динственно близкого ему человека…
Накопившееся отчаяние комом застряло в горле, мешало дышать. Закрученная в тугую спираль мелодия сжалась до размеров точки, как сжимается умирающая вселенная, превращаясь в «черную дыру» – колоссальный и неподвластный человеческому разуму космический сгусток энергии.
Он упал на колени. От напряжения уже не держали ноги. Пальцы в последний раз промчались по грифу… Композиция закончилась. По щекам музыканта текли слезы. Он открыл глаза.
Хосе стоял за стойкой и машинально протирал стаканы с силой, способной извлечь из них огонь. Фигура хозяина бара, стоящего в тени, была расплывчатой и неясной. Эндрю зажмурился и утер слезы рукавом своей старой концертной рубашки. Потом снова с некоторой опаской открыл глаза.
Стояла тишина. Было слышно, как сыто гудят над столами ленивые осенние мухи.
«Провал. Идиот, рубашку белоснежную надел, Нэнси весь вечер ее крахмалила да гладила. Белую концертную рубашку – и в бар байкеров. Трижды идиот. Полный кретин».
Он медленно поднялся с коленей и увидел улыбку Молли, которая по-прежнему сидела на стуле, скрестив длинные ноги. У него немного отлегло от сердца.
«Может, хоть ей понравилось. По старой памяти».
Девушка послала ему воздушный поцелуй. Секунда… Другая… И вдруг началось невообразимое.
Такого не случалось на его дорогих и престижных концертах. Бар, похоже, рехнулся, взорвавшись морем аплодисментов, свиста и топота ног. Посетители, которые уже собрались уходить, вернулись за столики, очарованные мелодией. Те клиенты, что были еще в состоянии думать, с криками: «Играй еще!» – швыряли на сцену мятые долларовые купюры. Пьяные протрезвели и, недовольные своим трезвым состоянием, поспешили заказать себе ещё виски. Люди с улицы, услышавшие музыку, льющуюся из распахнутых настежь дверей, толпой повалили в бар. Рикардо пришлось выделить Хосе в помощники длинного прыщавого грузчика, но и вдвоем они не успевали разливать выпивку.
Эндрю играл всю ночь, а людей не становилось меньше. К шести утра бар закрылся. Рикардо Мотор с трудом разогнал взбудораженную, восторженную толпу новоявленных поклонников Эндрю Мартина, усадил парня за стол и поставил перед ним бутылку Iguado Chardonnay.
– За счет конторы, – прогудел он, кладя перед музыкантом банкноту в тысячу песо. – Бери, заработал. Знаю, ты не пьешь, но это хорошее вино для твоей девчонки. Нюхом чую, с тобой я за месяц бабок сделаю, сколько не делал за год… Но так играть… Я закрыл глаза и вдруг снова оказался во Вьетнаме, где проклятые «чарли» пытались содрать с меня шкуру… Так нельзя играть… Ладно! Завтра в семь будь здесь.
К хозяину бара наконец вернулась былая лаконичность. Он ещё раз напоследок покачал головой и пошел обратно к стойке.
– Я тебя завтра увижу? – спросила Молли, глядя на музыканта в упор большими, многообещающими глазами.
– Да, конечно, Мария… Молли.
– Ну тогда до завтра, – она быстро коснулась влажными губками его щеки, оставив на ней почти незаметный след губной помады, и, грациозно вертя туда-сюда аппетитной попкой, направилась к выходу. – Пока, Хосе. Пока, Рикардо. До свидания, Эндрю! – обернулась она у выхода, напоследок стрельнула глазками, чмокнула воздух, посылая мужчинам воздушный поцелуй, и растворилась в лучах восходящего солнца.
– До свидания, Эндрю! – раздалось теперь уже где-то под барной стойкой, правда, на этот раз голос был на редкость противным.
Хосе, потирая затекшую спину, вылез из темноты. В его пальцах, похожих на копченые сосиски, была зажата закатившаяся под стойку монета в пятьдесят песо.
– За пару лет я впервые увидела здесь приличного джентльмена. До свидания, Эндрю! – гнусаво передразнил девушку бармен. – Святые небеса! Где же справедливость? Я уже полгода обхаживаю эту кошку – и ни хрена. А тут приходит мужик весь в белом и с гитарой, и за один вечер – будьте любезны: «До свидания, Эндрю!» – издевательски пропел он снова, чмокая пухлыми губами немытую пивную кружку и закатывая глаза к потолку.
Гитарист улыбнулся, стёр с лица помаду и взял со стола деньги. Хруст новеньких банкнот снова ненадолго окунул его в воспоминания о прошлом. И не всегда, чёрт возьми, были такими уж неприятными эти воспоминания!
Эндрю вышел из бара. Порыв холодного ветра зло хлестнул его по лицу. Гитарист зябко поежился и поднял воротник старенького пальто. На губах у него блуждала рассеянная улыбка. Наконец-то он шел домой счастливым. Похоже, жизнь вернулась на круги своя. Никогда больше ему не придется думать, как прокормить себя и свое нежданно найденное счастье, каждый вечер бросающееся ему на шею и покрывающее лицо тысячей поцелуев, независимо от того, заработал он что-нибудь или прошлялся где-то весь день в поисках работы. Главное – живой, любимый, снова вместе… Это ли не то самое пресловутое счастье, о котором люди мечтают всю свою жизнь?
