И не дождался. Лишь синхронный визг услышал. Справа и слева.
Одна крысособака корчилась на асфальте, пытаясь ухватить зубами деревянное оперение, торчащее у нее из груди. Другая визжала страшно. Арбалетный болт настиг ее в прыжке, пробил гениталии, таз и вышел из спины возле хвоста.
Но визжала она недолго, как и ее незадачливая товарка. Наверное, стая действовала на уровне инстинктов как единый организм, моментально уничтожая нефункциональные части тела. А может, твари просто очень хотели жрать.
Короче, над застреленными образовались две уже привычные с виду кучи гибких тел – грызущихся, рычащих, отпихивающих друг друга. Какая-то наиболее наглая крысособака бросилась ко мне, ловко ушла от неприцельного удара «Бритвой» и одним рывком сдернула с клинка «Легиона» труп вожака.
А я, не в силах подняться с колена, обернулся.
Жаль, что я не режиссер, на другое учился. А то б обязательно снял кино с эффектным кадром. Шестеро воинов с арбалетами в руках, идущие по мосту на фоне кровавого закатного неба. Только полуживого мужика, с ног до головы заляпанного своей и чужой кровищей, я б в фильм не вставил. Неэстетично. Ну там маленько камуфлу разодрать, ну ранку небольшую на роже обозначить – это можно. Но чтоб вот так, мясным страшилищем с двумя ножами в руках… Не надо. Скажут зрители, переборщил режиссер. Ну его на фиг с такими тошнотворными подробностями…
Отряд стрелков остановился как по команде, вскинул свое оружие… Синхронный хлопок – и еще несколько тел покатились по асфальту, скользя лапами по собственной крови и путаясь в петлях своих и чужих кишок.
Но бросаться на такое изобилие жратвы остальные крысособаки не стали, а, прервав трапезу, рванули по направлению к развалинам. Точь-в-точь как дисциплинированные «духи»-новобранцы из столовой по команде «закончить прием пищи, выходи строиться»…
Я усмехнулся своим мыслям и сунул «Бритву» в ножны. Хотел «Легион» чем-то вытереть, но понял, что нечем. Все заляпано «пьянящим вином войны», как выразился какой-то поэт. Поэтому я плюнул и отправил «Легион» в ножны без протирки. Выживу – ототру, прежде чем вернуть Иону, А сдохну – сам ототрет, он парень правильный и не допустит, чтоб личное оружие кровищей воняло.
Кстати, насчет «пьянящего вина» поэт не ошибся. «Вело» меня так, будто литра три крепленого влил в себя без закуси. Может, еще потому, что отпустило нервное напряжение. Дошел. Люди. Идут ко мне. Значит, не бросят. Или донесут до заставы, потому что сам я не дойду, Или добьют…
Но это уже неважно… Совсем неважно… Потому что сейчас мое тело то ли падает на асфальт, то ли летит к закатному небу, на котором гигантскими черными трафаретами отпечатались шесть фигур. Огромных, нереально огромных то ли ангелов, то ли демонов, уверенно шагающих по границе между разбитым асфальтом и небом, обильно политым алой кровью давно прошедшей войны…
Те, кому доводилось мотать срок, знают, что такое «камерный духан». Вонь, впитывавшаяся в стены десятилетиями. Смрад разлагающегося пота, замешанный на спрессованном воздухе, многократно прогнанном через свои и чужие легкие вместе с дымом дешевых сигарет. Подышишь таким коктейльчиком с непривычки минут десять и понимаешь, что сейчас элементарно сдохнешь от удушья. А деваться некуда. Камера одна, а народу в ней человек пятьдесят. И ничего, живут, разговаривают, смеются даже иногда.
Человек как таракан, ко всему привыкает. Даже к генномодифицированным продуктам, от которых тараканы передохли в двадцать первом веке. И к «камерному духану» привыкает, хотя по первости уверен, что с минуты на минуту отдаст концы. Когда же на свободу выходит, никогда и ни с чем тот запах не спутает. Сядет рядом в автобусе мужик, вроде прилично одетый. А потянешь носом и понимаешь – человек недавно «откинулся». Долго ему еще забивать намертво впитавшиеся в тело камерные ароматы дорогими одеколонами, выпаривать их в саунах и смывать соленой курортной водой. И даже через много лет, почуяв «духан», никуда ты не денешься от воспоминаний, которые очень хотел бы выбросить из себя, словно старую тюремную одежду…
Знакомый запах бил в ноздри, не давая вновь окунуться в черный омут беспамятства. Только вместо удушливого табачного шлейфа в нем присутствовали гораздо более пронзительные ноты – вонь разлагающегося дерьма и гнилой соломы, насквозь пропитанной мочой.
Я немного приоткрыл глаза.
Понятно… Мир снова стал полосатым, расчерченным сверху донизу стальной решеткой. Только решетка какая-то не наша. Не портативная, которую в российских тюрьмах ставят на крошечные окна камер, дополнительно прикрывая их стальными жалюзи, а глобальная, от пола до потолка, как в пиндосских фильмах.
Очень интересно. Я аккуратно пошевелился. Нормально вроде, руки-ноги работают. В теле, правда, ощущается слабость, и нога болит, но это детали несущественные.
Я приподнялся на локте и осмотрелся.
