– Не потребуется. Все уже готово.
– Готово?
– Мы обеспечены людьми, лошадьми, припасами и оружием. Все, что нам нужно, – это ваша подпись.
– И когда вы собираетесь начать?
– Сегодня. Мое намерение состоит в том, чтобы весть о нашей экспедиции не достигла Уолли и Гоффа прежде нас.
– А если я не подпишу?
– Тогда мы все равно выступим. Я отправлю доклад в Лондон, и его величество сам сделает выводы о лояльности данной колонии и управляющих ею должностных лиц.
Нэйлер извлек из папки пачку писем.
– На них также необходимо поставить вашу печать и подпись. Вас не затруднит пригласить своего клерка? – Он улыбнулся. – Теперь, я полагаю, пришло время воспользоваться вашим любезным предложением и присесть.
Когда он вернулся в доходный дом, Келлонд и Керк сидели в общей зале.
Нэйлер похлопал по папке с документами:
– Я все устроил. Приказ подписан и принят к исполнению. Здесь письма от Эндикотта к губернаторам Коннектикута, Нью-Хейвена и Плимута с приложением копии королевского мандата. Всем им приказано оказывать нам помощь. Он даже подмахнул письмо к Стейвесанту, директору Новых Нидерландов, с просьбой о содействии голландцев. – Не в силах удержаться, Нэйлер рассмеялся – таким комичным выглядело нежелание старика. – Он сообщил всем, что «не сомневается, что они преданно исполнят свой долг, как того желает его величество». Клянусь, он прямо кровью истекал, когда писал это. Ну, пошли, не будем терять время.
Нэйлер забрал наверху деньги, шпагу и пистолет, заплатил Шедбрику полсоверена, чтобы сохранил за собой комнату до приезда – сколько продлится его отсутствие, он сказать не брался, – и направился вместе с остальными к гавани.
Уже перевалило за полдень. Охотничья партия ждала весь день, расположившись вместе с лошадьми, оружием и припасами на принадлежащем Келлонду складе. Когда Нэйлер вошел, люди лежали, развалившись на тюках с шерстью, и играли в кости. То была первая его встреча с ними. Керк представил будущих спутников, начиная с проводника, Джона Чейпина – человека худощавого, с острым лицом, угольно-черными волосами и глазами. Нэйлер понял, почему ходят слухи о наличии в его жилах индейской крови. Четверо шотландцев, все попавшие в плен после битвы при Данбаре в 1650 году, были возрастом лет под сорок. Джон Стюарт, который несколько лет провел на принудительных работах на железоделательном заводе в Линне, затем был продан и стал кузнецом в Спрингфилде. Уильям Макуотер, тоже выходец из железоделательных мастерских Линна. Нивен Эгнью, отправленный на лесопилку в Мэне, где лишился двух пальцев левой руки. И Джон Росс, девять лет надрывавшийся в графитовой шахте близ Старбриджа.
Нэйлер пожал руку каждому. Ему понравились эти жилистые парни, их мозолистые ладони и особенно выражение ненависти в глазах. Они были как стая голодных псов.
– Так, значит, вы, ребята, горите желанием поохотиться? – спросил он.
– Так точно, сэр, – раздался в ответ нестройный хор голосов.
– Отлично. Потому что я и сам такой.
Нэйлер ощутил прилив жизненных сил. Его обуревало веселье. Он запрыгнул на лошадь. Керк распахнул ворота. Первым выехал Чейпин, затем Келлонд, Нэйлер и шотландцы. Келлонд запер склад и погнал коня вдогонку за остальными. Под стук копыт, вызывая любопытные взгляды прохожих, они выехали из порта, проследовали по улицам Бостона, а выбравшись за пределы города, повернули на запад – «Жизнь всегда ведет меня на запад», – подумал Нэйлер – и поскакали через равнину к темной полосе леса навстречу светящему в глаза солнцу.
Глава 17
Только восемь человек были посвящены в тайну возвращения полковников в Нью-Хейвен: три члена семьи Девенпортов, двое слуг, помощник священника Николас Стрит, сын цареубийцы Уильям Джонс и губернатор Лит.
Однако душевный покой беглецы потеряли, и первые несколько дней оказались даже хуже, чем зима в Кембридже, которая прошла хотя бы тихо. Теперь же они слышали отдаленные выстрелы – наверняка это какой-нибудь охотник бил в лесу дичь – и воображали, что это начинается рейд. При топоте копыт больше чем одной лошади полковники хватались за пистолеты. По большей части они сидели в своих комнатах и на прогулку выбирались в коридор в одних чулках, чтобы не производить шума. Девенпорт предложил им осмотреть книжные полки в своем кабинете, расположенном на том же этаже. Но там хранились в основном религиозные трактаты, отвечавшие больше вкусам Уилла, чем Неда.
По причине высокого статуса Девенпорта в колонии в доме бывало слишком много посетителей, чтобы офицеры рисковали спускаться вниз днем. Единственным временем, чтобы высунуть нос, была ночь, особенно вторая ее половина. Тогда беглецы выходили на двор Девенпортов, чтобы ощутить на лице веяние свежего ветра, вдохнуть аромат весенней жимолости, послушать щебет ночных птах и мерный рокот волн, накатывающих на берег. Но постепенно скука от заточения пересилила чувство опасности, и после первой недели они осмелели. Иногда полковники отваживались в предрассветные часы перебежать через улицу – она имела ровно шестьдесят футов в ширину, то ли по некой библейской причине, то ли по иной – этого Нед не решался спросить из страха нарваться на очередную лекцию от Девенпорта. Там они могли погулять по просторному лугу, выйти на берег и посмотреть на огни крабовых ловушек.
