— Это метастазы, Виталий, я еще не смотрел в животе, но если стрельнуло по костям, дело швах.
— Но откуда? Мы ж так сильно пролечили ее! Грудь удалили, лимфоузлы подмышкой даже не вовлечены были, потом три химии… Это невозможно. — Кабанов растерялся. Было обидно до слез… А в коридоре сидит ничего не подозревающая Лариса… Невралгия… Как ей сказать? И что сказать? Один раз вырвавшись из раковых клешней, они так надеялись, что судьба даст им несколько лет спокойной жизни. Вообще-то так и вышло… ведь после операции уже шел четвертый год. Но все равно, это неожиданно, подло, коварно… лучше б сразу, чем вот так, когда все наладилось, когда уже успокоились и расслабились.
Он сказал ей. Она видела его подавленно-мрачное состояние… и хотя боли сначала как бы прекратились, лишь чуть-чуть намекая, мы еще тут, Кабанов уже ждал… Однажды, поздно ночью, когда Маринка уже дрыхла без задних ног, выставив их под одеяла, Лариса на кухне буквально прижала мужа к стенке и потребовала:
— Скажи мне правду, что вы там нашли на рентгене? — он попробовал крутить, мол, да ничего, остеохондроз, ущемился корешок… прижал я тебя крепко, повернулась неловко… только и делов. — ты не умеешь врать, Виталий. Да и не за чем это. Ты мне прямо скажи, у меня опять рак? — он кивнул. Лариса закусила губу, в глазах заблестели слезы. Она вытерла их краешком кухонного полотенца, сдержала всхлип. — Ну что ж. Хорошо, что я знаю, сколько мне времени осталось. Кстати, а сколько? Месяц, два? — Кабанов пожал плечами.
— Кто может знать? Может, и больше, а может и нет. — Он вскинулся, — Ларис, давай завтра я позвоню Михееву, он в онкоцентре не последняя шишка, может, что посоветует? Ну что ж так и жить, что ли?
— А ты полагаешь, есть шанс?
Лариса Ивановна оказалась сильной женщиной. Сильнее Кабанова. Выходило, что болезнь, неотвратимость и близость смерти ее лишь подстегнули. Все дела, что раньше она могла позволить себе отложить на потом, сейчас становились первоочередными. Дочери они ничего не сказали, только со старшей Виталий Васильевич, приехав к зятю вечерком, поговорил, объяснив ситуацию. Недавно родившая Юлька, ревела в спальне, а тесть с зятем сидели на кухне, пили коньяк, и вздыхали тяжко. Провожая Виталия Васильевича, дочь снова заревела, он успокаивал ее, и просил:
— Ребята, вы заезжайте к нам. Лариса пока, слава Богу, ни на что не жалуется, вы уж не расстраивайте ее слезами. Ей и без того тоскливо. Давайте примем все как должное. Мы ж не бессмертны, надо понимать.
Зять вдруг встрепенулся:
— Виталий Васильевич, а она в церковь не ходила? А то, я, конечно, не знаю этих тонкостей, но слышал, вроде как надо на исповедь сходить, там какие-то правила соблюсти… Вы бы уточнили.
— Хорошо, я все узнаю, — сказал Кабанов.
Он и в самом деле все собирался позвонить своему старому знакомому, бывшему пациенту — отцу Владимиру, да откладывал, откладывал…
Спохватился лишь, когда предложенная в онкоцентре химиотерапия не пошла впрок. Лариса после первого же курса сильно сдала, побледнела, а спустя две недели начались боли в спине. Перевозить ее даже в машине становилось все труднее.
На следующий день после визита Бориса Преображенского Виталий Васильевич раскопал в старой записной книжке телефон Свешникова — отца Владимира, дозвонился. Тот узнал доктора сразу, они обменялись малозначащими приветствиями, Кабанов расспросил отца Владимира о самочувствии. Вашими молитвами, — ответил тот, и Виталий Васильевич поперхнулся. Ни о каких молитвах он, разумеется, не думал. Рассказав о свалившейся на его семью беде, Кабанов замолчал, не зная, что еще сказать?
— Я могу к вам приехать, Виталий Васильевич, в любое время, — сказал отец Владимир. — Определите, пожалуйста, когда вам удобно.
Они определились, и через три дня, вечером, у дома Кабанова остановился "Пассат" отца Владимира. Свешников был не один. Кабанов не разбирался в церковных чинах, сидевший за рулем молодой человек в черной рясе, длинные светлые волосы собраны сзади в хвост, нежная рыжеватая бородка аккуратно подстрижена, на левой кисти и запястье в несколько петель обвились четки, помогал отцу Владимиру. Вдвоем они извлекли из объемистого багажника что-то вроде большого подсвечника, складной столик, и чемодан. Отец Владимир нес еще кожаный портфель.
Лариса Ивановна, скрывая остатки волос после химии и так все последнее время ходила пока могла в наглухо повязанном платке. Кабанову же этот фасон напоминал времена их молодости когда они еще тридцать лет назад ложились спать, жена за что-нибудь обидевшись на мужа, именно так, прикрывая уши, повязывала платок. Смешно, но это действовало на Виталия Васильевича удручающе… он винился во всех грехах, брал обратно нечаянно сказанные слова и вообще признавал правоту жены. И вот сейчас, глядя на темные круги вокруг глаз, так резко проявившиеся на лице в обрамлении платочка, остро ощутил укоры совести. А ведь это я виноват. Это меня наказывает жизнь за тот легкомысленный поступок. Если бы я мог… Кабанов вспомнил чьё-то стихотворение: нам не дано предугадать, как наше слово отзовется… Слово или дело? Не важно, и слово и дело. Древний клич соглядатаев напомнил ему, что за все надо платить. И он снова платит. На этот раз жизнью жены, любимой женщины, единственного человека. Есть еще дочери. Но Юлька уже большая, сама ждет ребенка, а Маринка — подросток голенастый, школьница. Вымахала под метр восемьдесят… отбою нет от парней. И ума тоже. И неожиданная мысль пронзила — а если его долг больше… и девочки тоже окажутся жертвами его бездумия?
