Вот мы и вотрем в нос, что не дикие, раз ты тут среди нас без страху живешь, — подал голос тракторист.
— Мы на минуту все. Поздравим их и пойдем. А ты как первая баба — хозяйка Трудового! Без тебя нам никак нельзя, — гундосил бульдозерист.
— Ладно, дайте переодеться. Не пойду же в халате, — согласилась баба.
А вскоре вышла к работягам, ожидавшим ее за дверью. Вместе впервые за все годы они шли в гости к вольным, свободным людям. И Дашке вспомнилось, что когда-то в тайге Никита высказал вслух мечту о вольных жителях в Трудовом. Его осмеяли разом. Никто не поверил, не мог допустить мысли о том всерьез даже Тихон. А ведь совсем немного не дожили.
А сколько прожито здесь людьми? Когда приехали сюда первые условники? Сколько лет селу, определенному под зону отбытия наказания? Теперь этого никто не вспомнит. Разве только могилы да кресты, где, помимо имен и фамилий, всегда ставилась дата смерти.
В Трудовом, где жизнь человеческая никогда не ценилась, село начиналось с кладбища. Его не прятали от глаз. Его никто не боялся. Ведь многих покойных знали как самих себя. Не могли лишь привыкнуть к их отсутствию.
Кладбище было вроде визитной карточки, лица села. Здесь и начало биографии. И первая могила. Покойный — вечный сторож. Ему не о чем заботиться. Некуда уезжать.
Дашка сдержанно поздравила новоселов с прибытием, пожелала г\м здоровья и тепла на новом месте. Не захотела присесть, отведать хлеб-соль в семейном доме. Не приглянулась, не пришлксь ей по душе хозяйка дома. И Дашка, сославшись на занятость, поспешила уйти.
Проходя мимо барака фартовых, невольно остановилась. Законники, словно озверев, колотили троих кентов, выпустивших живыми из барака следователя и участкового.
Баба не знала причины яростной трамбовки. Она лишь прикрикнула, хотела остановить взбешенных мужиков и не приметила, кто из них швырнул камнем в нее, кто попал в голову.
Дашка потеряла сознание сразу. Она не видела толпы работяг, бежавших тут же. Кто их позвал? Может, увидели сами. Возможно, испугались чего. Но, увидев Дарью, онемели от удивления:
— Камнем в бабу?! За что?!
Работяги загудели. Их становилось все больше. Гнев одного заражал десяток других. Катился волнами по собравшейся толпе. И кто-то, не выдержав, крикнул:
— Кроши их, мужики! Вломим им по самую задницу! Чтоб неповадно было баб задевать!
Будто кто-то злой рукой пороховую бочку поджег. Толпа работяг кинулась на барак воров, успевших скрыть драчунов.
Зазвенели разбитые стекла, взвыли выламываемые двери, задрожали стены барака, окруженного со всех сторон.
Работяги, поднатужившись, толпой ломились в дверь, матеря фартовых так, как никогда ранее.
Вот рослый вальщик с разбегу ткнулся плечом в дверь. Та, охнув, выронила засов, разинула щербатый рот, распахнулась. Толпа работяг хлынула в барак, подстегиваемая злобой, местью.
И сошлись условники лицом к лицу. Кулаки заходили. Там громила-вальщик поддел на кулак медвежатника, тот, хряснувшись спиной о шконку, глаза закатил под лоб. А вальщик уже стопорилу на гоп-стоп взял. Разделывал, как пенек. Труху выколачивал. Да так, что у фартового из глаз искры снопами полетели. Фартовый матом поливал мужика. Вальщик, терпение потеряв, в подбородок кулаком врезал. Стопорила, зубами лязгнув, взвыл от боли. Сам себе язык откусил.
Чокеровщик в ухо майданщику заехал. Тракторист законника из-под шконки выволок. За горло прихватил.
Кто-то головой фартового угол пробивал, чьи-то пальцы вцепились в шею, ноги, колени, головы, кулаки — все в ход пошло.
Вон бульдозерист заломил чью-то ногу за ухо; одолел, на радости, сдурев, орал:
— Я тебя, козел, заставлю через уши сраться!
Сучкорубы дружно, словно на деляне один ствол, отделывали налетчиков. В угол зажали. Тем не развернуться, не выкрутиться.
А на проходе, у самых дверей, мокрушника толпа приморила. Кто-то печень-почки отбивал, другие — глаза выбить норовили. Упасть — и то некуда. Руки завернули. Кто-то в пах въехал с лихостью. А вот и «солнышко» кулак достал. Зубы давно выбиты, выплюнуть не дают. Голову на осколки крошили.
А худого, что в Дарью камень кинул, с комфортом на шкон- ке трамбовали. Уши оторвали. Нос — больше рожи. Вся физиономия в лепешку расквашена. Руки выкручены. Ребра ногами ломали. Кто-то на животе в сапогах гулял. Перед глазами — кулаки и радуга огней.
Даже старого сявку не пощадили. Всего искромсали в клочья. Кому нужно интересоваться, виноват иль нет? Живешь, дышишь с фартовыми — значит, виноват. Голубятника, решившего выскользнуть в выбитое окно, кто-то за ноги приловил и — об стену, держа за ноги…
— Козлы паскудные! Пидеры вонючие, сачки мокрожопые! — слышалось со всех сторон.
