— Я не помешал?
— Нет, что ты! Заходи, Лева, — обрадовался Виктор. Ему было приятно, что Лева застал у него Оленьку.
— Хорошо, что вы все здесь. Ты почему не была в школе?
— По глупости и слабости, — ответила Оленька.
— Понятно. А вас приказано допустить к занятиям. До решения педагогического совета. А вообще-то бояться нечего. Все правильно.
— Ага! — воскликнул Плюха. — Хорошо, что я своим предкам ничего не сказал. А то бы, выходит, зря всыпали.
— А я маме скажу, — задумчиво произнес Виктор. — Скажу все, как было. — Он посмотрел на Оленьку. — И про письмо, и про стихи, из-за которых сыр-бор разгорелся. Верно? Чего прятать? Нечего прятать. А если кто слово скажет!.. — Виктор сжал кулак и угрожающе потряс им над головой.
— Точно, — подтвердил Плюха. — И я добавлю! — Он сжал свои тяжелые рыхлые кулачищи.
— Не будут смеяться, — сказал Лева. — Собственно, над чем смеяться? Мой дед сказал, что тут не плакать надо, а радоваться, если у людей любовь. Извините.
Оленька покраснела, но не отвернулась.
Лева рассказал, как по закону скелета была устроена молчанка. И как пришел Петушок, но так и не смог воздействовать на ребят.
— Кто-то ему рассказал про закон скелета, так он раскричался: «тайное общество», «организованное хулиганство»! Обещал принять строгие административные меры.
— И откуда у людей такая жестокость берется? — спросила Оленька, болезненно морщась.
— Не знаю, — сказал Лева. — Скорее всего — от внутренней некультурности.
— А я думаю, что борьба за существование. Он боится за свою должность, за свою зарплату. И готов выслуживаться как попало! — сказал Плюха.
— Может быть, он продукт эпохи? — сказал Виктор. — Безобразное, рожденное рядом с прекрасным?
— Во всяком случае, это ужасно — жестокость, жестокосердность, — вздохнула Оленька. — Я пойду, мальчики. Мама, наверно… — Она не закончила фразы, направилась к висящему на гвозде пальто.
Виктор опередил ее, помог одеться. Оленька кивнула всем и ушла. А солнце в комнате осталось и грело ласково, по-весеннему. Ребята с минуту помолчали. Потом Виктор сказал:
— Я ее очень люблю. Понимаете? Раньше я бы этого не сказал, а теперь — не боюсь. Любовь не надо прятать, за нее надо драться. Драться!
Друзья понимающе кивнули.
Дверь открыл отец.
— Здравствуй, па, — сказала Оленька, проходя мимо него в переднюю.
— Здравствуй, — лицо отца было хмуро.
«Очень сердит», — подумала Оленька и вздохнула.
— Что ж ты стоишь?
— Я не стою, — она стала снимать с себя пальто медленно-медленно. — Я была у Фаины Васильевны.
— Известно.
Оленька наконец повесила пальто на вешалку. Куда идти? К себе или в столовую?
Алексей Павлович угадал ее мысли.
— Иди к маме. Она тут чуть с ума не сошла.
Оленька покорно пошла в столовую. Мать сидела в кресле, прижав руки к груди. Глаза у нее были вспухшие и растерянные.
— Здравствуй, ма, — сглотнув, сказала Оленька.
Елена Владимировна молча протянула к ней руки и вдруг заплакала.
— Я дура, Оленька. Я определенная дура. Только я хотела… хотела… тебя… уберечь…
— Лена, — повысил голос вошедший вслед за Оленькой Алексей Павлович.
— Хорошо, Алеша, хорошо… Я… не… не буду…
Оленьке стало жаль мать. Ну конечно же, она хотела добра. Надо было ей все рассказать, объяснить. А не уходить очертя голову.
— Прости меня, мамочка. Это было глупо.
— Хорошо, хорошо…
Оленька уткнулась в ее плечо и готова была сама разреветься.
— Организуем соленую Ниагару? — сердитым голосом сказал Алексей Павлович. Но сердитым был только голос, Оленька поняла, что он не сердится. — Отклейтесь друг от друга, девочки. Давайте-ка поговорим.
— Не надо, па. Все понятно. Молодости свойственно ошибаться, — сказала покорно Оленька.
— В школе ты тоже, видимо, не была?
— Нет.
— Что же ты думаешь делать дальше?
— Пойду в школу.
Ответ обезоружил Алексея Павловича.
— Ага. Проясняется. А письма эти страшные где?
— У меня.
— Если не хочешь, можешь мне не показывать.
— На, — Оленька протянула отцу листки.
Алексей Павлович ваял их и, все еще хмурясь, начал читать. И по мере того, как он читал, лицо его менялось, таяли морщины, веселели глаза.
— Так. Хм… И что же ужасного ты в них нашла, Лена?
Елена Владимировна посморкалась в носовой платок и не ответила. Она и сама не могла вспомнить, что напугало ее. И почему она так встревожилась, и побежала советоваться, и наделала столько глупостей.
— Вот так, девочки. Таким путем, — насмешливо сказал Алексей Павлович. — Ну, а с автором ты нас познакомь поближе.
Оленька кивнула, взяла листки и ушла в свою комнату. Там она села на диван и вдруг засмеялась, тихо, без видимой причины. Потом заглянула в зеркальце, сказала сама себе:
— Смех без причины — признак дурачины.
И снова засмеялась.
