Костя вздохнул. А не добудешь денег, еще Люська, чего доброго, к отцу припрется! Вот будет веселенькая заваруха! Костя представил себе, как приходит Люся к ним домой и говорит: «У меня с вашим сыном будет ребенок». Глаза у отца остекленеют, жилы на висках и на лбу вздуются. Интересно, что он скажет? Найдет, верно, какие-нибудь «правильные» слова. Мать, конечно, плакать примется. И дрожать будет, словно в лихорадке. А потом ляжет с мокрым полотенцем на голове и будет пить лекарства. По квартире поползет запах мяты и валерьянки. Мать — слабая. Жалеть будет его, Костю. А ему всегда жаль мать. Другой бы раз и огрызнулся, а сдержишься. Из-за нее. Расстраивать не хочется. И так в год, считай, месяца три-четыре в больницах отлеживается.
У кого ж достать денег? Есть, конечно, один человек, старичок, Александр Афанасьевич. Да только не влипнуть бы. С отцом знаком, в одной школе работали. Брякнуть может. Этот в марках знает толк, собаку съел. В крайнем случае, если покупать не будет, можно у него под залог марки оставить. Только бы денег дал!
Иные варианты не приходили в голову, и Костя, придя домой, аккуратно, пинцетом отобрал нужные марки, уложил в кляссеры и направился к Александру Афанасьевичу.
Александр Афанасьевич жил одиноко в большой комнате с давно немытыми окнами, забитой громоздкой мебелью, будто музейная кладовая.
Вдоль стен стояли темные, высотою чуть не до потолка шкафы. В них хранились пропыленные книги, комплекты старых журналов, перевязанные бечевками, папки, бронзовые безделушки, коробки, коробочки.
Справа от двери — широченная тахта с валиками и подушками, обитыми багровым бархатом. Обивка была в темных проплешинах. Задней стенкой к тахте стоял дубовый буфет, заслоняя ее от дневного света. К нему был прибит изъеденный молью пестрый ковер.
Середину комнаты занимал стол — памятник столам, окруженный угрюмыми стульями, на которых тускло поблескивали шляпки обойных гвоздей.
Между окнами — саркофагом — письменный стол, родной брат шкафов и буфета, такой же сумрачный и угластый, на двух незыблемых тумбах со множеством ящиков. Крышка его была оклеена сукном, кое-где сохранившим свой первоначальный густо-зеленый цвет. На столе стояла синяя пузатая ваза-лампа с выгоревшим розовым шелковым абажуром. Рядом — массивный письменный прибор: две квадратных стеклянных чернильницы на черной мраморной доске, украшенной чугунной пушкой и ядрами, два бронзовых шандала на таких же черных подставках, черное пресс-папье, которым можно было при желании оглушить слона, и мраморный стакан, полный огрызков карандашей. Еще на столе были альбомы с металлическими застежками и без застежек, хрустальное яйцо, желтый костяной нож, лупа в пластмассовой оправе, бюст Наполеона, бронзовая шкатулка для перьев.
На окнах висели тяжелые темные шторы. В комнате от этого стоял полумрак, и некоторые портреты на стенах казались зловеще живыми. А их было множество: стены над столом, над тахтой, простенки между шкафами были увешаны портретами полководцев, адмиралов, путешественников, ученых, писателей, царей. Комната казалась оклеенной обоями с изображениями знаменитостей.
В детстве Александр Афанасьевич восторженно рассматривал в «Ниве» фотографии сильных мира сего. Потом увлекся книжками о путешественниках и полководцах, о мореплавателях и миллионерах. Он как бы грелся у чужих бивуачных костров, слышал звон чужого золота, свет чужой славы ложился на его незаметную юность. Взбудораженный мозг по ночам рисовал желанные картины: то видел себя Александр Афанасьевич на вершине покоренной им горы, то мчался на корабле к неведомой прекрасной земле, то бросал швейцару в роскошных галунах и позументах золотые монеты на чай. И пел ему цыганский хор, и забегали министры посоветоваться о том о сем.
А потом приходило утро.
Дни складывались в месяцы, месяцы в годы. А мечты оставались мечтами и в конце концов переродились в страсть окружать себя великими людьми. Запестрели стены, шкафы заполнились открытками и вырезками, альбомы с металлическими застежками — марками. И отовсюду смотрели на Александра Афанасьевича умные, смелые, вдохновенные глаза. И чужая слава грела его старое завистливое сердце.
Дверь Косте открыла сухая сморщенная старуха, соседка Александра Афанасьевича.
— Александр Афанасьевич дома?
Старуха молча оглядела Костю с головы до ног, повернулась и, не ответив, ушла в темноту коридора.
Костя захлопнул входную дверь, и, вытянув руки, чтобы не наткнуться на что-нибудь, шагнул вправо. Нащупал дверной косяк, холодную ручку. Постучал.
— Кто? — спросил Александр Афанасьевич.
— Это я, Александр Афанасьевич, Костя.
Александр Афанасьевич помолчал, соображая, что за Костя может стучать к нему. Сообразив, начал греметь и щелкать запорами, замками, ключами.
Костя не без озорства подумал, что случится, если Александр Афанасьевич, уйдя из дома, потеряет ключи. Наверно, ни один слесарь не возьмется открыть его двери, придется ломать.
— Заходи.
— Здравствуйте, Александр Афанасьевич.
— Здравствуй, Костя. Как папа, как мама?
— Спасибо, здоровы.
— Садись.
