В общем, с Богом сержант Томпсон ладил, как со старым школьным приятелем, про которого особо не вспоминаешь, но на которого всегда надеешься в трудную минуту. Пастор же повадился ходить в гости чуть ли не каждый день. И вот уже Бетси помаленьку забросила хозяйство, в доме постоянно толпились какие-то люди, в любимом кресле сержанта всё время сидел какой-нибудь святой человек с чистым отрешённым взглядом, которого и прогнать бы надо взашей, а глянет он сквозь тебя своими невинными детскими глазёнками – и махнёшь рукой, мол, хрен с тобой, сиди. Обед – пища мирская, необязательная. Секс – только несколько дней в квартал, когда, разумеется, нет церковных праздников, в которые боже упаси дотронуться до собственной супруги. Только почему-то именно в те редкие дни, когда можно, у Бетси обязательно болела голова или начинались месячные.
Помаленьку маленький, уютный коттедж превратился в некий симбиоз молельни и свинарника.
Про пылесос и стиральную машину занятая богоугодными делами Бетси часто забывала, а Джек уже довольно долгое время старался приезжать домой как можно позже. И как можно раньше уезжать оттуда.
Только маленькая дочка удерживала его от развода. Когда крохотные ручонки обвивались вокруг бычьей шеи полицейского, его каменное лицо разглаживалось и большой, не раз битый жизнью и пулями уличных подонков мужчина ползал по давно не чищенному ковру на четвереньках, изображая лошадку, слона или жирафа в зависимости от настроения своей маленькой повелительницы. По выходным он часто возил девочку то в парк на аттракционы, то в кафе, полакомиться мороженым, то ещё куда-нибудь, где можно забыть обо всем, кроме этого единственного существа, удивленно глядящего на мир карими глазами. Такими же точно, как у отца.
Джек подрулил к дому, выключил фары и заглушил мотор. На заднем сиденье машины сиротливо притаились два бумажных пакета с аляповатыми, кричащими надписями «Роджер’с маркет – лучший супермаркет в городе!», набитые пиццей, гамбургерами и бутылками с кока-колой. Томпсон забрал пакеты, запер машину и направился к дому. Уже давно ему приходилось самому заботиться о телесной пище. Поскольку Бетси интересовала лишь пища духовная, и спуститься на землю для того, чтобы приготовить ужин, было выше ее сил.
Пастор Мэтью как всегда сидел в любимом кресле Джека. Бетси повернулась к мужу и радостно улыбнулась:
– Джек, дорогой, посмотри, кто к нам пришел!
– Какое счастье, – пробурчал Джек, подхватывая на руки бросившегося к нему с радостным писком ребенка.
Девочка счастливо ткнулась носом в его небритую щеку:
– Папа пришел…
– Пойдем готовить ужин? – спросил Джек.
– Ага… Очень кушать хочется…
Начавшие разглаживаться жёсткие складки у рта полицейского снова стали каменными.
– А что, мама тебя не кормила обедом?
– Не-а, она сегодня была очень занята. У нее с отцом Мэтью была ду…душе…душеспасительная беседа. Вот.
– Так… Ладно…
Джек взял девочку за крохотную ладошку и пошел на кухню, неся в другой руке пакеты с провизией.
– Не накормить ребенка обедом. Вот сука… – тихо пробормотал он.
– Что ты сказал, папа?
– Ничего, солнышко.
– Нет, ты ругался. Мама говорит, что ругаться нехорошо и что Господь Бог обязательно рассердится…
Пиццу и гамбургеры следовало разогреть. Джек открыл холодильник, чтобы взять масло.
– …потому что он все слышит.
– И видит, – тихо сказал Томпсон.
– Ну да, и видит.
Перед тем как уйти на дежурство, Джек, зная свою жену, а также зная свою работу, закупил продуктов на два дня. Не бог весть, конечно, – холодные жареные цыплята, детские кашки, все та же пресловутая пицца…
Все это лежало нетронутым. Коричневые цыплята, уложенные поверх остальных продуктов, покрылись инеем и были похожи на хорошо промерзшие кучки дерьма.
Пластмассовая ручка дверцы холодильника хрустнула в кулаке полицейского.
– Когда ты ела в последний раз, дочка? – все так же тихо спросил он.
«Только бы не напугать мою крошку. Только бы не напугать…»
– Дома? Когда ты уходил на дежурство, папочка.
– И все?
– Нет, еще мы с мамой были в церкви, где пили кровь Христову и ели Его тело.
– Тело, значит…
Если бы сейчас лицо Джека Томпсона видел кто-то из тех преступников, кто его знал достаточно хорошо, он бы, скорее всего, с размаху упал ничком, сцепив руки на затылке. Но Джек смотрел в холодильник, а мертвым цыплятам было на все наплевать.
– Тело и кровь… Ладно.
Томпсон несколько раз глубоко вдохнул подмороженный холодильником воздух, потом взял масло и осторожно закрыл дверцу. Потом он разогрел пиццу, накормил ребенка и отнес начавшую клевать носом кроху в её комнату, где уложил дочку спать, первый раз за несколько лет не прочитав над ней молитву. Уходя, он очень плотно прикрыл за собой дверь.
Пастор Мэтью всё ещё сидел в кресле. Мясистым пальцем святой отец водил по страницам Библии, тоненьким голосом читая что-то нараспев, а Бетси, завороженная, неотрывно следила за движением пальца, как впавшая в транс кобра следит за дудочкой искусного факира.
