— Извини. Похоже, перепил малость, — шепотом оправдался Лин.
Ная и Хоно по очереди представились, назвав вымышленный род, указанный в документах. Гребцы в лодке с любопытством наблюдали за происходящим.
— Рик-гьон, я спрошу прямо — с чем ты приехал? — бродяга Витольд улыбался, однако было заметно: вопрос дался ему непросто.
— Тебя сюда отправила Старшая, — сказал жрец.
— Да, — не стал отпираться Витольд. — Мать всегда рада тебя видеть, ты знаешь, и я тоже, но…
— Я понимаю, — перебил жрец. — С просьбой, Тольд, всего лишь с просьбой о гостеприимстве для кое-кого из моих друзей: надеюсь, это вас не сильно затруднит. Все не так-то просто, как может показаться на первый взгляд, но — никакой политики. Дела Иргиса — это его дела, а о делах Вэла ты знаешь наверняка больше моего.
— Хорошо, — чуть напряженно улыбнулся Витольд. — Возможно, кое о чем, недалеком от политики, придется нам просить тебя: все и впрямь стало довольно запутано… И серьезно. Но решать тебе; я рад слышать, что ты еще не выбрал, в каком кипящем котле утопиться. Сам бы ни выбирал, если б мог…Тогда — об остальном поговорим в лагере. Буду вас ждать.
— Спасибо! Четвертое правило не забудь. — Собачник весело оскалился.
— Четвертое… это… — Витольд растеряно нахмурился.
— «Даже Если мир катится к теням — баня, еда и выпивка остаются на месте».
Витольд рассмеялся, а следом за ним и гребцы.
— Все будет в лучшем виде. Ну, до встречи!
Бродяги отплыли, а «господин Собачник», которого, как оказалось, звали Риком, отдал команду сворачивать лагерь.
Лин за свою орденскую службу видел порядком бродяжьих стоянок — и летних, и зимних. Однажды, еще послушником, имел дело и с кланом Тихого: точнее, дела вел наставник, а Лин, пользуясь случаем, внимательно смотрел по сторонам. Тогда, десять лет назад, клан Тихого обычно останавливался на зиму в Нодабе. И нигде — ни в клане Тихого раньше, ни у других бродяг — не ставили частоколов. Даже в неспокойное время, когда по лесам сновали разбойничьи банды: те были слишком малы и слабы, чтобы представлять для крупной стоянки серьезную угрозу.
Но на Черном Озере был не только свежий частокол, но и ров — глубокий, с подведенной в него водой.
Вчера жрец под шквалом вопросов неугомонной Наи объяснял причины бродяжьего сотрудничества: обе группы были влиятельны, но приозерцам не хватало надежных связей с городами в центре острова, а группировке, объединившейся вокруг клана Тихого — не хватало людских ресурсов. И всех, без исключения, беспокоили обострившиеся конфликты в торговле и во власти. Старшие кланов приняли единственно верное, на их взгляд, решение: стать независимой силой, которая могла бы сама диктовать условия Первому Союзу и Желтым платкам, и защитить своих людей.
В прошлом такого невозможно было представить: если б даже сами кланы не перегрызлись из-за конкуренции, Торговые Союзы и знать нашли бы способ развалить опасное для себя объединение. Но сейчас… объединенная группировка Приозерцев и Тихого могла выставить достаточно крепких и вооруженных бойцов, чтобы отправить в бездну пару-тройку отрядов переподчиненной хьор-гвардии, привыкшей драться угрозами да кошельком.
С Приозерьем ссориться вышло бы себе дороже: едва ли не везде на Шине это понимали. Даже в прошлом году, когда северные части Галша охватил голод, сюда никто не совался. И бродяги в драку не лезли… Они объединялись не для нападения — для защиты.
«Великое пламя, что ж такое творится, а?» — Осторожно ступая, чтобы поменьше тревожить спину, Лин шел по стоянке.
Суматоха с торговцами и сектантами, слухи о беспомощности Предстоятеля Ордена и расколе в Верховном правительстве в Дакене, то, что клан Тихого предпочел оставить сытый и — вроде бы — благополучный Нодаб и уйти в Галш — все это было тревожными знаками. Лин слышал о многом и раньше, но на поверку оказалось, что слышать — и видеть своими глазами — разные вещи.
Сейчас, глядя на ощерившееся заостренными бревнами Приозерья, Лин впервые отчетливо почувствовал: привычный мир рушится… «Катится к теням», как наверняка выразился бы жрец. Чувство оказалось неожиданно неприятным и пугающим. Даже боли в спине как-то незаметно отступили на второй план.
К стоянке подошли по перекидному мосту. На воротах их встретил один из давешних гребцов, и, после формального обмена приветствиями, провел внутрь.
На стоянке на первый взгляд творилась неразбериха — но только на первый взгляд. В действительности бродяги, разбитые на небольшие группы, занимались каждая своим делом, бойко и слаженно, и быстро перераспределяли силы, если соседям была нужна помощь. Вместе с мужчинами работали и женщины, и дети постарше. Пока шли до центра стоянки, Лин насчитал вокруг больше сотни человек: на втором десятке второй сотни считать надоело. Учитывая, что еще кто-то работал в лесу, кто-то на озере, кто-то внутри уже готовых построек — всего людей в объединенной группировке было никак не меньше полутысячи. На процессию смотрели в основном, с любопытством: раз приезжих пропустили за ограду — значит, не враги, а дурных вестей здесь не боялись.