Александр Афанасьевич отодвинул для гостя стул от стола, сам сел напротив. Отер слезящиеся глаза. Уставился на Костю вопросительно и настороженно.
Костя кашлянул.
— Могу кое-что предложить. Ни за что бы не продал, да нужда. Деньги нужны позарез.
— Деньги? — Глазки Александра Афанасьевича превратились в щелки, заплыли сеточкой тонких дряблых морщин, и лицо его стало похоже на сморщенную сушеную грушу.
«Не даст», — подумал Костя. И сказал:
— Александр Афанасьевич, вы меня знаете. Я такое достать могу, чего другой и не сыщет.
— Знаю, Костя, знаю. Любитель ты настоящий. Знаток. Ну что ж, покажи, что принес. Посмотрим, посмотрим…
Костя небрежно достал из внутреннего кармана пальто кляссеры, положил на стол.
Александр Афанасьевич потер сухонькие ручки, будто гурман, собирающийся сытно, с удовольствием поесть. Открыл один из кляссеров, бегло осмотрел марки. Лицо его оставалось таким же сморщенным и скучным, только в глазах вспыхнул и тотчас погас огонек.
— Ну что ж, ну что ж… Ничего, ничего. Хотя особо редкого ничего нет, — забормотал он, косясь на Костю.
Костя не ответил, подумал: «Старая лиса».
Александр Афанасьевич открыл второй кляссер.
— Это я получил два года назад из Чили, — сказал спокойно Костя. — А эти из Австралии.
— Географию легко было учить, — пробормотал Александр Афанасьевич.
Костя кивнул.
— И сколько ты за все это хочешь?
— Сто рублей.
— Старыми?
— Новыми.
Лицо Александра Афанасьевича сморщилось еще больше, словно почувствовал он внезапную невыносимую зубную боль.
Косте даже показалось, что он застонал.
— Побойся бога, Костя!
— Бога нет, Александр Афанасьевич. А покупатели есть, — веско сказал Костя. — И не один. Сами понимаете, марки редкие. Я потому к вам зашел, что вы — настоящий любитель, тонкий знаток. А марочки редкие.
— Дорого, дорого…
— Дешевле не достанете.
— Нет, нет, дорого… — сказал Александр Афанасьевич, не выпуская из рук кляссеры и не сводя сожалеющего взгляда с марок.
— Как хотите, — откликнулся Костя и лениво потянулся за кляссерами.
Но Александр Афанасьевич не отдавал их.
— Дорого, дорого, этак и разориться можно. Потом на хлеб не хватит. Я ведь старик, на пенсию живу, — бормотал он.
— Дешевле не отдам, — сказал Костя грубо. — Хотите — берите, хотите — нет.
— А если не сразу, в рассрочку, так сказать…
— Тугрики на бочку, — нахмурился Костя. — Мне наличные нужны. И сегодня, сейчас. Иначе и продавать бы не стал. Сам теряю. Ведь вы ж, Александр Афанасьевич, цены знаете!
— Знаю, Костя, знаю, — вздохнул судорожно и замотал головой. — И зачем тебе столько денег?
— Надо, раз продаю.
— А папаша твой знает?
— Что вы со мной коммерческие дела имеете? — спросил ехидно Костя.
— Ну да, ну да, — снова сокрушенно замотал головой Александр Афанасьевич и уткнулся в марки.
Косте противно было с ним торговаться. Если б не нужда — ушел бы. Ну его к собакам! А ведь учителем был. Литературу преподавал!
— Берете?
— Скинул бы немного, — заскулил Александр Афанасьевич.
— Ни полкопейки, — ответил Костя. — У нас фирма без запроса.
И он снова потянулся к кляссерам.
В это время в дверь постучали.
Александр Афанасьевич, захватив кляссеры, чтобы Костя не забрал их, пошел к двери.
— Кто там?
— Можно видеть Александра Афанасьевича? — спросил женский голос.
Александр Афанасьевич недоуменно посмотрел на Костю и вдруг засуетился, подбежал зачем-то к буфету, оттуда к письменному столу, сняв висевший на стуле пиджак, начал совать руку в рукав вместе с кляссерами. Сказал сдавленным голосом:
— Открой, Костя.
Костя подошел к двери, открыл. На пороге, щурясь после темного коридора, стояла красивая женщина в легкой серой шубке и такой же шапочке. Лицо у нее было какое-то испуганное.
— Здравствуйте, — сказала она.
— Здравствуйте, — ответил Костя.
— Мне нужен Александр Афанасьевич.
— Я здесь. Проходите, пожалуйста.
Женщина сделала несколько шагов, недоуменно озираясь. Десятки лиц смотрели на нее со стен.
— Здравствуйте, — сказал Александр Афанасьевич. — Вот неожиданность. Если не ошибаюсь… э-э-э… Вы мамаша… э-э-э…
— Да, — сказала женщина. — Я мать Оленьки Звягиной.
— Как же, как же, прелестная девочка! Садитесь, пожалуйста, — Александр Афанасьевич пододвинул стул. — А вот имя-отчество ваши, простите, запамятовал.
— Елена Владимировна.
— Милости прошу, Елена Владимировна. Снимайте шубку.
Елена Владимировна поблагодарила, но шубку снимать не стала, только расстегнула, а шапочку сняла, положила на колени.
Александр Афанасьевич сел напротив, склонил голову набок и стал похож на нахохлившегося воробья. Костя нетерпеливо переминался с ноги на ногу. Время было дорого, а старикашка еще не сказал своего окончательного слова. Принесла нелегкая эту маму!