Петр Анисимович возвращался с педагогического совета пешком. Он шел прямой, заложив руки за спину, ступая прямо в лужицы на панели.
Педагогический совет был бурным. Выступили, кажется, все, даже новенький литератор, этот мохнатый желторотый оболтус, только что окончивший институт. Странные люди — учителя. Не понимают простых и ясных вещей. Все пытаются усложнить. Лезут в дебри психологии. Зачем? Василиса Романовна просто заявила, что, мол, завуч — чужого поля ягода и работать так дальше нельзя.
Странные люди.
Конечно, он со всей партийностью и принципиальностью отстаивал свои позиции. И как будто произвел благоприятное впечатление на инструктора райкома. Во всяком случае, она не выступала «против», хотя не выступала и «за». Отмолчалась.
В общем-то, неприятно. И все-таки он считает себя правым. Нельзя отпускать вожжи в таком ответственном деле, как воспитание подрастающего поколения. В райкоме это поймут.
Но и работать дальше в этой школе будет трудно. Надо просить перевода в другую. А тут пусть Фаина Васильевна играет с детьми во взрослых. Пусть нянчится с этими любовями и прочей мерихлюндией. Время покажет, кто из них прав. Время покажет.
Ныло сердце, то ли от усталости, то ли оттого, что не поняли его, и вот идет он один, чужой всем этим педагогическим хлюпикам. И обидно, что не нашлось ни одного человека, который бы понял его. Разве что Александр Афанасьевич. Но тот уже на пенсии — и от него мало пользы.
Дома тесть сидел на кухне с Костей и какой-то миловидной девушкой. Где-то он ее видел? Кажется, да, а может быть, и нет. Таких миленьких лиц много.
— Ну, Петруха, — сказал старик развязно. — Радость у нас. Костик женился.
«Опять он называет меня Петрухой», — сердито подумал Петр Анисимович и, поведя плечами, направился к двери, и только тут до него дошел смысл сказанного стариком. Он остановился, повернулся всем корпусом к тестю:
— Вы что-то сказали?
— Костя, говорю, женился, — повторил тесть.
— Какие у вас дурацкие шутки, папаша.
— Он не шутит, папа. Вот Люся, моя жена.
Петр Анисимович провел рукой по лбу и, ничего не сказав, вышел.
Когда Фаина Васильевна пришла в школу, ребята встретили ее радостно, а она шла по коридору все такая же строгая, в глухом черном платье, только была чуть бледнее, чем обычно.
На большой перемене она зашла в девятый «в».
— Ну, вояки? Отличились, нечего сказать! Взрослые люди! Какую же экзекуцию применить к вам? Или вы считаете, что все ваши художества за время моей болезни могут остаться безнаказанными?
Ребята почему-то улыбались.
— А усилитель мы починили, — сказал Плюха.
— Да? — насмешливо переспросила Фаина Васильевна. — А я собралась уже мастера вызывать из ателье.
— Фаина Васильевна, — сказал Лева. — Мы боролись за справедливость, как умели. Может быть, и не так, не теми методами. Что ж, мы люди, а людям свойственно ошибаться.
— И исправлять свои ошибки, — добавил Виктор.
— Так-так, Шагалов. Ну что ж, будем исправлять ваши ошибки вместе. Скажите честно, Иван Иванович в этом был замешан? — Она кивнула на скелет.
— Был, — ответила Лена Колесникова.
— Я так и предполагала. Так вот, друзья, сделаем так. Пусть Иван Иванович отдувается за всех. Передадим его в кабинет биологии. Кстати, он там нужнее.
Ребята молчали, а Фаина Васильевна кивнула и ушла.
— Эх, — вздохнул Плюха. — Жалко Ивана Ивановича. Хороший был человек, хоть и не подсказывал…
— Предлагаю сделать так: Ивана Ивановича отнести в кабинет биологии самим. И без лишнего шума, — сказала Лена Колесникова.
Кое-кто стал возражать.
— Ставлю на голосование. Кто «за»? Кто «против»? Иван Иванович?
Иван Иванович безмолвствовал.
— Закон скелета! — сказала Лена, поднимая большой палец.
— Закон, — дружно ответил класс.
— Да и не в скелете дело, — сказал Лева. — Скелет уйдет — закон останется. Нас сколько? Двадцать девять? Вот и будет закон тридцатого: один за всех и все за одного!
— Точно! — воскликнул Плюха и так стукнул кулаком по парте, что она крякнула.
Ивана Ивановича взяли на руки и понесли головой вперед, как три года назад.
Только Виктор и Оленька чуть отстали.
— Замечательные у нас ребята! — сказала Оленька.
— Девятый «в»! — сказал Виктор, и прозвучало так, будто он говорил о президиуме Академии наук или об отряде космонавтов.
Люська
Часть первая. Конец
Шуршала сухая листва: «Шу-шшу-шшшу…» Золото накалывалось на тоненькие красные каблучки Люськиных туфель, надетых по случаю вызова в райком комсомола. Золото слетало с кленов и лип, с тополей и берез, покачиваясь и кувыркаясь, падало и устилало дорожку, по которой шагала Люська. И солнце ткало свои тонкие узоры для Люськи, и деревья протягивали ей свои могучие руки, чтобы она могла опереться на них, чтобы не споткнулась ненароком.
Ой, плохо вы знаете Люську, деревья!
Вот каблучки сломать может. С непривычки. Потому что надевает эти туфельки на шпильках третий раз в жизни.