нья, мне кентелем в подбородок въехал. Чуть зубы не вышиб. Будто мои мысли угадал. И говорит: «Сматываемся! Не то и вовсе ожмурю». Из-за пазухи достал спицу. Похожую на велосипедную. Заточена острей любой иглы. И брешет мне: «Натяну тебя на эту игрушку, и будешь сохнуть, как червяк в гербарии, в своей развалюхе». Я ему по-свойски все, что о нем думаю, в двух словах сказал. А он мне — к груди спицу. И предупреждает: «Фартовые от фраеров не терпят… Еще потрехай и накроешься… Мне терять нечего!» Довез я его до Трудового. А вот где он вышел — не знаю. Словно испарился. Как появился, так и исчез незаметно. Когда его в кабине не стало, будто я от говна отмылся, дышать легче стало. Так я теперь вторую дверцу намертво закрыл. Чтоб никто не подсел.
— Неужели не притормаживал, когда он выходил? — удивился Дегтярев.
— Нет! Скорость не снижал.
— Где в последний раз его видел, где проезжал?
— Да перед селом уже. В километре. Не дальше…
— В лицо узнал бы?
— Да его спутать нельзя. Таких средь людей больше не водится.
Отправив покойного Кузьму на вскрытие в Поронайск, Дегтярев решил съездить к Трофимычу. Прихватил с собой двух ребят на всякий случай. А вдруг Сова к старику отправится?
Но нет… Трофимыч разбирал остатки бани. Узнав о сбежавшем, погрустнел. Но потом сказал жестко:
— С ним одним я управлюсь. Ты не боись за меня. Коли что, наведаюсь. Молчать не стану.
— Может, возьмешь на время одного из ребят? Охранять тебя будет, баню поможет поставить, — предложил Дегтярев.
— Хорошо бы так-то! Да в Трудовом, чую, вы нужней будете.
— Зря, Трофимыч, отказываешься. Ребята мои надежнее твоего оружия. Жаль мне тебя будет, если этот недоносок напакостить тут успеет. Но мы наведываться к тебе будем, — пообещал участковый и внезапно услышал над головой:
— Р-р-рау!
Глянув вверх, окаменел от неожиданности.
— Нельзя! Не моги! Прочь, Стрелка! Сгинь! — заорал старик диким голосом и вырвал пистолет из руки участкового.
Дегтярева бил озноб. Промедли секунду — и рысь, громадная, сильная, впилась бы в горло. Такую не стряхнешь, не испугаешь криком. Она — хозяйка тайги, Трофимычева заповедника. Лесник давно передал ей свои владения. От ее взгляда ничто и никто не ускользал. Она стала владычицей всего живого, она карала и миловала, она была той, кого лесник звал своею душой после смерти. Ее он выходил и вырастил себе на замену.
— Ну и напугала, гадость! — вытер вспотевший лоб Дегтярев, глянув вслед Стрелке, спокойно сидевшей на крыльце зимовья и оглядывавшей тайгу. — Что ж она бандюг проглядела? — укоризненно качал головой участковый.
— Гон у нее был. Первая любовь. Вот и прозевала. Зато когда воротилась, из избы прогнала. Не дозволила в хате жить. Они из-за нее не шибко в тайгу совались. И кабы не рысята, Стрелка сжила б их с заповедья.
— Он и теперь подгадать может. Под зиму. Иль момент улучит, когда не будет ее на участке, — встрял молодой милиционер.
— Нет. Нынче верней собаки подле меня пасется. Глаз не отводит. До ветру без присмотра не пускает. Аж совестно, — признался дед. И продолжил улыбаясь: — У Стрелки свое имеется особливое чутье. Она беду враз сечет. И мчит ко мне. Надысь прискакала, молоком все пузо вымазано, рысят-детей своих от титек оторвала, а меня от погибели сберегла. И этим… избу поджечь помешала… А говорят — в ней сердца нет. Откуда ж такое чутье идет, ежли не от сердца? Дай Бог людям его иметь. Чутье, сострадание иль сердце, пусть Господь всякое живое эдакой верностью наделит. Любовью тайги к ближнему, человека к человечьему. Мне нынче дружка иного не надобно. Дал Творец защиту. На том благодарствую. А коль опередит злыдень, значит, судьба моя такая, горемычная. И сетовать не стану. Господу все видно, и я его создание, не без присмотру живу.
— Тебе виднее, — пожал плечами участковый, удивленный стариковской уверенностью.
Он решил вернуться в Трудовое. Вскоре машина въехала в село. И Дегтярев свободно вздохнул, узнав, что за время его отсутствия в селе ничего плохого не случилось.
А в это время в тесную камеру Тестя, ожидавшего отправки в Южно-Сахалинск, охранники втолкнули угрюмого лохматого мужика, крикнув бывшему бугру:
— Эй, Тесть! Принимай! Из-за этого зверюги и ты пострадал.
Василий пружиной разжался. Подскочил к новичку. Ухватил за душу окрепшими волосатыми лапами.
— Колись, падла! — взревел так, что стены загудели.
— Иди-ка ты, — отмахнулся новый, рухнув на шконку, и залился горькими слезами.
Бугор оглядел его недоуменно, заметил кровавое пятно на брюках. Оно расползалось все сильнее. Бугор понял. И этого пропустили охранники через обиженников. Скопом петушили. А теперь к нему, на последнюю разборку швырнули.
— Не отмазывайся, падла! Меня на сопли не возьмешь! Колись, покуда я с тобой ботаю!
Мужик лег на спину, охая и кривясь. Лицо в синих подтеках. Зубы выбиты, губы рассечены. Он глянул на Тестя исподлобья и сказал глухо:
— В Трудовом фартовал я.
