— Здравствуй, будущее! — театрально всплеснул руками Шрудель и стал мотать головой, ища в обстановке что-то необычное. — Я прибыл к тебе… эээ… я прибыл в тебя… Я приветствую тебя, светлое будущее…
— Ну, ты глянь! — раздался чей-то ворчливый голос. — С утра поддали и давай фулюганить!
Только сейчас друзья заметили уборщицу, которая возила в углу мокрой тряпкой.
— Ну что уставились? — недовольно буркнула она, выпрямившись. — Сейчас дружинников позову, будет вам «светлое будущее». Ну как будущее… Пятнадцать суток точно.
— В твоем времени дружинники есть? — шепнул Шрудель Грише.
— Не-а.
— Понятно.
— Вы закончили осмотр, товарищи? — возникла в дверях знакомая кассирша.
— Да, — после небольшой паузы кивнул Шрудель. — Спасибо.
— Куда теперь? — спросил Гриша, когда они вышли на улицу. Говорить о неудаче не хотелось. Тем более что он чувствовал себя как бы даже слегка виноватым, словно обманул Шруделя.
— В театр, конечно, — ответил Шрудель, не поворачивая головы.
— Что значит «конечно»? Других вариантов, что ли, нет? Да и потом, — какой театр в три дня?
— Старик, — с досадой почесал щетину Шрудель, — давай мыслить логически.
«Сейчас начнется триумф логики», — подумал Гриша, но без раздражения.
— В кино ты идти отказался. В читальный зал ты вроде не собирался. Большой любви к классической музыке, опере и балету я у тебя что-то не заметил. В гости нас никто не звал. Операция по перемещению во времени провалилась. Остается что? Правильно! Театр.
— Вообще-то много чего еще остается, мистер Холмс, — хмыкнул Гриша, судорожно соображая, куда еще можно было бы пойти, но как назло ничего не приходило на ум. Наконец, он вспомнил самый простой вариант.
— А в редакцию нас тоже никто не звал?
— Редакция — это святое, — уважительно качнул головой Шрудель. — Но не надо быть святее папы римского. Мы — творческая составляющая редакции. Это значит, что наша задача — набираться впечатлений и вдохновения. А в четырех стенах этого не сделать. Так что остается что? Правильно. Театр.
— Ну, хорошо, — сказал Гриша, поняв, что спорить со Шруделем бессмысленно. — Театр так театр. И на что мы идем?
— Какая-то труппа из Душанбе на гастроли приехала.
— А что играют?
— «Приключения Буратино».
— Ты шутишь? — засмеялся Гриша. — Мы что, на детский спектакль идем?
— А тебе что, Солженицына подавай? — огрызнулся Шрудель.
Гриша хотел что-то возразить, но ему вдруг стало лень: Душанбе так Душанбе, Буратино так Буратино. Его больше волновал провал с «Иллюзионом». Что-то тут не совпало, но что?
Около Театра сатиры, где проходили гастроли театра из Душанбе, вопреки ожиданиям Гриши, который был уверен, что они будут единственными зрителями в этот жаркий летний день, творилось что-то невообразимое. Уже от метро их начали теребить, спрашивая лишний билетик. Шрудель, поправляя темные очки, вежливо отстранял надоедливых попрошаек и гордо шагал сквозь толпу, изредка вызволяя приятеля из цепких рук желающих попасть на спектакль. Поразительно, но в бурлящей толпе, которая по мере приближения к театру превращалась в тягучее болото, не было ни одного детского лица.
— Ничего не понимаю, — пробормотал Гриша. — Спектакль «Приключения Буратино», а вокруг одни взрослые.
— Шутишь, что ли? — хмыкнул Шрудель, орудуя локтями. — Откуда ж тут взяться детям? Это же детский спектакль!
Логика его была не более безумной, чем обычно, но всякому безумию есть предел.
— Я, наверное, чего-то не догоняю, — сказал Гриша, стараясь не раздражаться, — но детские спектакли обычно для детей делаются. Иначе зачем их так называть?
— Ну, ты даешь, старик, — искренне удивился Шрудель. — Ты прямо сам как дитё. Когда это прилагательное «детский» в СССР означало «для детей»? Это, может, у вас там все наоборот. А у нас все правильно.
С этими словами он взял у администратора два входных, и они прошли внутрь. Там было прохладней и свободней. Шрудель отошел к стене, ведя за собой Гришу.
— Ты сам подумай, — продолжал он просвещать своего неразумного спутника, пряча темные очки в карман клетчатой рубашки. — Детский — это какой? Это свободный, не идеологический. Это как… ну… «косить под дурика». У меня был приятель. Написал рассказ. Вполне невинный. Ну, почти невинный. Про то, как паренек в пионерском лагере пытается пролезть через забор к детям деревенским, потому что его достало ходить строем и песни пионерские у костра распевать. В итоге он вместе с приятелем роет тоннель под забором, и они убегают. А назывался рассказ «Тоннель к свободе». И вот понес он его по редакциям — везде зарезали. Тем более что как раз Солженицына выслали — ну, сам понимаешь, все на ушах. Да и аллюзии уж больно прозрачные: лагерь, тоннель, свобода. А потом он изменил название и приписал «Рассказ для детей», а для конспирации еще пару рассказиков присовокупил. И в «Детгизе» с руками оторвали. А ты говоришь! Он еще и спектакль поставил по нему.
— Да? А где?
— В третьей Гиляровского.
— Где?
— Ну, в дурдоме. В психиатрической больнице имени Гиляровского на Матросской Тишине.
— Как это? — опешил Гриша. Финал истории показался ему не соответствующим игривому тону Шруделя. — Его что, в психушку упекли?