Без четверти семь Эндрю зашёл в полутемный подъезд дома, в котором они с Нэнси снимали квартиру.
Весёлый был подъезд, ничего не скажешь. Здесь постоянно тусовались всякие подозрительные личности. Запах мочи и марихуаны насквозь пропитал стены, изуродованные серыми пятнами облупившейся штукатурки и рисунками граффити. Автомобильной краской были разрисованы не только стены, но и двери квартир и даже потолок. Чего только на них не было! Свастики, змеи, драконы, символы местных банд и просто излияния «свободных художников», у которых после хорошей дозы разбавленного лактозой кайфа оставалась еще пара монет на баллончик с краской, чтобы нетвердой рукой запечатлеть на стене особо значительный глюк.
Но среди бездельников и наркоманов, пачкающих стены, иногда попадались настоящие таланты. На долю подъезда, в котором жили Нэнси и Эндрю, пришлась мастерски выполненная «Мона Лиза». Правда, тот, кто её рисовал, как и любой настоящий творец, вложил в картину частичку своего. В данном случае он просто сделал Мону Лизу жгучей мексиканкой с длинными ресницами и чувственным ртом, созданным для поцелуев. Видимо, художник посчитал, что покойному да Винчи уже по-любому наплевать, под каким соусом потомкам будут предложены его произведения.
Эндрю часто задумывался над природой этого направления массовой культуры и пришел к выводу, что дело здесь вовсе не в развращенности молодежи или отсутствии интеллекта, как считает многомиллионная армия обывателей. Талантливые люди были всегда. Но выразить себя так, чтобы о тебе узнали хотя бы жители близлежащих домов, намного проще при помощи баллончика с краской, выплеснув крик души на первую попавшуюся стену, нежели долго и нудно пробиваться к вершинам славы, как в своё время пробивался туда Эндрю. Душа человеческая во все времена требовала самовыражения, естественно, в соответствии с уровнем интеллекта художника. И потому, например, рядом с куплетами песен из нового модного альбома и кулаками с оттопыренным средним пальцем вполне можно было найти философские цитаты из Ницше или Конфуция.
«Почему люди не могут снизойти до аэрозольных красок? – часто спрашивал себя Эндрю. – Почему то, что написано маслом на холсте, – это искусство, а технически не менее сложные рисунки, выполненные красками для машин, считаются проделками хулиганов? Почему люди не могут отделить настоящее искусство настенной живописи от матерщины, спьяну увековеченной каким-то придурком на той же стене?»
Лично Эндрю глубоко уважал мастеров своего дела, подлинных рабов искусства в любых его проявлениях. И наплевать, что там брюзжат обыватели, оттирая двери своих квартир от шедевров уличных художников.
Занятый такими возвышенными мыслями, он и не заметил, как добрался до своего этажа. Ключ зазвенел в его кармане, холодным металлом скользнул по руке, неохотно залез в замочную скважину и со скрипом повернулся.
Эндрю переступил порог маленькой квартирки. Коврик с надписью «Вытирайте ноги или пеняйте на себя» лениво зашуршал под тем, что так решительно предписывалось вытирать. Свет лампочки в прихожей после подъездного полумрака показался ярче солнца в жаркий летний день. Из кухни тянулся запах любимого блюда Эндрю – рагу из индейки в томате. Несмотря на то что жила молодая семья очень небогато, Нэнси всегда организовывала семейный бюджет так, чтобы по субботам они могли позволить себе что-нибудь повкуснее просроченной пиццы из соседней забегаловки. Сейчас молодая женщина стояла у плиты и варила соус.
– Привет, малышка!
– Привет, дорогой! Ну, что они сказали? – спросила она, стараясь не показаться взволнованной, дабы не поставить Эндрю в неловкое положение в случае, если он все-таки не нашел работу.
– Кажется, всё в порядке! – весело сказал он. – Пятьсот песо за вечер. Это пятнадцать штук в месяц, если вкалывать без выходных. Пятнадцать! И вдобавок сегодня хозяин раскошелился на премиальные и удвоил гонорар! Детка, похоже, скоро мы расплатимся со всеми долгами и начнем, наконец, новую жизнь! Правда, теперь я не смогу быть по вечерам с тобой. Но это ненадолго. Обещаю, потом мы что-нибудь придумаем.
С этими словами он крепко обнял её. Они простояли так молча с полминуты, их губы соприкоснулись…
– А как же соус? – полушепотом спросила Нэнси.
– Тебя я не променяю даже на соус, – так же шепотом ответил он, улыбаясь и крепче прижимая к себе пахнущую хвойным шампунем жену.
– Даже на соус?! Ах ты паршивец!
Нэнси сделала страшное лицо и потянулась за сковородкой. Эндрю отскочил и на всякий случай закрылся гитарным кофром. Через несколько секунд он осторожно выглянул из-за своего укрытия. Женщина хохотала, закрыв лицо передником. Тогда Эндрю осторожно подкрался и неожиданно схватил её в охапку. Нэнси попыталась что-то пискнуть, но он закрыл ей рот поцелуем.
На плите источала восхитительный аромат кастрюлька с тушёными томатами. Но Эндрю, не разжимая объятий, на ощупь дотянулся до никелированной ручки и выключил газ. В конце концов, в жизни бывают моменты, когда даже индейка по-итальянски может подождать.