«Надо и мне в церковь зайти. Прямо сейчас!» — обрадованно спохватилась Жанна.
Еще до того, как зажегся разрешающий свет, она проскочила из среднего ряда в правый ряд, затем свернула в гущу улиц и переулков Замоскворечья.
Здесь, за Москвой-рекой, у Жанны была своя церковь, любимая, намоленная, с избранным исповедником. Эту церковь она между тем выбрала себе в любимые случайно, по велению случайного прохожего. Это произошло на Рождество, еще в первую московскую зиму Жанны.
Великий христианский праздник в ее сознании был так очаровательно связан с Новым годом и так же, казалось, был красочен и весь устремлен в будущее! С вечера Жанна осталась ночевать у подружки, в коммуналке на Пятницкой, чтобы рано-рано, еще затемно, пойти к заутрене в церковь, которая находилась недалеко, через квартал, в переулке.
За окном простирались потемки. И валил снег. И подружка слышать не хотела о том, чтобы куда-то «ползти» в такую «непроглядь», «церковь не убежит», можно и посветлу сходить. А Жанна пошла. В ней уже бродило ощущение праздника. Предчувствие какого-то таинства уже пришло во сне, оно и пробудило ее столь рано, без услуги будильника, и спасовать перед потемками и снегом — никак нельзя. Она собралась, укуталась потеплей и пошла.
Снег падал большими хлопьями, не очень густо, без ветра, без метели; улица отчасти даже проглядывалась, отмеченная вереницей фонарей и кое-где зажженными ранними окнами. И скорее всего не снег, не плотные сумерки январского утра, а радостная пелена задумчивости, объявшая Жанну, увела ее куда-то прочь от искомой церкви.
Жанна шла и представляла свой разговор с церковным батюшкой. Этого батюшку она никогда и не видела, но обрисовала его для себя: он с круглым добродушным лицом, с большой бородой и толстым животом, на котором под уклон лежит золотой внушительный крест на цепи. «Вам, батюшка, ваши возможности грешить не позволяют. У вас служба такая — грешить никак нельзя. А каково мне? В одиночку? Здесь ни одного родственника. А ведь и есть хочется, и одеться надо. Родители не помогают. Там братья-сестры. Ты, говорят, сама умылила в Москву, сама и выпутывайся. Вот без греха я обойтись и не могу. Да и как все на молодую девушку смотрят? А, батюшка, как? Как вы на красивеньких своих прихожанок глядите? Как? Ой, Господи, прости меня грешную!.. Куда я зашла-то? Церковь, кажется, не здесь».
Жанна перешла на другую сторону улицы, затем свернула в переулок, снова вернулась на прежнее место и вошла во двор ближайшего дома, чтобы дворами выбраться на параллельную улицу. Она бродила, кружила по этим заснеженным улицам, встречая иногда редких прохожих, идущих скорым деловым шагом. Она побаивалась спрашивать их о том, где находится церковь, да и какая церковь? как именуется? тут, в Замоскворечье, церквей много.
По-прежнему шел снег, пушистый и неторопливый, по-прежнему сумерки висели над крышами и прятали во тьму подворотни и арки; где-то прогремел по рельсам первый трамвай, а в домах, как правило, не очень высоких, старокупеческих, больше повспыхивало желтых огней; за металлической оградой одного из домов, с флигелями и мезонином, стояла невысокая, в человеческий рост новогодняя елка, не просто украшенная игрушками, но и горящей гирляндой; эту елку сторожил слепленный из трех шаров снеговичок, покрытый шапками свежего снега, с метелкой и длинным носом из моркови. Жанна остановилась, чтобы посмотреть на чародейное разноцветье новогодних огоньков на елке под охраной снежного человечка. И может быть, здесь, а может быть, через несколько шагов или на другой стороне улицы, возле освещенной витрины кофейни, или даже, может быть, в другом переулке, возле забитого парадного крыльца с деревянной дверью в резных лианах, к Жанне пришло ощущение любви к этому городу. Словно бы то, давнее открытие внутренней свободы, нашло в ней сейчас подтверждение — этим рождественским утром. Не напрасно она стремилась в этот огромный город. Она поистине влюблена в него! Заблудившись здесь, она всё больше открывает его для себя. Она не знает этих улиц, таблички на домах ей ни о чем не говорят, но сам город раскрывается перед ней. Она счастлива в его объятиях! Опять где-то гремит трамвай, еще два окна зажглись в доме напротив, а в доме, что рядом, видны на тусклых окнах приклеенные изнутри большие бумажные, очень милые снежинки.
Вскоре Жанна остановилась у перекрестка. Впереди светилась зеленая надпись «аптека» и зеленый крест. Светофоры пульсировали желтыми круглыми вспышками. На свежем снеге четко отпечатался протектор чьих-то больших ботинок. «Куда же я все-таки зашла?» — усмехнулась Жанна. Она подняла голову и, щурясь от летящего ей в лицо снега, огляделась: вдруг сквозь бело-синюю завесь мелькнет где-то церковный крест или купол.
— Заблудились? — спросил ее поравнявшийся с ней старичок в темном пальто и в клетчатом шарфе. На голове у него сидела коричневая, убеленная снегом шапка, сшитая как пирожок, такие еще называли «москвичкой». Подбоченясь, старичок оперся на клюшечку, под очечками, на которых вспыхивали желтые точки светофора, мелькнули добродушные глаза.
