Он здорово шпарил. Дамы с черными вуалями на лицах начали подносить к глазам носовые платки. На лица мужчин легли скорбные тени.
Я едва шел, боясь своим перемещением в пространстве осквернить светлую память Эльвиры Леонидовны.
— Мы живем в такое время, когда каждый думает только о себе. Мы перестали сострадать друг другу, все реже протягиваем руку своему ближнему и уже почти не замечаем вокруг себя обездоленных, страждущих и нищих…
Я уже был не далее чем в двадцати метрах от гроба. Пожилая особа в черной блузке, стоящая впереди меня, низко склонила голову, пряча лицо в платочек. Плечи ее подрагивали, и в ее фигуре было столько неподдельного горя, что я не посмел ее потревожить и стоял за ней все то время, пока выступал оратор.
— И вполне справедливо было бы сказать, что человек окончательно отрекся от Господа своего, предал забвению царство небесное, погнался за богатством и плотскими удовольствиями, с головой окунувшись в омут лжи и бесчестия. Но для того и появилась в море людском Эльвира Милосердова, для того и посвятила себя благотворительной деятельности, чтобы возразить: нет, не зачерствело сердце человека. Пусть же земля тебе будет пухом!..
— Простите, — шепнул я женщине, — мне надо поднести венок…
Женщина обернулась, и я очень близко увидел красные, полные слез глаза.
— Да— Да, — произнесла она в нос, словно страдала от простуды, и посторонилась.
Я встал в первом ряду. Впереди меня уже никого не было — только гроб и большая фотография под стеклом, обтянутая на углу черной лентой. Мне показалось, что снимок для такого помпезного случая был не очень удачный — мутный, слабоконтрастный, переснятый явно с плохого и старого оригинала. Из-за стекла на меня смотрело совсем юное лицо красивой девушки с вьющимися пепельными волосами, одетой в школьную форму с белым фартуком. Под снимком стояла подпись: «МИЛОСЕРДОВА Эльвира Леонидовна», даты рождения и смерти. Я подсчитал. На сегодняшний день ей исполнилось двадцать девять лет. Организаторы похорон не смогли найти более подходящего снимка и воспользовались школьным альбомом?
Мужчина в костюме повесил микрофон на стойку и отошел в сторону. Возникла недолгая пауза, и на середину вышла пожилая особа, которую я просил подвинуться. Она взяла микрофон. Руки ее дрожали. Женщина долго не могла произнести ни слова.
— Мне очень трудно, — едва смогла произнести она. — Эльвирочка была моей любимой ученицей. Гордость школы, умница, отличница… — Она покачала головой, сглатывая слезы. — Я не могу поверить в то, что случилось. Это просто не укладывается в голове…
Я почувствовал, что на мои глаза тоже накатываются слезы. Некто, стоящий за спиной учительницы, поднял руку и сделал знак. К яме протиснулись четыре мужика в синих халатах и с лопатами и встали в готовности. Молодой, коротко стриженный качок тенью подошел к седовласому мужчине с крупным носом и тонкими усиками и протянул радиотелефон. «Может быть, это господин Гурули?» — подумал я.
Траурный митинг подходил к концу. Я не сводил глаз с портрета Милосердовой. Мне показалось, что это лицо мне знакомо. Оно напоминало… Кого же оно мне напоминало? Артистку? Телеведущую? Кого-то из моих старых знакомых?
Откуда-то из-за кустов заструилось тихое пение виолончели, и я вздрогнул от неожиданности. К ней присоединились флейта, скрипки. Рядом с гробом камерный оркестр играл «вживую» Вивальди. Музыка вызвала новую волну эмоций, и многие женщины стали плакать навзрыд. Мужики в синих халатах принялись за работу. Они протянули под гробом широкие брезентовые ленты, подняли его и, встав по краям, стали опускать гроб в яму. Мужчина с тонкими усиками первым наклонился, поднял горсть земли и кинул ее вниз. За ним — красноречивый оратор, затем — учительница, моложавые мужчины в строгих костюмах, а следом за ними — все остальные. Похоронная команда энергично работала лопатами, засыпая могилу. Скрипки и виолончель надрывались все сильнее, поднимаясь до самых пронзительных нот. Загорелый мужчина, который выступал первым, в сопровождении качков быстро подошел к одной из машин и сел в кабину. «Волга» беззвучно покатилась по дорожке к выходу. Милиция принялась теснить толпу.
Мужики ваяли лопатами могильный холм, утюжили его сверху, подравнивали края. У них получалось очень хорошо.
— Давай! — с хрипотцой сказал один из них, взял у меня венок и вогнал его опорные ветви в мягкий грунт. Я стал ему помогать, расправляя ленточки, чтобы было видно надпись. Пожилая учительница медленно брела по дорожке вниз. Кто-то чуть не придавил меня венком «От благодарных вкладчиков-симферопольцев». Я старался не потерять учительницу из виду. У главного входа что-то произошло. «Волга» беспрерывно сигналила и медленно откатывалась назад. Милиционеры, стоящие в заслоне, взялись за руки. Над головами толпы замельтешили руки со сжатыми кулаками.
Я увернулся от очередного венка и вышел на дорожку. Кроссовки и джинсы до колен были выпачканы в глине, но отряхивать их не было времени. Я догнал учительницу и взял ее под руку.