— Темнишь, козел! Я бугор Трудового! Всякую вошь в харю знаю. Такого хорька у меня не было!
— Недолго. Налетчиком! — вырывался из-под мослатого колена Тестя мужик.
— Мокрушник? Тихона угробил, падла? — ревел Василий.
— Не своею волей. По закону. Обязанник я! — взвыл налетчик.
— Чей? — выпустил горло из рук Тесть и сел напротив.
— Кривого знал когда-нибудь? Бугра нашего. Вот его Тихон ожмурил. Тот башли потребовал. Фартовый положняк. Тихон зажал. А когда бугор на него наехал, тот раздухарился. И — крышка! Замокрил Кривого…
— А ты при чем? Неужель фартовые тебя вместо Кривого поставили зону держать? — удивился Тесть.
— Не бугрил я. В рамса проигрался Кривому на обязанность. В долг. И он меня вместо пса держал. А потом, при фартовых, словно чуял погибель, велел мне убить любого, кто на его калган позарится. Если, мол, того не утворишь, останешься сам без калгана. А следить за мной Сову поставил. И Щеголя. Те двое везде за мной ходили. Пасли. Когда Тихон пришил Кривого, я стремачил его всюду. Но фраера увезли. Судили. А потом дошло, что в Трудовом он кантуется. Мы и нарисовались. Дальше сам знаешь, — отмахнулся мужик.
— Колись сразу! Я тебе не мама родная! Обязаловка не резиновая. Лишь год мог тянуть. Дальше тебя пришить должны были!
— Пять раз разборка фартовых к росписи приговаривала. Чего только не стерпел. Дикий с меня скальп снимал. На колючей проволоке вешали. То и спасло, что колючая. Петля не затянулась. Па ремнях растягивали. Разорвать хотели. Повезло, мослы крепче ремней оказались. Стеклом глотку резали. Зажило. Даже фартовые устали. И велели найти Тихона. В судьбу поверили. Я не сам по себе. Я — обязанник. Ты не фраер, сам понимаешь. Но при всем в ходку не хотел идти за это дело. И лишь оглушил Тихона. У него на ту беду
печь топилась. Я и закрыл задвижку. Оглушенный, он так и не пришел в себя. Думали, что никто не докопается, на пьянку все спишут…
— А водяру ты с ним жрал? — вспомнил Тесть.
— Сова. Он в свидетелях моих перед фартовыми был. Я после вошел. На том все кончилось.
— А Дашку зачем пасли?
— С легавым она скентовалась. И нас ему заложила. Что мы на чердаке ее канаем. Вот и хотели заодно с Тихоном, чтоб ему одному на том свете скучно не было.
— Зачем ко мне не прихиляли? — понизил голос Тесть.
— Чтоб ты нас всех разом ожмурил? Кто ж в своей «малине» чужой суд потерпит? Даже я это знал. Вот и не нарисовался. Мне моя шкура нужна.
— Дошлый, гад! — удивился Тесть.
— Кто тут бугор Трудового? Живо к следователю! — открылась внезапно дверь камеры.
Тесть шагнул в коридор. На пороге кабинета зажмурился от яркого света.
«Новый следователь? С чего бы такое?» — подумалось Василию.
— Входите смелее, — предложил человек из-за стола. — Вот вам передача. Не положено, конечно, пока. Но уж очень просили ребята. Не смог им отказать, — указал на тяжеленный рюкзак у стены. И добавил: — Надеюсь, там нет ничего недозволенного. Сами понимаете, все должно быть на доверии. — Следователь предложил присесть.
Тесть смотрел на рюкзак, ожидая, когда следователь разрешит ему уйти. Но тот, видимо, не спешил.
— Я помогаю вам, — указал он на рюкзак, — а вы помогаете следствию. Что известно вам, негласному хозяину Трудового, об убийстве Тихона? За что была поставлена муха Никите и кем? — спросил следователь.
— Это что ж, условие? — не поверил в услышанное Тесть.
— В порядочность не играю. Цена слишком высока, — не сморгнул следователь.
— На фискала сфаловать решили? Так я же фартовый! — возмутился Тесть и отвернулся от рюкзака.
— Можете не говорить. — Следователь вызвал охрану и, указав на рюкзак, сказал: — Верните людям внизу. Скажете: отказался подследственный.
Солдат взял рюкзак, с трудом поднял его на плечо, пошел к двери, согнувшись.
— Значит, не поумнел. Придется в прежнюю камеру вернуть. Там-то гонор живо сгонят, — криво усмехнулся следователь и добавил: — Мне, Василий, давно все известно.
Ваш нынешний сосед сам рассказал. Вот протокол допроса, его чистосердечное признание. Иначе как бы он в вашу камеру попал?
— Это его дело. Он мне не поделыцик. И колоться не обязан. Не мой кент. У него свой хозяин. Перед ним ответ держать станет. Я за свое — перед сходом.
— Теперь уж сходов не будет. Знают фартовые все. В Трудовое от нас пятеро законников ушли. Они все расскажут.
— Я и сам письмо послал им! Чего бояться? Легавые приморили. Сунули к лидерам. Все написал кентам без липы. Это мне отпустят, — ощерился Тесть.
— Кого скрываете? Глобуса? Его нет в живых. Вырви Глаз — безнадежен. Никого у вас нет. В Трудовом фартовые даже кличку вашу забудут. Подумайте хорошенько. За что держитесь? Возраст уже приличный. На шестой десяток пошло. Дело я могу закончить и без ваших признаний. Имеется много других доказательств покушения. И перед судом, сколько ни тяните, все равно встанете. Но и мера наказания, и режим зависят от того, как проявите себя на следствии.