«Материя чувства не обязательно проявляется непосредственно, впрямую. Если свет — это направленный поток фотонов, — действие непосредственное, прямое, — то произрастание листьев на дереве под влиянием света — действие опосредованное.
Возможно, что чувство вовсе не имеет никаких неомолекул. Пусть чувство будет абсолютно бесплотным. Но это не отменяет материю!
Материей религиозной веры можно и должно считать Священное Писание, иконы, реликвии, предметы культа. Наконец, храмы! Это пример того, как духовное обретает материю. Вера созидает материю… Материей любви можно признать творения художников на земле. Это материя, проявленная опосредованно. И всё же в первую очередь материя любви — человеческий поступок, действие! Джульетта всаживает себе кинжал в грудь…»
— Всё гадаете над этой папкой? — сказал Роман, войдя в комнату. — И как там закон, раскопали?
— Вы, батенька, спросили меня с тем надменным скепсисом, в котором уже подразумевается ответ. Мол, предмет ваших изысканий и выеденного яйца не стоит, — ответил Прокоп Иванович. — Как же вам признать и подчиниться учению Христа, ежели вы в него не верите? Вы вот сперва поверьте в пришествие Христово, а после и сами признаете за ним праведность. Коли признать в человеке наличие любви, то поверите и в закон ее сохранения!
— Но ведь все это похоже на литературные домыслы. Натура, жизнь, факт выше всяких красивых гипотез.
— Разумеется! — воспламенился легко воспламенимый для словесной перепалки Прокоп Иванович. — Натура выше любого творчества! Выше любых выдумок! Как там у Пушкина: «Поэма никогда не стоит улыбки сладострастных уст»! Но натура по своей сути груба и мимолетна. Поэтому человек всегда тянулся к выдумке. Наскальная живопись. Древнейшая письменность. Зодчество. Народная сказка и песня. Без поэзии дух жалок! Нищ! — Прокоп Иванович не давал себе передохнуть. — Люди не только для души, но и для тела всегда искали новые образы. Одежда, благовония, прически. А ритуалы еды! Красивая посуда, сервировка… Образное мышление человека стимулирует прогресс. Но то же самое образное мышление ведет его и к трагедии. Зачем бы Ромео, здоровому, полноценному юноше, травить себя ядом?
— Оставим Шекспира на другое время, — сказал Роман. — На станции будет ждать Марина. Она хотела проститься с вами.
— Да, да, разумеется. Я сию минуту! — засуетился Прокоп Иванович, принялся уминать рукопись в свой распухлый чемодан, запыхтел над молнией.
На странице из рукописи, которую читал Прокоп Иванович, была и другая главка.
«Вера и любовь — чувства близкие, хотя и неоднородные. Любовь дана природой, естеством. Любовь чувство более насыщенное, чем вера. Она держится не только на образных, вымышленных картинах о предмете обожания, но и на чувственности, на плоти, на животном инстинкте.
Вера — производная зрелого ума, осмысленного поклонения. Храм на земле возведен расчетливыми людскими стараниями.
В вере все равны…
В любви можно быть несчастливым. Даже очень несчастным. Истинно верующий таковым быть не может. Всегда есть свет. Свет в конце. Невидимый вечный свет. И любовь к своему Господу».
16
Поезда на Москву ждать не пришлось. На станцию Лущин и Каретников приехали почти в обрез.
В первую минуту, увидев на платформе взъерошенного, растрепанного Прокопа Ивановича и рядом с ним Романа с чемоданом в руках, Марина радостно и тревожно вспомнила свое появление здесь, на южном курорте. Это было так недавно и так давно, когда они сошли с Прокопом Ивановичем на эту землю! Во всем мире, в ней самой что-то произошло, открылось, будто она ступила на загадочный остров, на непознанный берег, на край обрыва.
Прокоп Иванович быстро огладил лысину, прокатился рукой по бороде и потянулся к Марине, поцеловал в щеку.
— Надеюсь, дитя мое, мы с вами еще увидимся?
— Я не знаю. Мне бы хотелось… Я не знаю. — Она и впрямь не могла проложить того пути, по которому покатится ее судьба к новой встрече с этим смешным учёным дядькой. Не знала, есть ли такой путь вообще.
Поезд делал на этой станции двухминутную остановку. Прокоп Иванович, добравшись до нужного вагона, пыхтя впихнулся со своим чемоданом в тамбур. Еще немного — и поезд, прогудев с электровоза, тронулся. Прокопа Ивановича не видать, но Марина махала вслед отблескивающим на солнце окнам вагона.
— Рома, ты не уезжаешь в Москву из-за меня? — спросила она, не оборачиваясь к Роману, который стоял рядом, чуть позади.
— Я думал, что это и объяснять не надо.
Марина обернулась к Роману, и какая-то неодолимая сила потянула ее к нему — обнять, прижаться, — прилюдно, без страха, словно к самому близкому человеку.