— Зачем упекли? — недоуменно спросил Шрудель. — Он сам спятил. Так сказать, без посторонней помощи. А что тебя смущает? Хорошая клиника. Если будет желание, могу устроить экскурсию.
— Да уж спасибо, я как-нибудь обойдусь, — сглотнул комок Гриша.
— Ну и зря. Можно было бы сходить, посмотреть что-то. Надо только для виду посетителями заделаться. У них там прям все для творчества. И, кстати, драмкружок просто отличный. В Кащенко тоже ничего, но сцена меньше. Там же дурдом. Кругом одни психи — чего с них возьмешь? Они и ставят, чего им в голову взбредет. Такая антисоветчина — любой Таганке сто очков форы даст. А какая там стенгазета!
Тут Шрудель мечтательно закатил глаза и зацокал языком.
— Это ж песня, а не газета. Какие названия, какие рубрики! Например, рубрика «Здоровая критика». Это в дурдоме-то. Или «За нами будущее!». Или «Кто не с нами, тот против нас». Да-аа… Нет, положительно, товарищ Гранкер, нам надо посетить дурдом.
Гриша хотел что-то возразить, но неожиданно выхватил в толпе у буфетной стойки знакомое мужское лицо. Вот только кто это, он никак не мог сообразить. Каково же было его удивление, когда этот мужчина лет тридцати пяти неожиданно помахал ему рукой. Гриша растерянно посмотрел по сторонам, но тут же понял, что машут не ему, а Шруделю.
— Слушай, Вов, — зашипел Гриша, — кто это?
— Мишка?! Филолог-лингвист. А ты его что, знаешь?
Тем временем мужчина подошел и пожал им руки.
— Ну, что? Тоже прорвались?
— Обижаешь, — засмеялся Шрудель. — Чтоб Владимир Шрудель, да прорывался! Я спокойно прохожу. Это, кстати, Гриша Гранкер — надежда и оплот советской журналистики. А это Миша.
— Просто оплот, — пошутил Миша и почему-то еще раз пожал руку Грише.
— Как дела-то? — спросил Шрудель. — Закончил книгу?
— Закончишь тут. Зарубили, и все тут.
— Да ну?
— Мало того! Просто сделали диссидентом каким-то! Хотя я и так им уже стал. Монографию о Гашеке зарезали. О Кафке статью зарезали. Про Замятина заикнулся — чуть не поперли из института. Господи! Как в этой стране жить, а? А ведь так хочется просто заняться своим прямым делом — преподаванием, лингвистикой. А не бегать с высунутым языком в поисках подработок. Вот думал, все — дают поездку с лекциями. Хоть отдохну. Так такую гастроль устроили — только держись: Камчатка, Урал, Алтай… А Лене Голомазову — пожалуйста! Астрахань, Сочи, Ялта! Где справедливость, а? Почему Голомазову Крым, а Данилову — Алтай и Полярный круг? Чудовищное время… Никакого житья…
И тут до Гриши дошло, кто перед ним находится. Это был его собственный преподаватель, Михаил Андреевич Данилов. Мать честная!
— А ты где трудишься? — обратился Данилов к Грише.
— Я в «Московском пролетарии», Михаил Андреевич, — выдавил Гриша, по привычке выплюнув в конце имя с отчеством.
— О! — удивился Данилов. — А отчество мое откуда знаешь?
— Так говорил кто-то, — выкрутился Гриша.
— М-да, — задумчиво встрял Шрудель. — Времечко непростое.
— Да не непростое, а кошмар! — возмутился Данилов. — Ни вздохнуть, ни охнуть. После того как книгу зарезали, я — все. Отработанный материал. Теперь будут душить. Запомни мои слова. Хуже нашего времени ничего нет. Потому что все обожрались и поглупели.
— А сталинское? — возразил Гриша. Наконец-то он мог позволить себе поспорить с педагогом.
— Не, — отмахнулся Данилов. — Хочешь верь, хочешь нет, но там все было просто. Никакой свободы. То есть ничего нельзя. Это, конечно, тяжело. Но это не так тяжело, как сейчас, когда ты понимаешь, что что-то можно, но не знаешь что. Вот так.
Тут зазвенел звонок.
— Ой, — спохватился вдруг Шрудель, — мне надо срочно отлить, братцы. Миш, ты приходи к Семену на выставку тринадцатого.
— К Гусеву, что ли? Не пойду.
— Это еще почему?
— Он мне сказал, что мы живем в интересное время. Кретин.
— Как знаешь.
Шрудель убежал, оставив Гришу наедине с Даниловым, который, впрочем, тут же засуетился и, попрощавшись, исчез в водовороте зрителей.
В зале творился классический аншлаг. Люди стояли, сидели и висели повсюду. Детей не наблюдалось вовсе. Что Гришу даже обрадовало — скорее всего, их бы просто передавили к чертовой матери в этой толкотне. У них со Шруделем, впрочем, были законные места, что было приятно — стоять Гриша не любил. Его всегда удивляло то терпение, с которым советский (да и постсоветский) интеллигент был готов ради какого-то представления несколько часов пробыть в крайне неудобном положении (например, сидя на корточках у стены или стоя на ступеньках в проходе). В этом было что-то от православной церкви, где верующие должны стоять во время службы. Некая жертвенность. Подтверждение твоей солидарности с христианскими страданиями. Недаром театр в России быстро превратился в «храм искусства» (на Западе такое определение вряд ли кому-то пришло бы в голову). Намоленная сцена, «священнодействуй или убирайся»… И посему стоячее положение русскому театральному зрителю вскоре начало казаться чуть ли не естественным или, по крайней мере, терпимым. В конце концов, раз тебе со с