С золотом еще никто нигде никогда не пропадал…
Малина продолжал клянчить:
— Неужели ничего не дашь?
— А-а…
— Дай хоть килограммчик! — продолжал унижаться москвич.
— Отлезь, паучина. — Чалый стал медленно закипать. — Брысь под нары!
— Ну, Кеша!.. — Казалось, теперь даже перспектива получить архитектурное излишество в виде петушиного «гребня» не пугала москвича.
Чалый, аккуратно завязав вещмешок, сунул его под свое кресло и произнес внушительно:
— Это — общаковое. Понятно? Я назначаюсь смотрящим общака. Это решение братвы… В моем лице. Ты ведь не пацан, правильно? — Не дождавшись ответа, Кеша продолжил внушительно: — Ты сявка, ты на вольняшке придурком был, так что уважай решение людей. Сиди себе спокойно и молчи в тряпочку.
Униженный таким явно несправедливым решением, Малина, уткнувшись белым расплющенным носом в толстое стекло иллюминатора, тяжело вздохнул: чего-чего, а этого он не ожидал…
Глава четырнадцатая
Как ни устал Каратаев, как ни измучила его волчья яма и особенно путь по глубоким сугробам до зимовья, как ни хотелось ему попасть в Февральск, но все-таки на следующее утро он нашел в себе силы подняться засветло и вновь пойти исследовать тайгу.
Почему-то охотник был совершенно уверен: именно ему суждено избавить людей и от тигра-людоеда, и от беглых уголовников.
На этот раз Михаил решил обследовать юго-западное от Февральска направление.
Во-первых, там было несколько добротных зимовий, брошенных всего только пару лет назад, — лучшего убежища не сыскать.
Во-вторых, километрах в шестидесяти от поселка находился «дикий» прииск старателей — в большинстве своем людей с уголовным прошлым и настоящим, и можно было почти с уверенностью сказать, что «дикие» приисковики на какое-то время укроют беглецов.
В-третьих, недалеко от приискового участка проходила российско-китайская граница, а это давало Чалому и Малине дополнительный шанс.
Ну, а в-четвертых, в том районе была железнодорожная ветка, а это, в свою очередь, давало возможность уехать на Большую землю.
Лыжи, щедро натертые медвежьим жиром, легко скользили по твердому насту; Амур, то и дело оборачиваясь назад, бежал впереди. Лицо бывшего спецназовца было сосредоточенно, но спокойно.
"Вот уж странно устроен человек, — думал он, работая лыжными палками. — Кажется, еще неделю назад меня трудно было чем-нибудь удивить: столько видел, столько прошел. А как стукнет тебя жизнь по голове — и кажешься сам себе маленьким, наивным ребенком, ничего не видевшим и не знающим. Кто бы мог сказать, что я, наконец решившись сделать Танечке предложение, спустя какой-то час должен буду оставить ее. Но ведь и оставаться в поселке я не мог: не пойди я в тайгу, я бы навсегда перестал бы уважать себя".
Михаил шел уже часа два. Вскоре показался знакомый ручей, теплые родники, бившие на дне, не давали ему замерзнуть даже в самые лютые морозы.
Ему не хотелось терять время, делать большой крюк, чтобы выйти к мосту. Он снял лыжи, вытащил из-за ремня острый топорик и подошел к огромной сухой ели. Внимательно осмотрел дерево, быстро отследил направление ветра, легонько постучал по стволу, прислушиваясь к звону, придирчиво изучил противоположный берег, прикидывая, как же ляжет ствол…
Несколько мощных взмахов топора — и вековая ель, содрогнувшись, с треском рухнула, образовав собой импровизированный мост.
Ну, а переправиться с верным Амуром на другой берег было делом техники — не самая сложная задача для отставного капитана элитной "Альфы".
То, что увидел Михаил на месте некогда хорошо обжитого приискового участка, заставило его содрогнуться от боли, ужаса и негодования: в своей жизни Каратаев видел такое количество изувеченных человеческих тел разве что в восемьдесят шестом году под Кандагаром, где отряд «непримиримых» афганских моджахедов вчистую уничтожил колонну общевойсковой советской части.
Но там, в Афганистане, была война, а здесь…
Окоченевшие, изуродованные трупы уже почти вмерзли в ледяной берег ручья; темно-бурые кровавые пятна, присыпанные поземкой, устрашающей мозаикой устилали весь бывший прииск.
Каратаев широко раскрытыми глазами смотрел на дотлевающие головешки на месте сборно-щитовых домиков, на комья вывороченной земли, на разметенную мощным взрывом драгу… Все это говорило о том, что прииск был уничтожен в крайне короткое время — нападение было внезапным, и его явно не ожидали.
Но кто?
Сделав несколько шагов, охотник присел на корточки, подняв блестящую латунную гильзу крупнокалиберного пулемета, — эта находка прояснила многое, если не все.
Неожиданно перед глазами с отчетливостью голографического снимка всплыла недавняя картина: доселе невиданное им веретенообразное зализанное тело ревущей над тайгой железной стрекозы, какие-то странные маневры, ракета "воздух — земля", оставляющая за собой дымный шлейф, взрыв, разнесший подножие сопки…
Сомнений быть не могло: в вертолете были не военные, не офицеры, а, по всей вероятности, те самые уголовники, которые вот уже целых пять дней безнаказанно бесчинствовали в окрестностях Февральска.
