Рикардо Мотор переступил порог своего заведения и тупо уставился на окровавленные трупы. Несколько секунд он не шевелился, только морщил лоб и задумчиво хмурил брови. Потом, осторожно обойдя огромную бурую лужу на полу, подошел к телефонному аппарату на стене, снял трубку и набрал номер:
– Соедините меня с Алехандро… Чёрт побери, сука, я сказал тебе по-испански, мне нужен твой шеф! Теперь понятно или повторить ещё раз?.. Привет, старик! Ну у тебя и дура секретарша… Как ты сказал? На её сиськи это не влияет? Хе-хе! Это надо запомнить. Помнишь, как мы мечтали об этом во Вьетнаме? Чтоб после войны сидеть вот так, как ты сейчас, в роскошном кабинете с сисястой секретуткой. И никаких тебе чарли в бамбуковых зарослях. Да-а, были времена… Слушай, у меня тут небольшая проблема… Да, опять. Да нет, на этот раз, похоже, без полиции не обойтись. Пришли пару своих проверенных ребят, чтоб не задавали лишних вопросов и не делали мне поганую рекламу своими мигалками и сиренами, а быстренько всё оформили как надо и свалили. Пусть, как обычно, зайдут через чёрный ход. Ключи я оставлю там же, где и в прошлый раз. Сам? Ну, как всегда, старина, меня тут, понятное дело, не было. Да, и ещё. Подбери мне хорошего бармена. Из тех хмырей, что у тебя на крючке. Да, чтоб много не вякал и работал как негр до Гражданской войны. Что? Мой куда делся? Да вот, разлёгся тут не ко времени с телкой и с пулей в башке, а кто завтра работать-то будет? И так сегодня из-за всего этого дерьма на весь вечер придется закрываться. Телка? Да нет, тоже готовая… А черт ее знает, дырка вот есть… Да нет, не там, хе-хе, а в шее. А ты все такой же шутник, хоть и шефом полиции заделался. Ну спасибо, старик, за мной не заржавеет.
Эндрю шёл вперед, рассеянно глядя себе под ноги. Асфальт ровной лентой убегал вдаль. Впереди не было ничего, просто длинная серая улица с рядами серых домов вдоль нее.
Внезапно из глубины улицы на музыканта поползла тьма. Быстро и страшно, как бывает только в триллерах про Армагеддон или в кошмарных снах после изрядной дозы галлюциногена, по странной случайности неразбавленного уличным торговцем. Прямо в воздухе стали образовываться каменные глыбы…
Эндрю понимал, что под его ногами по-прежнему городская улица, что мир не изменился и что бледное вечернее солнце, пытающееся спрятаться за крышу небоскреба, всё так же отражается в грязных лужах… Но в то же время другая реальность стремительно наползала на него, окутывала мозг и властно тащила за собой. И не понять было – то ли сам Эндрю сходит с ума, то ли вселенная перевернулась с ног на голову и теперь вытворяет не пойми что.
Впереди возник какой-то странный коридор. И уже не гладкий асфальт был под ногами, а неровная поверхность каменного пола заставила спружинить ногами и слегка присесть, чтобы сохранить равновесие. В лицо дохнуло вонючей подвальной сыростью. Через несколько секунд уже всё было в темноте. Город исчез полностью, пустынным миражом растворившись в холодном, затхлом воздухе.
Эндрю шел по тёмному, гулкому коридору. Восковая свеча плавилась в закопчённом стеклянном фонаре и то и дело грозила потухнуть. Её слабое мерцание лишь немного отодвигало причудливые тени подземелья, которые лениво отползали в сторону, чтобы тут же вернуться на прежнее место за спинами идущих.
Их было двое.
– Чертовски жуткое место, Томас, чертовски жуткое место, – сказал кто-то сзади.
– Такое же, как все старые могильники, – сам того не желая, пожал плечами Эндрю.
«Почему он называет меня Томасом?» – мелькнула мысль.
– Ты заметил, тут даже не воняет мертвечиной?
– Конечно, заметил. Здесь уже давным-давно сгнило всё, что только могло сгнить. Глянь, этим сталактитам не меньше тысячи лет.
Известковая вода за многие десятилетия превратила гладкие стены древнего склепа в подобие подземной пещеры чудес. Каменные фигуры причудливой формы свешивались с потолка и вырастали из пола, напоминая острые зубы в пасти фантастического чудовища.
– Странно, что никто до нас не нашёл этого места.
Слабый свет фонаря выхватил из темноты человеческий скелет, обнявший громадный сталагмит. Коленные и локтевые суставы скелета были перебиты и неестественно вывернуты. В щербатом оскале черепа чудился последний застывший крик невыносимой боли. Человек, когда-то в незапамятные времена прикованный к каменному зубу, принял мученическую смерть. С той поры давно уже проржавели насквозь и рассыпались в прах оковы, но окаменевшие кости, ставшие частью известковой колонны, продолжали сжимать её в жутких объятиях.
Томас-Эндрю кивнул головой в направлении страшного натюрморта:
– Местные жители верят в бабушкины сказки и не лазают в эту глушь. А нормальные люди играют в бридж, а не таскаются по горам, разыскивая старые кладбища, чтобы отнять у мёртвых последнее…
– Мне самому это не по душе, Томас. Но на дворе начался двадцатый век, а платят нам как в девятнадцатом, так что…
«Двадцатый век? Начался? Что за чертовщина…»
Потрескавшаяся, заросшая мхом дверь с неровными полосами мягкой зелени на месте когда-то мощных медных засовов от толчка рассыпалась в труху.
– Господи, сколько же столетий она здесь простояла, – прошептал Томас-Эндрю.
