головой один из слушателей. – Лучше б рассказал, за что тебя такого разговорчивого закрыли.
– Да понимаешь, – пожал плечами рассказчик, – как это всегда бывает – работаешь, работаешь, света белого не видишь, а она, сука – жена то есть, – то ей не так, это не эдак… Ну я возьми по пьяни да с устатку да дай ей в башню. А она возьми да ластами хлопни… А потом всё. «Маньяк, убийца, ненормальный…» Вот теперь сижу здесь… Без ансамбля…
– Правильно, какой же ты маньяк, – согласился собеседник с синей наколкой на запястье: «Пусть всегда будет Солнцево». – Просто устал человек немножко, не сдержался и… по-своему оттянулся. Надо ж понимать.
Понурые, мрачные, все в своих мыслях люди начали поднимать головы, прислушиваясь к разговору, и потихоньку улыбаться.
– И ведь что самое интересное, – уже серьезно продолжал парень с наколкой. – Почти все тёлки мечтают выйти замуж. И почти все замужние сучки мечтают, чтобы этот паразит провалился сквозь землю вместе со своими вонючими носками… На хера ж тогда замуж-то выходили? Вот моя, например…
Разговор на старую как мир тему вместе с сигаретным дымом лениво плавал в спертом воздухе, помогая коротать невеселое время.