— Это верняк. Бухнули тогда славно. Водяры хоть жопой жри, вот только хавать было нечего, — засыпал Угорь на шконке.
Через полчаса он уже храпел на весь барак. Спали все, и только Любимчику не спалось.
Ему мешала уснуть мысль о разборке. Хорошо, если забудут фартовые о разговоре и обещании, а если — нет?
Он обдумывал множество всяких вариантов. Но ничего путного в голову не приходило.
Разборка… Без трамбовки здесь не обойтись. Бить его будут все. Больно и долго. Может, до смерти, а может, покалечат. Как-повезет.
«Может, слинять? Но куда, к кому? Кто примет? Мусора? Свои спрашивать не станут — виноват иль нет, раз кентам что- то показалось, теперь несдобровать», — подумал Любимчик.
В эту ночь он спал в своем бараке. Сжигаемый страхом и ненавистью, он решил отплатить спящим законникам за каждое обидное слово, за догадливость, за угрозу разборкой. И, сообразив, высчитав все, утром пошел к Тимофею проситься в зимовье.
— Кенты киряют. Я столько водяры не принимаю. Хочу один побыть, места осмотрю. Заготовлю силки и петли. Придете на готовое, — уговаривал он бригадира. И тот согласился.
Любимчик к вечеру был в зимовье.
А через неделю вернулись в барак Скоморох, Полудурок, Кот и Цыбуля.
Увидев пьяных кентов, не удивились. Но, откинув подушки увидел, что ни у кого из четверых не осталось ни капли денег.
— Проссали! Наше! Кто дал? — первым завопил Кот и кинулся трясти Угря.
Тот спьяну отмахнулся. Костя поддал посильней. Когда и остальные не нашли денег, в бараке поднялась драка.
К вечеру с деляны, словно назло, привезли фартовых в баню. Узнав, в чем дело, из-за чего трамбовка., тут же учинили разборку.
Никто и не вспомнил о Любимчике. Били тех, кого застали в бараке. Трамбовали за нарушение закона, требовавшего не воровать у своих.
Били жестоко. Трудно дался заработок. Мозолями, потом, усталостью. За все это, перенесенное, влипали в троих фартовых кулаки и сапоги. Брань, проклятия градом сыпались на их головы, вспухшие от ударов.
Никто из них не знал, не помнил, когда пропили башли кентов.
Свои заработки оказались на месте.
Угорь, теряя сознание, увидел входившего в барак Филина. Тот рыкнул на условников. Спросил зло:
— Какая падла меня из бугров вывела? Почему разборку сами делаете, козлы? А ну, ботайте, в чем кенты лажанулись, за что их трамбовали?
Когда Цыбуля и Кот рассказали все, бугор затылок скребанул, головой закрутил, вроде дерьма понюхал. И спросил:
— Сколько башлей увели?
— Кусков десять, бугор…
— Не-ет, сявки столько не поперли бы. Зассали б. Шибко явно. Им пары стольников хватило б нажраться до горлянки. Ну и кенты не сумели б столько просрать. Это ж всей «малиной» месяц бухать можно, — сказал, не задумываясь. И подогрел: — Кто-нибудь с вами канал?
— Любимчик! — вспомнил Угорь. И, придерживая руками гудящую от боли голову, трудно вспоминал разговор с ним, угрозу разборкой.
— А где он приморился? — спросил Цыбуля.
— Мне Тимофей ботал, что Любимчик в зимовье похилял. Сам навязался. Давно уж там, — ответил Филин и добавил: — Нет, этот не сопрет. До воли далеко. А в тайге башли без нужды. Куда их сунет?
— Он, падла! Он, хорек вонючий, слямзил. Больше некому! — завопил травмированный пилой фартовый и, потребовав двоих в свидетели, просил кентов отпустить его на день в зимовье.
— Век свободы не видать, расколю гада! — орал он.
Фартовые завтра утром должны были вернуться на деляну. А потому решили законники послать на заимку Тимофея и Гориллу. Эти разберутся. Не трамбовкой, по чести надыбают. Не станут выколачивать раскаяние.
Тимка согласился сразу. Гориллу уламывать пришлось. Но все же уговорили. И оба чуть свет ушли в тайгу.
— В зимовье канает. Вишь, дым из трубы прет, — глянул Тимка.
— Давай постремачим малость. Он, падла, в зимовье башли не держит. Это — как мама родная. На понял взять надо. Чтоб струхнул. Пойдет перепрятать подальше от зимовья, тут его и накроем, — предложил Горилла.
— А я уверен, что в зимовье он их держит. Такой тайге не доверит. Придется тряхнуть гада, — не согласился бригадир.
— Ладно, колонем козла. Но не сразу, — согласился Горилла и резко дернул на себя дверь зимовья.
Любимчик сидел у печурки. Увидел фартовых, побледнел. Вскочил, ударившись лысиной в потолок.
— Чего наполохался? Иль не ждал нас? Пришли глянуть, как канаешь тут, — прищурился Тимка.
— От людей отвык. Все зверье да птахи — мои кенты, — лопотал Любимчик, обливаясь потом.
— Ну вот и нарисовались, возникли, чтоб от кентов не отшибало, — сел Горилла к печке и расставил ноги.
— Как заимку держишь, ботай, — присел к столу Тимофей.
— Все в ажуре, — пристроился на чурбаке Любимчик и, поставив на печку чайник, понемногу успокаивался.
Чай пили молча, медленно.
— Как в селе? Без кипежа? Все в норме? — зыркнул Любимчик по лицам.
— Полный ажур. Кенты, видать, к цепким бабам подзалетели. До сих пор из Поронайска не вернулись. Душу отводят, — усмехнулся Горилла.