— Нет, не заблудилась, — обманула Жанна. Затем смутилась: — Наверно, все-таки заблудилась.
— Что же вы ищете, позвольте узнать, сударыня, в этот ранний час?
— Церковь, дяденька.
— Церковь? — изумленно вытянулся старичок, но скоро одобрительно кивнул. — Ах, да! Сегодня же у вас праздник… Это хорошо, что вы идете туда.
— Чем хорошо? — поинтересовалась Жанна.
— Хорошо тем, что вы смолоду идете туда. Мы туда смолоду не ходили… А сейчас уж и поздно. А вам надо. Непременно, сударыня, туда надо.
— Почему непременно? — спросила Жанна.
— Для красивой девушки церковь сейчас чрезвычайно нужна. Для красивой больше соблазнов. Поэтому и нужна! — нравоучительно приподняв маленький нос, на котором висели толстые колеса очков, изрек старый атеист. Потом указал клюшечкой: — Вон ваша церковь.
Жанна повернула голову и увидела сквозь мельтешенье снега красноватую кирпичную стену невысокого храма. Не того, куда она собиралась. Но именно этот храм и стал ей навсегда любимым. Здесь она была пред собой и пред Господом как на ладони.
…Жанна притормаживала. Мощный двигатель «мерседеса» всегда приходилось сдерживать, словно молодого ретивого жеребца, которому не хватало места и простора, чтобы вволю разогнаться и показать свою прыть. Через несколько метров нужно было повернуть в один из переулков, обогнуть припаркованный уборочный грузовик и уйти вправо.
Дорога в переулке оказалась зауженной с обеих сторон. Вездесущая столичная строительная индустрия оттяпала себе часть улицы, отгородившись забором на бетонных блоках. Этот переулок Жанна неплохо знала, ей даже и в голову не пришло, что движение здесь неделю назад ограничили, сделали односторонним, что она, огибая грузовик, проглядела запрещающий знак. Какое-то запоздалое чувство сомнения подсказывало ей, что здесь, в переулке, что-то не то: дорога необычно узка, машин следом за ней нет. Но это чувство смятения еще не вызвало реакцию опасения.
Дорожная полоса пустовала.
— Ну что, друг, вперед! — сказала машине Жанна.
Двигатель, подвластный любому нажатию на педаль газа, уловил желание хозяйки поскорее проскочить переулок, пока никто не показался навстречу. Белый «мерседес» мягко и решительно стал набирать скорость.
Сначала Жанна и не поняла, что случилось. Она делала все машинально. Перед ней мелькнул бампер «камаза». Ее бросило в одну сторону, в другую. Запищала резина колес, заблокированных тормозами и идущих по асфальту юзом.
— А! А-а! — вскричала Жанна.
Но крик не успел вылиться до конца, оборвался. Резкий удар в бетонную опору, бой стекла, скрежет и грохот мнущегося металла. Вспышка в глазах, будто взрыв. Перебивка дыхания.
Когда побелевший водитель «камаза» заглянул через разбитое лобовое стекло в покореженный салон «мерседеса», Жанна тяжело и часто дышала. Голова у нее лежала на подушке безопасности, открывшейся поздно и не в толк — основной удар пришелся в бок машине. Железобетонным углом опоры протаранило дверь как картонку. Лицо Жанны покрывали красные ссадины от разлетевшихся осколков стекла. Казалось, что она задыхается, словно в ней, внутри, что-то перебито и вздохнуть глубоко не удается. В ее полуоткрытых глазах было что-то виноватое: я ведь, мол, не хотела, извините…
— Там же знак висит! Куда ты поехала? — вскричал в отчаянии водитель строительного «камаза». — Я ж тебя и не видел! Километров под сто летела. — Но вдруг он замолчал и кинулся на стройку, в теплушку к телефону — вызывать «скорую» и автоинспекцию.
Несколько зевак-прохожих и рабочих с ближнего объекта, откуда и вырулил навстречу «мерседесу» грузовик с бетономешалкой, окружили место аварии.
— Нет ли, товарищи, среди вас врача?
— Мужики, надо достать ее из машины.
— Двери заклинило, без инструмента не откроешь.
— Не-е, лучше не трогать. Может, у нее позвоночник побит. Без врачей навредить можем.
— Вот богачи! Напокупают машин, напокупают права, а ездить не могут…
— Куда неслась? Понятно, нищему человеку своей жизни не жалко. А эта? Молодая, красивая, богатая, себя калечить…
Жанна не слышала этих слов. Она уже никого не слышала извне, она слышала слова внутри себя. Ей вспомнился молодой вальяжный гаишник, старшина Шустов, которого она однажды подкупила и которого проверила на свою теорию черных секунд.
«Авария — это даже не секунда. Всего один черный миг!» — сказал ей тогда старшина Шустов.
Затем она услышала в себе детский смех, знакомый и далекий, возможно, свой собственный смех из минувшего полузабытого детства или смех своего первенца ребенка из какого-то совсем непознанного предстоящего будущего. Но этот смех был очень коротким, всего считанные секунды.
Изо рта, стекая по подбородку, на светлую шелковую кофту Жанны пролилась кровь. Все, кто оказался поблизости, стали свидетелями, как молодая женщина, еще минуту назад яркая и отчаянная, на их глаз