Теперь они, сами того не сознавая, вели наполовину ночную жизнь: возвращались в постель перед рассветом и спали до полудня, когда им в комнату приносили обед.
Нет способа лучше выяснить характер человека, чем вынужденно пожив с ним бок о бок; чем ближе Нед узнавал Девенпорта, тем меньше он ему нравился. Настроение у священника менялось по три раза за день, а то и за час: от мрачной замкнутости до маниакального воодушевления и деспотической ярости, когда его вопли оглашали всю усадьбу от края до края. Неотъемлемой частью своих обязанностей он считал наказания. Это Нед понимал, так как и сам частенько отдавал людей под плети в армии. Но Девенорту, похоже, доставляло особое удовольствие чинить расправу над провинившимися: назначать штрафы и заключение, приговаривать к позорному столбу и порке. Согласно Моисееву закону, которому строго следовали в колонии, Шаббат начинался с заходом солнца в субботу и продолжался до рассвета в понедельник, и в течение этого времени работа и прогулки – за исключением посещений дома собраний – запрещались. Было легко нарушить это правило непреднамеренно, а недостатка в доброжелателях, готовых донести на соседа, не ощущалось. И словно этого было мало, Девенпорт неизменно выискивал колдовство в случаях болезни или неурожая – дважды в его дом приводили женщин для допроса.
По меньшей мере раз в неделю Стрит и Джонс навещали полковников ближе к исходу дня, и они вчетвером вкупе с Девенпортом молились в его кабинете или обсуждали тексты из Писания. Во время одной из таких встреч Нед обнаружил, что неприятный запах, зачастую ощущающийся в доме, исходит от самого Девенпорта. Больше этого никто вроде как не замечал, поэтому Уолли просто старался садиться от проповедника подальше и склонялся над Библией, прикрыв ладонью нос и рот, изображая предельную сосредоточенность.
Ум его все более настоятельно искал убежища в прошлом. Он валялся на кровати, положив на грудь непрочитанный богословский трактат или книгу проповедей, и вспоминал эпизоды своей бурной жизни, так непохожей на теперешнее унылое существование. Чего он только не повидал! Сражения и осады, королевские пиры в Хэмптон-корте, затем суд над его величеством и казнь, разгон Парламента под дулами ружей, роскошь во дворцах лорд-протектора в Уайтхолле и Хэмптон-корте, смерть Кромвеля…
Именно во время одной из таких грез наяву его осенила мысль, что можно скрасить бесконечное течение времени, если записывать свои воспоминания. Вот только не впадет ли он в греховное тщеславие? Кому интересна жизнь Эдварда Уолли, помимо самого Эдварда Уолли? Мемуары должны содержать что-то полезное.
И тут ему в голову пришла идея получше.
Хорошенько все обмозговав, он прошел по коридору к кабинету Девенпорта и постучал. В комнате было пусто. Стол у окна был в точности такой, каким пользуются учителя в школах. Нед поднял крышку, взял один из листов бумаги, на которых священник излагал свои мечущие молнии проповеди, извлек из подставки перо, окунул в чернильницу и вывел:
Некоторые воспоминания о жизни его высочества,
покойного лорд-протектора Оливера Кромвеля,
написанные двоюродным братом оного полк. Эдв. Уолли.
Дальше ему продвинуться не удалось. Едва он оторвал перо от бумаги, чтобы собраться с мыслями, как ощутил, что Оливер стоит у него за спиной, склонившись через его плечо, и спрашивает, что это еще за белиберда.
– Люди постоянно просят рассказать о тебе, – пролепетал Нед.
– Ну и пусть эти чертовы идиоты просят, но меня оставь в покое!
Голос был таким реальным, что у Неда волосы зашевелились на голове. Он свернул лист и вышел из кабинета, пытаясь понять, не сходит ли он с ума.
Но на следующий день он вернулся и на этот раз не колебался, а понесся к цели во весь опор, как если бы вел кавалерийский отряд в атаку на врага.
Родился я в лето Господа нашего 1598, будучи вторым сыном сэра Ричарда Уолли из Керктон-холла в Нортгемптоншире, от коего графства являлся мой отец членом Парламента, и был воспитан в пуританской вере. Мать моя, урожденная Фрэнсис Кромвель, младшая дочь сэра Генри Кромвеля из Хинчингбрука в Хантингдоне, приходилась сестрою Роберту Кромвелю, родителю Оливера, появившегося на свет в один год со мною.
Нед помедлил. Пока неплохо. Здесь изложены конкретные факты, неоспоримые. Ему нравились факты. Покуда он имел дело с фактами, он был спокоен. Нед окунул перо в чернильницу. Кончик его заскрипел по листу.
Близость наших семей, общие религиозные воззрения и сходство возраста сделали возможным тесную дружбу, начавшуюся в детстве и продлившуюся пятьдесят с лишним лет.