Конечно, многое оставалось неясным: как, почему в руки бандитов попал новый совсекретный вертолет? Кто помог им? Кто, в конце концов, сидит за штурвалом? В том, что это был непрофессионал, опытный Каратаев не сомневался.
Но теперь ему было не до размышлений. Надо было как можно скорее сделать главное — во что бы то ни стало обезвредить распоясавшихся негодяев…
Примерно в то самое время, когда артель мирных приисковиков-старателей методично уничтожалась Чалым, смотрящий строгой зоны Астра наконец-то закончил просмотр любимого фильма. Работа замечательного испанского режиссера настроила вора на философские размышления, особенно та часть, в которой один из главных героев читает лекцию о вреде алкоголя и пользе наркотиков.
Пахан, развалившись в глубоком кожаном кресле, щелкнул кнопкой пульта дистанционного управления: изображение на огромном экране, собравшись в одну точку, мгновенно исчезло.
Да, именно теперь, как никогда прежде, вора-интеллигента тянуло на обобщение действительности. Взяв со столика растрепанный томик Шопенгауэра с закладкой посередине, Астра раскрыл его и, усевшись поудобней, принялся читать, едва шевеля губами:
— "Любовь — это слепая воля к жизни. Она заманивает человека призраками индивидуального счастья и делает его орудием своих целей", — произнес вор в законе любимую цитату немецкого философа и причмокнул губами. — Да, хорошая мысль, надо бы запомнить…
Уважаемый вор, разнеженно листая книгу, вспоминал, как впервые влюбился по-настоящему. Ему, только-только откинувшемуся с «малолетки», знакомому лишь с примитивным онанизмом да активным петушением сверстников, было всего семнадцать, ей — тридцать четыре, и за ее татуированными плечами было уже три серьезных судимости: грабеж, мошенничество и еще один грабеж. Она была толста, неряшлива и откровенно безобразна, ее отвисшие желтоватые груди с размытыми, нечитаемыми татуировками навевали мысли об ушах породистого коккер-спаниеля, но он, восторженный и романтический юноша, все равно любил ее: ведь она сделала его мужчиной, открыла его глубинную сущность — сущность мужчины и сущность вора…
— "Где ты теперь, и кто тебя ласкает, поганый мент иль грозный уркаган?" — строчкой из старой блатной песни спросил сам себя пахан, но так и не вспомнил продолжения.
С тех пор у Астры было множество женщин, разных возрастов, цветов кожи, разной степени красоты и глупости, наглости и лицемерия — попадались отсидевшие и еще несудимые, татуированные и нетатуированные, молодые и старые, с относительно нормальной грудью, с грудью отвисшей и вообще без оной. Петухов он в счет не брал, не считая их даже и за женщин.
— …она заманивает человека призраками индивидуального счастья…" — проникновенно прошептал пахан. — Как все-таки умно сказано. И как жаль, что этот Артур Шопенгауэр уже умер, так и не познакомившись со мной!.. Я бы объяснил ему такое…
Что именно объяснил бы великому немецкому идеалисту великий российский вор — неизвестно: или бы объяснял, чем отличается «рамс» от косяка, а «лепень» от клифта, или же показал бы свою первую серьезную философскую работу — "Влияние современной пенитенциарной системы на экзистенциальное осмысление действительности" — неизвестно, потому как размышления обитателя «курортной» хаты БУРа прервал звонок сотового телефона.
— Алло, — послышалось привычно-мурчащее, и Астра, подавив в себе тяжелый безотчетный вздох, переложил трубку в другую руку. — Братан, привет, как поживаешь?
Звонил Тихий, он же Александр Валерьевич Малой — есть такой народный депутат Государственной Думы, заместитель председателя думского комитета по разработке нового Уголовного Кодекса Российской Федерации, а так же известный московский вор-авторитет, тесно связанный с одной из подмосковных группировок.
— Твоими молитвами, — сердечно произнес в ответ осужденный абонент. — А что так рано? Мы же договаривались, что связь по вечерам… Ты ведь по утрам делами занимаешься.
— А до нас в Думе слухи дошли, будто бы менты поганые тебя на «козлодерку» кинули, — принялся объяснять причину неожиданного звонка вор-депутат.
— Да чтоб они сдохли, — поспешил успокоить Астра звонившего. — Я тут прилично кочумаю.
Но депутат, хотя и не был делегирован в Думу от местного избирательного участка, все равно продолжал беспокоиться о пахане:
— "Марамойки" не беспокоят? «Мусора» не гнут? Ведут хоть себя хорошо? Уважают? А то у нас в Москве по поводу ваших дальневосточных краев слух нехороший идет — мол, бычье это рогатое, ментяры хреновы, совсем оборзели, нет от них житья уважаемым людям… Так как там у вас — порядок?
— Порядок… — Нехорошая улыбка зазмеилась на тонких губах узника БУРа — он сразу же вспомнил о Герасимове, так некстати полезшем не в свое дело, но по понятным причинам решил отложить разговор о хозяине на потом.