«Не бойся! Ничего не бойся!» — говорила она себе. Но боялась. Чувствовала себя зыбко, нетвердо. Подгибала коленки, словно переходила пропасть по длинному узкому дощатому трапу… Один неверный шаг, неосторожное движение — свалишься, разобьешься. А назад уже не воротишься. Казалось бы, что такое физическая близость? Всего лишь несколько страстных минут. Но какая могучая власть у этих минут! Нет, на попятную уже поздно. Стало быть, вперед! Рядом с ним, с этим человеком из чужой богатой московской жизни, — рядом с ним, покуда есть шанс. Ведь она мечтала об этом. Пусть не впрямую, не очевидно, не в открытую. Затаенно, в глубине души, мечтала об этом. Каждая женщина грезит о влюбленности, пасет в сердце тайную надежду. Каждая женщина хочет быть любимой, желанной. И чтоб это было красиво, не обыденно…
Мысли Марины — как узоры калейдоскопа: многоцветные, неожиданные. Только иной раз в пестроте мыслей промелькнет темным цветом думка об измене Сергею. Думка, которую гнала от себя прочь. Не надо, незачем вспоминать об этом! Хоть и непонятно, как возвращаться в прежнюю жизнь, но загадывать на будущее не стоит. Не бойся! Будь счастливой сегодня! А завтра будет завтра.
— Тебе хорошо со мной?
— Да… Очень. Ты такой нежный, Рома… У меня голова идет кругом и всё внутри дрожит.
— Со мной тоже никогда такого не было… Хочешь холодного соку?
— Нет… Лучше обними меня крепко-крепко. И поцелуй еще… Мы с тобой всю простыню скомкали. Одеяло на пол сползло.
В телесной ласке, в доверительном шепоте в полутемной спальне с затянутыми жалюзи на окнах несколько часов пролетало для Марины и Романа незаметно. На землю опускались сумерки, в столовой остывал ужин, приготовленный «прислугой», местной женщиной, которая прибирала и готовила в каретниковской даче, но никто и ничто не могло ограничить их свободу, леность, счастливые и изнурительные, постельные часы.
Только телефонные звонки врывались в их мир из какого-то другого — проблемного, озабоченного и торопливого мира. Роман разговаривал по телефону в присутствии Марины, не уходил в соседствующий со спальней кабинет. Он говорил о финансовых расчетах со своим коммерческим заместителем Марком. По-русски, но с вкраплением немецких слов разговаривал с сыном Илюшей. Ровно, доброжелательно и заинтересованно — с женой Соней; в эти минуты Марина непроизвольно напрягалась, не шевелилась, боялась выдать себя. Отшучивался и хотел поскорее отвязаться от какой-то беззастенчивой Жанны:
— Брось болтать! Причина совсем другая. Прокоп Иванович уехал и оставил мне здесь уйму работы… Да, да, я тоже тебя обнимаю.
Порой звонки наскучивали, и Роман отключал сотовый телефон, дачный — переводил на автоответчик.
— Женщины — удивительные создания. Жанна, ни о чем не зная, уверена, что я остался здесь из-за женщины.
— Это мужчины всю жизнь могут не догадываться о соперниках. Женщины соперницу чувствуют за тысячи верст… Жанна — это твоя секретарша?
— Нет, мою секретаршу зовут Ириной. Жанна служит в ведомстве моего отца, его помощницей.
Тут наступала минута тишины. Марина в молчании должна была пережить ревность, которая уже вспыхнула к неведомым Жанне и Ирине, двум обольстительницам Романа из столичной богемной жизни.
— Не могу себе представить: ведь если бы не встретил тебя, был бы уже в Москве, занимался на работе всякой ерундой. Я ведь бизнесмен поневоле, — сказал Роман. — Человек, по-моему, должен сделать что-то грандиозное, но не в денежном выражении. Эйфелеву башню построить, сочинить симфонию, наплодить детей, обогнуть на паруснике земной шар; в конце концов, гоняться за каким-то призрачным законом сохранения любви… Я так рад, что мы с тобой встретились! Когда тебе нужно быть в твоем Никольске? Я хочу заказать два билета до Москвы на самолет.
Марина никогда не летала на самолете. Ей очень хотелось это испробовать, подняться на лайнере, посмотреть вниз на землю, увидеть вблизи облака. Но сейчас она не возрадовалась предложению Романа — насторожилась.
— Завтра мы поедем с тобой по канатной дороге на Красную Поляну, — продолжал он. — Там горнолыжный курорт и замечательные виды. — Еще я хочу экскурсию в самшитовую рощу…
Каприз, недовольство копились у Марины от его слов. О, как ловко он распоряжается ее временем! Она будто кукла для развлечений этому самоуверенному богачу, способному оплатить самолет, ресторан, путешествие. Неужели они все так живут, эта каста особых, новых русских? Всё и всех покупают? Деньги, деньги. Всюду деньги…
Ну какая же она ему кукла, если — боже! какой он смешной, голый, в халате запутался, и такой ласковый, — если он стоит сейчас перед ней на коленях и целует ее колени, и ей с ним так хорошо. Причем тут деньги! Не может быть, чтобы в этом был обман, игра… Сумасшедший… Почти нет сил, чтобы уйти от него. Уже ведь поздно. Уже пора.
Ночевать на даче Каретникова она не соглашалась. Дала себе зарок. Не хотела, чтобы он приручил ее, хотела умышленно соскучиться по нему, устроить разлуку — хотя бы на время ночного сна, на время лечебных процедур.
Время бежало, как песок в песочных часах. Такие часы стояли в кабинках водолечебницы возле ванн с минеральной водой. Песочные часы все же можно было перевернуть, и неутомимый песок просачивался в обратную сторону. Время бежало при этом в единственную сторону. К дому.