Любимчик вздохнул. И заговорил спокойнее:
— Я тоже думал смотаться в город. Но с мусорами трехать не хотел. Клянчиться у них — западло. Решил, обойдусь пока, — пытливо всматривался в лица законников.
Он понимал, что Тимофей мог прийти сюда в любую минуту, но вот Горилла? Этому тут вовсе делать нечего. Зачем прихилял в такую даль? Не ради трепа. Этот за просто так и угол не обоссыт. Но фартовые из города не вернулись. Значит, можно дышать. Да и не подумают на него. Их в оборот возьмут. Бухих. А для него даже кайф, что фартовые тут побывали — видели Любимчика на заимке. А это — отмазка…
— Угорь куда теперь лыжи вострит? — спросил он у Тимки.
— Дождется кентов и сюда, к тебе под бок. Промышлять станем.
— Ох и здоров он бухать! Склянку винтом, одним духом выжирает. У меня зенки на лоб лезли. Лихой кент! Те, двое, что в бараке канали с ним, так и не смогли. И я — кишка тонка, — признал Любимчик, все еще не понимая, зачем здесь возник Горилла.
— Завтра проверим, сколько у тебя пушняка. Где стоит провести вырубки? Много ль перестоя? И на карте все отметим. Прямо от зимовья начнем. Сушняк вам на дрова. А рубку где проведут, конями вывезем, — будто угадав, обратился Горилла к Тимке.
— Вы надолго теперь? — не выдержал Любимчик.
— А чего? Тебе чего? Покуда он тут хозяин! — указал Горилла на Тимку, рявкнув зло. — Сколько надо, столько будем.
У Любимчика мурашки по коже побежали. От пяток до лысины. Что-то очень зол Горилла. Сдерживается. А мурло аж пятнами взялось. Не с добра. На него, Любимчика, зверем зыркает, словно ищет слабое место, где ухватить.
Но Любимчик не простак. Перо всегда при себе держал. В кармане, под рукой. Будет кипеж, не задумается. Любого распишет. Хоть и законника. Своя шкура ближе.
Тимофей с Гориллой разговорились о тайге, зверях, их повадках.
Любимчик, заметив, что фартовые увлеклись трепом, вышел из зимовья.
Законники сразу прервали разговор. Тимка к окну прилип. Любимчик курил на пороге зимовья.
— А может, тряхнем падлу? Хватит темнить! — предложил Горилла.
— Не дергайся. Недолго осталось. Этот фраер — слабак. Сам отдаст. Не выдержит, — останавливал Тимка.
— Лады. Но завтра нам в селе быть: хватит дуру ломать! — свирепел Горилла. И, увидев появившегося в двери Любимчика, шагнул к нему, прихватил за горло: — Колись, с-сука, где башли кентов? Не то теперь же на нитки распущу, блядюга!
Тимофей головой покачал Сорвал Горилла его план. Несдержанный кент, горячий. От таких одна беда. Во прихватил фраера! У того язык до яиц вывалился. Морда синей фингала. Окочурится того и гляди. А какой с того навар? Ни башлей кентам, ни разборки над фраером.
Тимофей дернул Гориллу за плечо.
— Оставь дышать.
Бывший бугор сбросил руку.
— Колись, паскуда! Вонючка лысая! Иначе требуху на завязки пущу!
В долю секунды заметил Тимка сверкнувшее лезвие ножа. Успел. Перехватил. Выбил. И словно что-то отлегло, отвалилось. Открыл дверь зимовья, ногами вышиб лысого. Подцепил на кулац челюсть. Любимчик пошатнулся, въехал Тимке в ухо. Горилла сапогом в пах дернул. И, подобрав нож Любимчика, оседлал лысого.
— Кромсать будем лидера! — налились кровью глаза Гориллы.
Любимчик задергался. Глаза, как у зайца, округлились. Заорал что-то бессвязное.
— Заткнись, семя курвы! — схватил Горилла нос лысого и тут же срезал его.
Любимчик взвыл не своим голосом. А Горилла, въехав в ухо ему так, что лысый на время сознания лишился, заорал:
— Гони башли!
— Не брал, — мотал головой Любимчик.
Горилла в ту же секунду отрезал ему ухо.
— Еще один локатор, и все, придется ожмурить тебя. Хотя твоя шкура того и не стоит, — сказал, помрачнев. — Где башли, пидер?
Лысый присмирел. Молча хлопал глазами. Горилла, не уговаривая, отрезал второе ухо. И тут же направил лезвие ножа в горло.
— Ну, кобель резаный! Последний шанс! Где башли? — царапало лезвие кожу горла.
— Там, — кивнул головой на тайгу.
— Где там?
— Вон под тем сухим деревом.
Горилла встал, сорвал с земли Любимчика. И, не отпуская от себя ни на шаг, гнал пинками и тумаками к указанному месту.
— Неси! Как жопил, так и выложи! — долбанул ногой в спину так, что лысый, перелетев корягу, стукнулся спиной в ствол.
Дерево хрипло застонало, качнулось резко и вдруг повалилось, вывернув на свет отсохшие, прогнившие корни. Любимчик не успел отскочить. Сухой толстенный ствол вдавился в грудь, проткнув ее острым, как копье, суком.
На корне дерева повисла кирзовая сумка, которую так берег Любимчик для будущей жизни. Сколько надежд с нею связывал! Во многом себе отказывал, чтоб потолстела сумка. Туда ж украденные спрятал. Знал: под сухим деревом ни один зверь нору не роет. Да и человек, если на дрова спилит, до корней не доберется. А оно иначе получилось. Дерево выдало. Не стало прятать. Да и для кого теперь?