– Понимаете, миссис Томпсон. Это не просто медальон. Это Четвертая Печать, которая дает владельцу невиданную силу. Об этом сказано еще в Новом Завете, и представляете, оказывается, она здесь, в нашем городе, рядом с нами! Боже правый! – Пастор Мэтью всплеснул пухленькими ладошками. – Мы должны всеми силами остановить демона, пока он ещё не набрал силу. Впрочем, вот, смотрите, – он поправил сползшие с носа очки и ткнул пальцем в книгу: – «И когда Он снял четвертую печать, я слышал голос четвертого животного, говорящий: иди и смотри. И я взглянул, и вот, конь бледный, и на нем всадник, которому имя „смерть“…»
Пастор размахивал ручками, слова Священного Писания градом сыпались с его языка, причем на весьма благодатную почву. Бетси ничего не замечала вокруг. Её глаза лучились тем светом веры и любви, которого Джек не видел уже многие годы.
– «…и ад следовал за ним; и дана ему власть над четвертою частью земли – умерщвлять мечом и голодом, и мором, и зверями земными…»[4]
Голос пастора Метью набирал силу. Казалось, он не сидит в кожаном кресле в доме полицейского, а вещает с амвона перед сотнями верующих.
– Он почти рядом, он приближается. Печать его появилась именно в нашем городе, и значит, ее хозяин непременно придет за ней…
Но закончить пастор не успел.
– Вон!
Грубый голос Томпсона неожиданно ворвался в звонкий речитатив святого отца. Тот осёкся, поперхнулся и удивленно посмотрел на Джека поверх очков:
– Что вы себе…
– Вон, – твердо повторил Джек.
Похоже, пастор что-то увидел в глазах Томпсона…
– Опомнись, сын мой, – пролепетал святой отец, суетливо пряча за пазуху Библию, словно полицейский хотел её отнять.
– И чтобы больше я вас здесь не видел. Ваше место в церкви, святой отец. Там и проповедуйте. А это мой дом. И моя жизнь.
Пастор вскочил и, не произнеся больше ни слова, колобком выкатился за дверь. Томпсон подошел к жене и взял её двумя пальцами за подбородок. На кукольном личике впервые за восемь лет их совместной жизни он увидел страх.
– В общем, так, девочка моя. Хватит. Если ещё раз ребёнок останется голодным из-за твоей церковной бурды…
Он не договорил. Кукольное личико дёрнулось, из глаз женщины полились крупные слезы.
– О, Господи…
Этого Томпсон не выносил никогда. Он отпустил женщину, и она, рыдая, ринулась в свою комнату, под защиту распятий и священных книг, в изобилии украшавших книжные полки.
Джек вздохнул. Похоже, ребёнка придется везти к бабушке в Лос-Анджелес. Легко говорить на работе о законе и порядке, защёлкивая наручники на запястьях всяких ублюдков. Но ведь не браслетами же с дубинкой призывать к порядку собственную непутёвую жену?
Эндрю шел по парку, загребая ботинками жёлтые осенние листья. Он уже долго бесцельно шатался по городу. Странные мысли роились у него в голове. Иногда чей-то тихий голос говорил с ним, словно кто-то маленький и невидимый сидел у него на плече и вкрадчиво нашёптывал в ухо нечто бесконечно важное, чего он пока не может понять. Эндрю со всех сил старался разобрать слова, но каждый раз голос становился тише и исчезал совсем, чтобы снова появиться через некоторое время.
Равнодушие. Равнодушие и вязкая пустота вокруг, сквозь которую так трудно идти, и все силы уходят на то, чтобы еле-еле переставлять ватные ноги. Пустота и депрессия. Вельтшмерц, Мировая Скорбь, как называли это состояние полной апатии и бессилия древние скандинавы, окутала душу Эндрю. Он понимал, что сходит с ума, что потихоньку теряет связь с этим миром и что другая, неизведанная реальность всё настойчивее засасывает его в свой мрачный водоворот. Но ему было всё равно. Полное равнодушие. Абсолютная пустота. Древняя Мировая Скорбь.
Дубовый лист промчался у Эндрю перед лицом. Совершив в воздухе несколько фигур высшего пилотажа, жёлто-зеленый самолетик опустился на землю около давно не крашенной скамейки, коих в парке было несметное количество.
Эндрю присел на скамейку и устало вздохнул.
«Сегодня день рождения Нэнси» – пришла мысль, тягучая как жвачка. Он повертел её так, эдак, повалял на языке знакомое имя и мысленно пожал плечами. Нэнси. Ну и что? Просто имя. Одно из многих.
«Работа… Бар… А был ли я сегодня там? Странно, не помню… Вроде заходил… Хосе там был, кажется… Или не заходил?»
Он тщетно напрягал память, но в голове лишь вертелись какие-то смутные обрывки воспоминаний, упорно не желающие выстраиваться в какую-либо определенную картину.
Вот он заходит в бар. Хосе с бледным, испуганным лицом маячит у стойки. Лохматая, разъяренная девчонка. Кто это?.. Ах да, Молли. Та самая, которая навела на торговца антиквариатом. Вот он протягивает к ней руку…
Картина смазывается. На него наплывает огромный негр, брызжа кровью из распоротой груди. Он пытается поймать музыканта своими обезьяньими лапами, капли его крови заливают глаза Эндрю, нестерпимо жгут кожу щёк. Красная, горячая волна застилает взгляд…