озложенными на весы, наши страдания могут оказаться весомее, чем их. Их испытания закончились, они уже среди святых, правящих землей. Наши же продолжаются – и я по-прежнему убежден, что мы должны держаться так долго, как только сможем.
Речь утомила его. Он откинулся на солому и закрыл глаза. Хватит с него казней и повешений. Уилл не ответил. Но немного погодя Нед почувствовал, что зять лег рядом, а еще чуть позже нашел руку тестя и крепко ее сжал.
Судьба старых товарищей пристыдила офицеров, заставив снова заняться делом. Нед позаимствовал у Дэниела бурав и долото и просверлил в стене чердака отверстие, достаточно большое, чтобы просунуть подзорную трубу. Затем он расширил его, чтобы трубу можно было поворачивать настолько, чтобы охватывать взглядом дом, двор и ведущую к реке дорогу. При помощи перочинного ножа полковник выстругал пробку, которой затыкал дыру, чтобы не проникал холод. Оба упражнялись: отжимались и подтягивались в углу чердака. Оружие держали чистым и заряженным. Они должны быть всегда наготове.
Глава 11
Из-за коротких дней и ставших непроходимыми во время суровой английской зимы дорог охота Нэйлера продвигалась плохо. Пришло всего два донесения о лицах, арестованных по подозрению, что они Уолли и Гофф: одно из Эссекса, другое из Кента. Но когда клерк отрядил Нокса в непростое путешествие из Лондона с целью допроса задержанных, оба случая не подтвердились. Так или иначе, для себя Нэйлер сделал вывод, что цареубийцы в Америке. Он посетил таможенную контору на Темзе, расположенную близ Тауэра, и договорился с начальником, что ему будут сообщать обо всех судах, прибывающих из Новой Англии. Но вышло так, что немногие капитаны рискнули встретиться с зимними штормами в Северной Атлантике, а на редких кораблях, отважившихся пересечь океан, никто – ни матросы, ни пассажиры – не признался, что видел беглецов или что-либо слышал о них.
А затем, в середине января, его вызвали к Хайду в Вустер-хаус и поручили неприятную работу: эксгумировать тела Оливера Кромвеля, его зятя Генри Айртона и председателя суда цареубийц Джона Бредшоу из их гробниц в Вестминстерском аббатстве и организовать их посмертную казнь в Тайберне на двенадцатую годовщину расправы над королем.
У Нэйлера эта перспектива вызывала отвращение. Естественно, он был согласен, что изменников следует удалить из окрестностей аббатства до коронации государя, но почему просто не закопать их где-нибудь в безвестной могиле? Он поерзал на стуле.
– Грязная будет работенка, сэр Эдвард.
– С каких пор это стало вас пугать? Идея определенно не моя, вы уж поверьте. Но Парламент распорядился. Да и в самом деле, мистер Нэйлер, – добавил он с неожиданной резкостью, – раз уж вам не по силам предъявить суду новых живых цареубийц, так займитесь хотя бы повешением мертвых.
Вследствие этого неделю спустя Нэйлер стоял в продуваемом сквозняками центральном крыле часовни Генриха VII рядом с приставом Палаты общин и наблюдал, как рабочие разбивают ломами каменный пол. Солдаты сдерживали толпу зевак. Потребовалось примерно полчаса, чтобы вскрыть вход в склеп и обнажить дощатый гроб Кромвеля, а затем поднять его на поверхность. Ходили слухи, что с бальзамированием трупа что-то пошло не так, что труп протектора источал ядовитые пары и даже взорвался, почему потребовались срочные похороны. Не исключали и возможности, что тело в аббатстве вовсе не его. Когда сняли крышку, Нэйлер приложил к носу пропитанный лавандой и камфарой шарф и подошел ближе.
Под крышкой оказалась свинцовая пластина. Когда ее удалили, клерк различил очертания тела, завернутого в полдюжины слоев грязно-серой материи. Он протянул руку, откинул пелены и увидел перед собой лицо Кромвеля. Кожа истончилась и потемнела, стала грубой, как шкура животного. Подбородок сгнил, обнажив зубы. Но даже после двух лет разложения массивный круглый нос, широкий лоб и остатки усов и бороды были безошибочно узнаваемы – то были руины лица, но они все еще излучали властность и силу. Рубец на голове указывал на место, где бальзамировщики удалили верх черепа, чтобы извлечь мозг, а потом приклеили кость обратно. На шее висел на цепочке серебряный медальон. Отвернувшись, Нэйлер просунул руку под шею и стянул цепочку через голову Кромвеля. Надпись на медальоне была выгравирована на латыни, но ему не составило труда перевести: «Оливер, протектор Английской, Шотландской и Ирландской республики. Родился 25 апреля 1599, инаугурирован 15 декабря 1653, умер 3 сентября 1658. Здесь он покоится».
Нэйлер медленно опустил медальон обратно в гроб, позволив серебряной цепочке собраться в лужицу на груди протектора, и сделал шаг назад. Бог свидетель, он не питал любви к этому человеку, но считал, что осквернить его могилу означает опуститься даже ниже своего врага.
– Это Кромвель, без сомнения.