Виталий Васильевич стоял в дверях, наблюдая за священником и дьяконом как представил его Свешников — отцом Георгием, уже после того, как отец Владимир с полчаса беседовал с Ларисой один на один, выглянув из комнаты он позвал дьякона, а Кабанов остановился, опершись на дверной косяк. В квартире было немного дымно, воздух насыщен ладаном, но Виталий Васильевич все время ощущал какой-то посторонний запах, от самого себя… Этот запах периодически, как-то волнами накатывал на него, и умом понимая, что уже давно все смыто, откуда-то из подсознания навязчиво в ноздри влезал аромат Ники… И тем больнее стало ощущение вины, обиды… что даже запах ладана не был в состоянии перебить его.
Отец Владимир читал молитву Богородице, Лариса лежала закрыв глаза, на лбу и щеках блестели капельки елея. На деревянных ногах Виталий Васильевич приблизился к кровати и опустился на колени. Почувствовав его, жена открыла глаза и посмотрела на скованное мукой лицо Кабанова.
— Что, Виталик?
И не своим голосом, преодолевая невероятное сопротивление, он громко сказал, заглушая речитатив священника:
— Лариса, прости меня. Я виноват. — Он не видел немой сцены позади себя, когда дьякон хотел подойти мол, не время. Потом покаетесь. Но Отец Владимир жестом остановил его. И продолжил: — Я должен сказать… — он снова замолчал преодолевая возникшую сухость в горле, — Тишина в комнате стала плотной вязкой, тиканье будильника на кухне отдавалось в ушах и в сердце, он выдохнул: — полтора месяца назад я изменил тебе с женщиной! — Будто бомба взорвалась в голове! Он ничего не видел! Ничего не слышал! Все чувства разом пропали. Он умер. Тьма и молчание. И вдруг в тишине и темноте он не услышал, а ощутил внутри себя голос… и этот голос сливался в тысячи голосов, в нем была и Лариса, и мама, и дочери и еще кто-то: —
— Я прощаю, Виталик. Ну, конечно, прощаю… милый. Хорошо, что ты сказал. — и уже вылетая на этот голос в реальность, Кабанов обретая свою плоть и чувства, прижался губами к ее руке, а Лариса погладила по щеке, и сказала просто, — Ничего… А я-то никак не могла понять, что с тобой?..
Сзади подошел отец Георгий, за плечи обнял и повел из комнаты Кабанова, тот не видя ничего перед собой в пелене слез, послушно пошел в кухню и сел за стол, отец Георгий налил из чайника кипяченой воды, и протянул Кабанову, он послушно выпил. Стало легче дышать. Виталий Васильевич повернулся к дьякону.
— Простите, я наверное не вовремя…
— Да что вы, Виталий Васильевич, — голос у дьякона был совсем не юношеским, — этак не всякий сможет. Вы посидите пока, я должен помочь отцу Владимиру.
Кабанов опустошенный сидел, положив руки на стол, ожидаемого облегчения не наступило. Нет, было, конечно, чувство, что он сделал то, что должен был, но и какое-то ощущение незавершенности оставалось. Мало, мало было простого признания, мало того, что невольными свидетелями этого признания оказались два священника. Надо было еще что-то сделать! Что-то очень важное, пожалуй, самое главное. Но что?
Свешников оставил в комнате дьякона — читать псалтырь, а сам вышел к Виталию Васильевичу. Разоблачился, снял крест, все сложил и убрал в портфель. Кабанов обратился к нему с вопросом:
— Что мне теперь делать?
Отец Владимир собрал бороду в кулак, помолчал, потом негромко и спокойно произнес:
— Отец Георгий, на эту ночь останется у тебя, Виталий. Завтра я за ним приеду и заберу, он же объяснит и все дальнейшее. Ты мне вот что скажи, как врач, ответь — сколько ей еще осталось?
Виталий Васильевич пожал плечами.
— Трудно сказать. Процесс идет очень быстро, но печень как ни странно не задета, во всяком случае она не желтая, значит отток желчи не нарушен, признаков перегрузки в системе воротной вены я тоже не вижу, а значит кровотечения из вен пищевода маловероятны. В остальном, я ничего сказать не могу. Она быстро теряет силы, последнее время давление не выше девяноста на сорок, вероятно поражены надпочечники. Не знаю. Она может прожить еще недели две и может умереть в любой момент. — он уронил голову на руки.
Отец Владимир, постоял несколько мгновений осмысливая этот поток чисто медицинской информации, все-таки врач он всегда — врач, потом, уже поворачиваясь к двери, сказал:
— Проводи меня.
Кабанов послушно пошел за ним, помог надеть поверх рясы что-то вроде длинного глухого плаща, и тут наступила секундная пауза, он замешкался не зная, что делать, протянуть для рукопожатия руку? Или что? Свешников, видя это замешательство, незаметно вздохнул, и сам протянул руку.