Сотня фартовых отбивалась, как могла, до последнего. Ни звука, ни слова о пощаде никто не обронил. Работяг впятеро больше…
Они долго терпели обиды от фартовых Налоги и зуботычины, унижения и оскорбления, откровенный грабеж. Вот и кончилось терпение. Переполнилась чаша. Нужна была последняя капля. Ею стала Дашка. И теперь — не помирить, не угомонить, не остудить вскипевшей разом злобы. Она помутила разум и рассудок. Из придавленной униженной серости, которой помыкали фартовые на каждом шагу, выплеснулось достоинство, гордость, личности, мужики.
Кто сказал о правилах в драке? Они соблюдаются обоюдно. А если тому предшествовали годы терпения, о каких правилах можно говорить? Запрещенные приемы? А кто их запрещал? Врезается нога в пах фартовому, который обещал трамбовку за припрятанную от налога пачку папирос.
Раздирали ноги, выламывали руки. Кто жив, тот дрался, защищался либо нападал.
Лопнувшее терпение всегда срывает кулак. Фартовые не ожидали такой развязки. Они не тронули бы Дашку, не заметь она их драки. Знали о ней — она донесет участковому. Вот и хотели прогнать, припугнуть. И попали в нее. Теперь приходится отдуваться за все разом.
В бараке пахло кровью, разлитой парашей. Грохот драки не стихал. И вдруг, как гром, автоматная очередь поверху, в дверях — милиция…
Все разом стихло. Застигнутые на месте работяги еще не успели остыть. На лицах многих — синяки, кровь, ссадины. Порванная одежда. В глазах злоба не улеглась, кипела ключом.
— Выходи по одному! — приказал кто-то из милиционеров. — Строиться!
Условники стали по бригадам.
— Бригадиры — в дежурную часть! Остальным быть на месте!
Условники до ночи простояли на улице под охраной, пока милиция выявляла зачинщика драки. А когда работяги-бригадиры обсказали все как было, заместитель Дегтярева отправил их в бригады, но придержал двоих бригадиров фартовых. С ними разговор был особый.
Давно ушли отдыхать работяги в свои бараки. И лишь фартовые почти до рассвета стояли под стражей: не пошевелись, не переступи с ноги на ногу. Каждый вздох на слуху, всякое движение заметят. И тогда… предупреждать не станут.
Понимали это и бригадиры фартовых. Не кололись, не выдавали мокрушника, бросившего камень. Проще взять вину на себя. Но им не поверили. Рассмеялись в лицо.
Атам, перед бараком, стояли воры под стражей. Часы прошли. А бригадиры молчали.
Утром фартовых увезли на деляны под усиленной охраной. Давно такого не было. Отвыкли условники и вот опять терпеть надо.
Едва с работы вернулись, поели, как их снова из барака и опять по стойке смирно — битых три часа!
«Если бы не начавшийся дождь, до утра продержали бы», — усмехнулись милиционеры, загоняя фартовых в барак, пообещав: когда вернется Дегтярев, то вытряхнет фартовых из Трудового в зону жир протрясти. И если они сегодня не назовут виновного, завтра все вместе отбудут на Колыму.
У дверей бараков, как когда-то в зоне, дежурила милиция. Следила за каждым.
Давно бы попытались расправиться с ними фартовые, но понимали — кулаками против пушек не попрешь.
А работяги строили дома и словно не замечали происходящего.
Дашка, походив два дня с повязкой, вернулась на работу.
И лишь Дегтярев не приезжал из Поронайска. Что его там задержало, не знал никто.
Дашка, после того как упала перед бараком, ничего не слышала и не знала. Ее унесли в хибару двое работяг, положили на постель и привели медика. Тот осмотрел, промыл, прочистил ссадину и, наложив повязку, сказал, что ничего опасного, мол, Дарья скоро встанет. Так оно и случилось.
Дашка не знала, что драка вспыхнула из-за нее в бараке фартовых. Она отлежалась дома. Одна. Никто, кроме медика, не зашел навестить ее. И баба, проходя мимо дежурной части, не увидев Дегтярева, впервые осмелилась спросить о нем у ре- бят-милиционеров. Те, плечами пожимали: сами не знаем, не звонит. Ждем.
А участковый тем временем присутствовал на суде над Тестем.
Бывший бугор Трудового сразу приметил в зале участкового и дрогнул сердцем, поняв, что приговор ему вынесут самый что ни на есть суровый.
Судила Тестя выездная областная коллегия.
Василий, сидя понурившись, внимательно слушал обвинительную речь прокурора.
«Ну, гад, на всю катушку тянет. Ишь, заливает. Вроде хуже меня на свете нет ни одной паскуды. Все дерьмо наружу вытащил. И размазывает. На понимание бьет. Для убедительности. Да они все твои кенты, эти судьи. А то не доперло до меня!»
Потом Тесть словно отключился.
Вновь осознал, где находится, лишь на выступлении адвоката. Тот встал уверенно и заговорил негромко. Но его слушали все, затаив дыхание. И только обвинитель несогласно усмехался да качал головой.
Дегтярев внимательно вслушивался в каждое слово защиты, иногда смотрел на Василия, словно увидел его впервые.
Когда все присутствующие в зале встали, ожидая оглашения приговора, у Тестя заныло внутри. Не первый раз, не внове ему эта процедура, но тогда он был моложе, беспечнее. Теперь же словно что-то надломилось в нем. Устал, наверное. Вот и барахлит нутро. Откуда-то сердце объявилось. Век о нем не слыхивал. А тут с чего завелось? Болеть вздумало, едри его в качель, так некстати.
Да и как не заболеть здесь, если вчера Цыпу увезли. Под вышку подвел его обвинитель. И суд сказал, что приговор обжалованию не подлежит.