Впрочем, особой доброжелательности во взглядах тоже не чувствовалось: белый жрец — не добрый лесной дух, чтоб его любить. Но время от времени с Собачником кто-нибудь здоровался: похоже, в клане Тихого многие его знали, некоторые — очень хорошо.
Витольд, поджидавший у одного из срубов, торжественно и многословно всех поприветствовал, притворяясь, будто видит в первый раз. Он, судя по всему, был здесь персоной значительной и держался в подобающей манере. Сопровождавшая его молодая женщина — то ли жена, то ли сестра — на публике тоже вела себя солидно и спокойно, но, как только они вошли в дом — буквально повисла у жреца на шее.
— Рик, собачья твоя голова, где тебя носило все лето?!
Как выяснилось впоследствии — все-таки сестра, причем старшая, а Витольд был вторым сыном Тихого и его вдовы, нынешней Старейшей клана: сам Тихий, подорвавший здоровье на каторге, умер много лет назад. В доме, кроме Витольда с сестрой — ее звали Мирой — жило еще четверо детей от трех до семи лет: двое сыновей Миры, вскоре после рождения младшего овдовевшей, и двое девчонок-сирот. Все они вдесятером едва уместились за столом: Витольд начал выполнять «четвертое правило» с еды, не прерывая оживленного разговора. Обсуждали южную Бронзовую гряду, куда летом уезжал жрец, каких-то людей, живых и, гораздо чаще, умерших.
«Бродяги умирают молодыми, вынуждены жить, как сельди в бочке, и полагаться только на силу мышц и ума — и при этом ценят друг друга. Могут, невзирая на разногласия и неудобства, держаться вместе. Воспитывают чужих детей, как родных, — Лин отвел взгляд, чтобы не видеть, как Витольд возится с одной девчонками. — У оседлых есть искусство хьорхи и кров. Знать богата, служители свободны — но человек человеку — враг, помеха, пустое место… Или просто инструмент. Неужели, чтоб было иначе, нужно всю жизнь играть в догонялки со смертью под открытым небом? Ты не хочешь в это верить, магистр Валб, но сам сидишь тут, поскуливаешь от памятных меток папаши. Много лет как ты свободный человек, но от прошлого не избавиться».
Лин едва заставлял себя сидеть на месте и жевать. Усталость ли сказывалась, или спина довела, но слушать светскую болтовню соскучившихся приятелей и наблюдать мирный семейный быт оказалось невыносимо.
«Счастливый семейный быт за острым частоколом, всего на одну зиму, — подумал он, — или до тех пор, пока этот частокол не сожгут те, кому достаточно заплатят».
Злость — на себя, на жреца, на обстоятельства, — до недавнего времени поддерживавшая, куда-то исчезла. Остались только уколы боли вдоль позвоночника, обида, зависть и стыд за себя самого, граничащий с отвращением. Настолько паршиво он не чувствовал себя с того дня, как сжег второе родительское письмо.
Первое — пришедшее сразу после того, как он окончательно решил порвать с родительским домом — уничтожить было легко и просто. Второе — где на трех страницах матушка «выражала беспокойство молчанием» и спрашивала, как учеба, а на четвертой ненавязчиво перечисляла все, что требуется разузнать, «но если просят взятку за придумай что-нибудь, или папа будет сердиться — ты же знаешь, как важно во всем быть экономным!» — Лин до сих пор помнил дословно… И как сжигал его — без хьорхи, на свече. Огонь пожирал строчку за строчкой, но память стереть не мог.
С трудом проглотив последний кусок рыбы, Лин поблагодарил хозяев за еду — может быть, чуть менее любезно, чем стоило бы — и вышел из дома. Снаружи тоже были люди — соседи свежевали туши, коптили рыбу, точили инструменты, малышня возились в куче песка. Но, все же, дышалось чуть легче.
Лин опрокинул пинком как-той чурбан, сел и закрыл глаза, пытаясь успокоиться. Не получалось.
«Солнцеликий, неужели на все это — твоя воля? Зачем родился, за что умру я, этот человеческий муравейник вокруг? Нет. Нет никакой твоей воли. Тебе не до нас — и нам не до тебя, и все это будет продолжаться, пока мир не провалиться в бездну — возможно, не так уж и долго осталось ждать… Досточтимому Джонотану Валбу и обожаемой матушке не пригодятся их поминальные дровишки красного дерева. Эта детвора в песочной куче никогда не вырастет настолько, чтоб удержаться в седле. А еще до того сдохну в какой-нибудь канаве я, как и предрекала матушка. Что ж — невелика потеря!».
— Лин-гьон, что с тобой? — Ная встревоженно смотрела на него.
Он не заметил, когда она подошла; слишком шумно и многолюдно тут казалось после дороги…
Выглядел со стороны он, согнувшийся в три погибели, наверняка паршиво.
— То есть, что? — он, стиснув зубы, выпрямился и изобразил искреннее непонимание. — Вышел воздухом подышать. С чего такие странные вопросы?
Ная присела рядом на корточки.
— Ты сам не свой, все последние дни, и выглядишь больным, Лин-гьон. И утром сегодня — ты не был пьян… Если ты не перестанешь врать, придется поговорить с Собачником. Может он, если нужно, заставит тебя лечиться.