Парламентский пристав распорядился, чтобы гроб вынесли на главную площадь аббатства, чтобы народ мог увидеть тело за плату в шесть пенсов с каждого, а тем временем возобновилась эксгумация остальных цареубийц. Айртон, лорд-наместник Ирландии, пролежал в земле дольше всех, девять лет. Труп атрофировался, усох и почернел. Зато Бредшоу, похороненный всего четырнадцать месяцев назад, был зеленым, а когда подняли крышку, смрад распространился такой, что ближайших к гробу рабочих стошнило.
На исходе короткого зимнего дня три трупа погрузили в телегу и повезли к таверне «Красный лев» в Холборне, чтобы устроить пародию на первоначальное прощание с телом Кромвеля. От желающих заплатить за зрелище, несмотря на вонь, распространявшуюся от трупа Бредшоу, не было отбоя.
Утром 30 января Нэйлер ехал на лошади вслед за кусками плетня, на которых трупы тащили по улицам к Тайберну, где скопилась толпа в несколько тысяч голов, чтобы посмотреть, как их вздернут на виселицу. Когда тела закачались на ветру, общественный палач спустился с лестницы и заметил:
– Я бы отрезал старому Ноллу хрен и яйца, кабы они так не усохли.
Нэйлер повернулся к нему спиной. После полудня трупы сняли и обезглавили. Чтобы рассечь затвердевшую шею Кромвеля, потребовалось восемь ударов топором. Затем трупы сбросили в общую могилу, а головы сложили в мешок, чтобы нанизать на двадцатифутовые шесты и выставить у суда в Вестминстер-холле.
Нэйлер проследил за исполнением этих процедур, а с наступлением сумерек направился прямиком в публичный дом на Милфорд-лейн, где взял первую из предложенных женщин. Ему было все равно, старая она или молодая, красивая или уродливая; все, чего он хотел, – это слиться с живой плотью. Позже ночью в своей спальне он впервые за многие годы не зажег свечу под портретом Сары. Он не мог смотреть на нее и не вынес бы ее взгляда.
Наутро он отправил Ноксу записку, что заболел.
В последующие дни Нэйлер оставался у себя в комнатах, по большей части лежал в постели, никого не принимал, а еду слуга оставлял ему перед дверью. Такие припадки черной тоски преследовали его с юности. Иногда они длились неделями. Вызывали их холодные сухие гуморы меланхолии, против которых не помогало никакое средство: ни отвар лаврового листа, ни настойка из чемерицы белой, ни конские пиявки для кровопускания.
Однажды утром, спустя три с небольшим недели его затворничества, в одиннадцать часов, его разбудил громкий стук в дверь. Он попытался его не замечать. Но громыхать не перестали. Наконец он накинул поверх ночной сорочки плащ, доковылял до двери и отворил ее настежь. В тусклом свете коридора обрисовался высокий мужчина, хорошо одетый.
– Мистер Ричард Нэйлер?
Нэйлер прищурил глаза. Слова доносились до него как бы издалека.
– Кто его спрашивает?
– Я капитан Томас Бридон, сэр. – Мужчина снял шляпу и поклонился. – Судовладелец, веду торговые дела с компанией Массачусетского залива в Америке, вчера прибыл в Лондон из Бостона. На таможне меня направили в Тайный совет, а ваш секретарь сообщил мне ваш адрес. Мистер Нэйлер, я хочу рассказать вам кое-что, что вас, как мне думается, заинтересует.
Глава 12
Снег в Кембридже начал таять в середине февраля. Офицеры слышали, как большие глыбы движутся у них над головами, сползая с крыши сарая и разбиваясь при падении на двор. Затем вернулся мороз и снова загнал их под одеяла. В течение нескольких дней они не видели Дэниела Гукина – он уехал в Бостон на сессию совета колонии Массачусетского залива, членом которого был избран. В ночь на понедельник, двадцать пятого, вскоре после того как полковники поняли, что он вернулся, снег снова повалил на мерзлую землю. Нед лежал без сна и слушал шорох, с каким он ложится, в очередной раз делая тишину внутри сарая более глубокой и мертвой. В окутавшем их глухом коконе едва мерцала свеча, и когда залаяла собака – было это значительно позже полуночи, – беглец поначалу не обратил на это внимания, так как лай доносился словно с расстояния полумили.
Но сомнений не было – Бонни действительно лаяла. Нед резко насторожился, растолкал Уилла, потом опустился на колени, выковырял перочинным ножом деревянную затычку и стал вглядываться в ночь через подзорную трубу. Четыре факела размытыми из-за снегопада пятнами перемещались гуськом по дороге по направлению к воротам. Уолли разглядел очертания двух человеческих фигур, тени которых мелькали на снегу. Одна несла мушкет с длинным стволом.
Он повернулся к Уиллу, уже вставшему.
– Они пришли, – сказал Нед. – По меньшей мере четверо.
Уилл кивнул, передал тестю его пару пистолетов, рассовал по карманам свои, а затем проворно спустился по лестнице, сжимая шпагу. Их план предусматривал разделение точек огня, чтобы создать впечатление более многочисленной силы.
Нед вернулся к наблюдательному посту. Факелы горели уже в середине двора. Подзорная труба стала бесполезной. Он убрал ее, высунул в дыру один из пистолетов и наклонил голову к стволу. На его стороне было преимущество высоты, футов десять.
Знакомое ощущение, как всегда перед схваткой. В груди ком, сердце стучит, какое-то странное ледяное спокойствие. Голос Оливера: «Никогда не жди, когда на тебя нападут, Нед. Всегда нападай первым, независимо от соотношения сил; укрепи дух, полагайся на Господа…»