Это был вольер, иначе не скажешь. Помещение, разгороженное решетками на три части. Справа и слева клетки из арматурных прутьев, за которыми в полумраке угадывалось какое-то шевеление. Посредине проход. В конце прохода – едва различимый черный прямоугольник двери, причем моя клетка от той двери самая дальняя. Под потолком четыре дырки для вентиляции, в которые едва мой кулак пройдет. В дырки льется скудный дневной свет. Интересно, сколько я провалялся без памяти?
– Очнулся?
Я повернул голову.
Справа от меня в позе, аналогичной моей, валялся на соломе грязный мужик, заросший волосами от макушки до ворота драного рубища, едва прикрывавшего его тело. Тоже, кстати, чрезмерно волосатое. Я даже сперва подумал, что это нео. Но форма головы и кистей, а также рост более скромный, чем у мутантов, все-таки свидетельствовали о том, что это человек.
– Типа… того, – прохрипел я – и закашлялся. Горло словно обработали наждачной бумагой, а потом хорошенько просушили над огнем.
– Вода там.
Родственник снежного человека мотнул волосатой башкой в дальний угол моей клетки, куда не падал свет из потолочного окна.
– А параша в другом углу. Смотри не перепутай.
Смех моего собеседника напоминал икоту руконога, подавившегося копьем. Н-да. Мне б с такой мохнатой рожей по жизни было не до смеха.
Держась за шершавую стену, я поднялся на ноги, сделал пару шагов… и чуть не грохнулся на пол. Однако конкретно меня потрепало. Интересно, как там нога? Но считать раны будем потом, сначала основное.
И правда, в моем личном вольере помимо гнилой соломы обнаружились два помятых жестяных ведра. Одно пустое, второе наполненное водой на две трети. Вода попахивала тиной, но я привык и к худшему сервису.
Напившись, я умылся, обильно полив солому розовой жидкостью. Конечно, вряд ли я смыл с лица всю засохшую кровь, но хоть кожу на лбу и щеках перестала стягивать бурая корка.
Потом я проверил, что на месте, что нет. Ножи, само собой, «отмели», а все остальное оставили, включая ремень и шнурки на берцах. И на том спасибо, хотя не завидую я тому, кто попытается прикарманить мою «Бритву»…
Аптечка тоже была на месте. Я задрал пропитанную спекшейся кровью штанину, с усилием разодрал бинт, спрессовавшийся в единый бурый пласт, и стиснул зубы, готовясь к нешуточной боли. Первая перевязка свежей раны без отмачивания пластыря фурацилином – испытание не для слабонервных. Засохшая кровь отдирается от шва по живому. Но без этого никак, иначе нагноение обеспечено. В аптечке еще оставался бинт и несколько разноразмерных пластырей. Все лучше, чем ничего. Плохая перевязка всяко лучше, чем полное ее отсутствие.
Я рванул пластырь на выдохе – так лучше, чем отдирать по миллиметру, подвывая от жалости к самому себе. Рванул… и обалдел.
Не потому, что ощущения оказались несравнимо менее впечатляющими, чем ожидалось. И даже не потому, что на пластыре осталась вся нитка, которой я шил разрез.
На коже не было ничего. Даже шрама не осталось. Просто нога, слегка проэпилированная пластырем, пропитанным моей и не моей кровищей…
– Рана была? – поинтересовался потомок йети.
– Была… – протянул я, все еще не в силах оторвать взгляда от собственной ноги.
– Чего уставился? Собственное копыто не видел? – снова заикал мохнатомордый. – Свезло тебе. Короче, или ты хорошо сохранившийся мутант, или в крови черной крысособаки искупался.
– Черной крысособаки?
– Это легенда, – хмыкнул разговорчивый йети. – Типа, кровь этого мута излечивает любые раны…
Перед моими глазами вновь встала картина – огромная черная тварь, сомкнувшая зубы на клинке «Легиона». И росчерк «Бритвы», практически отрубивший ее голову…
Ладно. Спасибо тебе, вожак стаи, за то, что оказался в нужное время в нужном месте. Думаю, иначе я бы сдох от заражения крови в условиях здешней стерильности. Получается, нога болела лишь от повязки, присохшей к коже. Отрадно, когда действительность оказывается лучше предполагаемого «как всегда». Жаль, что это случается так редко.
– Слушай, давай сказки потом, – сказал я, заправляя задубевшую штанину в голенище берца. – Лучше расскажи, что это за место.
В полумраке рассмотреть что-либо было затруднительно, но я все же различал шевелящиеся тени за черными росчерками решеток.
– Каталажка, – зевнул мохнатый. – Отстойник, где копят трупы для Игры.
– Чего копят? – переспросил я.
– Трупы, – безразлично повторил мой экзотический собеседник. Видимо, беседа на эту тему была ему не в новинку и успела порядком осточертеть. – Накопят три десятка тел и бросят их на крепость маркитантов. Типа, нате вам, тела, заточенные железяки и чешите с ними на пулеметы торговцев. А ты, кстати, не тот Снайпер, которого стража на мосту приняла? Про тебя все тут говорят…
– Стоп, – сказал я. Пулеметы – это серьезно. – Потом познакомимся. Лучше про Игру расскажи поподробнее.
– А я тебе не кот-баюн за спасибо сказки травить, – оскалил острые зубы мохнатый, – Обед принесут – пайку свою отдашь. Идет?
– Принято, – кивнул я, хотя при слове «обед» желудок выдал голодный спазм, мол, не охренел ли ты, хозяин, пайками разбрасываться? Не охренел. Сейчас информация дороже пайки.