— Простите меня, — сказал я, встретив ее встревоженный взгляд. — Я был очень тронут вашим выступлением. Не знаю, к месту ли сейчас моя просьба, но мне очень хочется больше узнать об Эльвире.
Женщина прикрыла глаза и молча покачала головой.
— Не сейчас, — едва слышно произнесла она. — Я не могу. У меня просто нет сил.
— Но где я смогу вас найти потом?
— Вы из газеты? Я кивнул.
— Обязательно напишите об Эльвире… Вы правы, эта девочка заслуживает того, чтобы о ней знали все. Напишите о ее замечательных качествах, о ее человеколюбии. Слышите? О человеколюбии! Вы, газетчики, совсем уже не пишете на эту тему… Я учитель русского языка и литературы, меня зовут Наталья Ивановна. Вы можете найти меня в двадцать третьей школе. Но потом — когда в школе начнутся занятия.
Снизу донеслись крики, свист. Машина словно попала в бурный водоворот. Толпа обступила ее со всех сторон, многие били кулаками по бортам, стеклам и крыше. В руках милиционеров замелькали резиновые дубинки. Толпа закачалась и взорвалась криком. Вокруг милиционеров образовался вакуум. Люди кинулись во все стороны. У ворот началась давка.
Я опять взял учительницу под руку и повел ее в другую сторону.
— Там вы не выйдете, — сказал я. — Идемте через боковой вход.
«Убийцы! Убийцы!» — скандировала толпа. Милиционеры от обороны перешли в наступление. Замелькали над головами дубинки. Второй волной толпа хлынула к шоссе. Милиционеры выхватывали из толпы самых медлительных, сбивали их с ног и обрушивали на возмутителей кладбищенского спокойствия град ударов. Черная «Волга» наконец смогла вырваться из плена, вырулила на полосу и с воем сирены помчалась в город. Брызгая вспышками света, к воротам кладбища неслись несколько милицейских «уазиков». Митингующие кидали плакаты и транспаранты, толкали друг друга и бежали прочь, спасаясь от преследования. Одна милицейская машина, уже битком набитая бунтовщиками, понеслась в сторону города.
— Господи, что же они делают! — прошептала учительница, оглядываясь назад. Я старался увести ее от места побоища как можно дальше, но женщина все время останавливалась и поворачивала голову. — Посмотрите, посмотрите!.. Сначала убили девочку, а теперь избивают людей, которые так ей верили!.. Нет, я уже давно не верю нашей власти. Я никому уже не верю. Была у меня только Эльвирочка, так и ее душегубы убили.
— Вы тоже вкладывали деньги в «Милосердие»?
— А как же! Конечно, конечно. Никогда, ничего и никуда не вкладывала, а в «Милосердие» — сам Бог велел. Я знала, что Эльвирочка не обманет свою учительницу. А видите, как жестоко поступили с ней?
Омоновцы быстро расчищали подступы к главному входу, крики тающей прямо на глазах толпы становились все слабее и слабее, и над кладбищем снова поплыла музыка Вивальди. Мы с учительницей дошли до бокового выхода, с которого уже сняли оцепление, а оттуда — до автобусной остановки.
Леша, что меня приятно удивило, ровно в одиннадцать тридцать стоял под башенными часами железнодорожного вокзала — в том месте и в то время, которые я указал в записке.
— Ты исправляешься, — сказал я ему, пожимая руку.
— Ну, рассказывай! — нетерпеливо проговорил Леша. — Народ только и обсуждает похороны. Говорят, там даже было небольшое побоище?
Мы медленно шли к стеклянному «барабану» автостанции. Я думал не о побоище.
— Он тысячу раз прав, — сказал я. —Кто?
— Тот певец, который утверждал, что мы живем в стране дураков.
— Ты только что это понял? — усмехнулся Леша.
Пронзительно горланя, уличная торговка предлагала пирожки с картошкой. Я почувствовал, как в желудке засосало, но не остановился рядом с ней.
С платформы на привокзальную площадь хлынул поток приезжих. Это были белокожие люди с отпечатком настороженности на лицах. К ним, словно волки на стадо баранов, кинулись «жучки», позвякивая ключами от автомашин.
— Кому на Ялту, Алушту, Гурзуф?
— Судак, Феодосия, с ветерком!
— Десять человек беру на Ялту, Алушту. Уже отправляемся! Совсем недорого!
— Одно место на Евпаторию!..
Кое-кто шарахался от частников как от прокаженных, кто-то проявлял интерес и прикидывал цену. Те, для кого отпуск только начался, с деньгами расставались легко.
— По кружке пивка? — предложил Леша.
— С удовольствием.
На солнце наползла тучка, и сразу повеяло прохладой. Мы с Лешей окунули губы в пену. Пиво пахло морем и протухшей рыбой. Я почувствовал, что уже успел соскучиться по морю, по своей даче, по Старой крепости. По Анне.
— Ну, чего молчишь, словно пива в рот набрал? — скаламбурил Леша. — Там тебя случайно дубинкой по горбу не огрели?
— Нет, пронесло.
— Жалко людей. Особенно стариков. Копили, копили себе на старость, потом поменяли деньги на акции, стали подсчитывать прибыль, мечтать о новой одежонке, обуви, и вдруг — на тебе! Все надежды вместе с Милосердовой ушли в могилу. Представляешь, сколько в той могиле людской надежды и веры в будущее?