Тусклый лучик фонаря испуганным зайцем заметался по стенам зала, открывавшегося перед путниками. Когда-то пышущее великолепием захоронение вождя давно исчезнувшего народа теперь было покрыто слоем вековой пыли. Крысы сожрали всё, до чего дотянулись их вездесущие, юркие морды, светильники потускнели и съежились от коррозии, имена богов и героев, тысячелетия назад высеченные на стенах склепа, почти исчезли под потеками извести и помёта летучих мышей.
И лишь каменный гроб, стоящий посреди зала, казалось, только вчера был вырублен из вросшего в пол цельного валуна. Время почему-то не тронуло его, и даже следа пыли, толстым ковром устилавшей пол, не было на ровной и гладкой крышке саркофага.
Двое мародеров подошли к гробнице под настороженными взглядами сотен маленьких внимательных глазок летучих мышей, гроздьями висящих под потолком. Клубки змей кишели под ногами, и людям приходилось осторожно переступать через них, стараясь не задеть шевелящихся гадов и уповая на толщину кожаных сапог.
– Похоже, Том, нам наконец-то повезло по-настоящему…
– Может быть, парень… Сейчас увидим.
Нервный пот мелкими точками выступил на ладонях, рубашка прилипла к телу. Эндрю вытер руки об штаны, но это не помогло. Ладони были липкими, будто он с полчаса массажировал дохлую, полуразложившуюся кошку.
«Нервишки шалят последнее время…»
Эндрю опустил взгляд и… вовремя прикусил губу, подавив крик изумления и ужаса. Это были не его руки. Широкие кисти, выглядывающие из рукавов грубой рабочей робы, смахивали на лопаты, к которым какой-то шутник прилепил короткие и толстые человеческие пальцы с полосками черной грязи под обломанными ногтями.
– Не время заниматься хиромантией, приятель, – глухо сказал напарник. – Потом, наверху, расспросишь у какой-нибудь цыганки, где там у тебя на руке обозначена сегодняшняя дата, когда ты, наконец, стал богатым.
Эндрю с трудом оторвал взгляд от забитой глиной линии судьбы, шумно выдохнул из себя спертый, влажный воздух подземелья вместе с дурными вопросами, на которые все равно не было ответов, и изо всех сил уперся плечом в тяжелую крышку саркофага. Секунда… Другая… Каменная плита заскрипела и поддалась.
– Ещё… Нажми ещё!..
Глыба тёсаного камня с грохотом упала и раскололась об пол. Гул пошел по пещере. Многоголосое эхо ударило в стены, и шелест тысяч крыльев раздался над головами кладоискателей.
Но им было не до летающих тварей. Они стояли молча, не дыша, словно внезапно превратившись в соляные столбы из библейской легенды.
В гробу лежала мумия. Скелет, обтянутый сухой пергаментной кожей. Гладкий, высокий лоб трупа венчала странная костяная корона, удивительно напоминающая змею, обвившую гладкий череп. В глазницах мертвеца красным огнем блестели два крупных рубина, придавая лицу ужасное, ни с чем не сравнимое выражение. Губы давно сгнили и рассыпались, обнажив жёлтые крупные зубы. Длинные сухие пальцы одной руки сжимали медальон в форме свернувшейся змеи. В другой руке…
– Эй, парень, с тобой всё в порядке?
Эндрю с трудом открыл глаза. Пожилая женщина трясла его за плечо и озабоченно заглядывала в глаза.
Он огляделся.
Улица, тротуар, напротив витрина небольшого мини-маркета с яркой вывеской «Сезонная распродажа». Эндрю приподнялся с ребристой крышки канализационного люка. Вокруг начала собираться толпа.
– Вставай, парень! Давай поднимайся. Надо же, шёл-шёл, и вдруг ни с того ни с сего с размаху – бах на спину…
– Ну да, нанюхаются всякого дерьма, а потом падают посреди улицы…
Чья-то рука протянула не первой свежести мятый носовой платок:
– Утрись, мужик, у тебя кровь из носа льет… Может, скорую вызвать?
– Да нет, спасибо, я в порядке…
– Ну смотри, больше не падай, – человек, давший Эндрю платок, подмигнул ему и скрылся в толпе, которая к тому времени уже стала расходиться. Музыкант прислонился к стене дома и, словно ребёнка, прижал к груди треснувший от удара об асфальт гитарный кофр.
«Ну вот, похоже, я схожу с ума», – подумал он.
По улице мчались машины, люди спешили по своим делам. А Эндрю Мартин продолжал одиноко стоять, подпирая стену серого высотного дома и думая о чём-то своём.
Джек Томпсон не любил свою жену. Вернее, он любил её раньше, когда они только поженились. Но сейчас она порой его просто бесила. Бойкая, весёлая хохотушка Бетси, которая восемь лет назад пленила сердце молодого полицейского, ныне часами просиживала перед телевизором, слушая проповеди очередного проповедника, распевающего под ужасную попсу священные тексты, или же торчала за письменным столом, уткнув кукольное личико в толстую, потрёпанную Библию.
Когда они купили свой небольшой домик, Джек был на седьмом небе от счастья. Добропорядочные соседи (слева – пастор, справа – врач), относительно тихий район, зелёные аллеи, отличные супермаркеты и разносчики пиццы, стучащие в дверь ровно через пятнадцать минут после заказа. Но потом к ним в гости зачастил сосед, тот самый добропорядочный пастор Мэтью. И Бетси словно подменили. Нет, Джек Томпсон ничего лично не имел против религии – изредка, по воскресеньям, походы в церковь. Раз в месяц. А лучше – в три. Чего-нибудь вроде «Господи, благослови» перед сном и опасным выездом. Ну и, конечно, обязательная молитва на ночь, у постели любимой дочурки.