Как-то августовским вечером, после того как Фрэнсис усталая вернулась домой из табачной мастерской, он отвел ее в сторону. Преподобный заложил руки за спину, вид у него был непривычно суровый.
– Дядя? – вскинулась Фрэнсис, испугавшись, что что-то приключилось с кем-то из детей. – Что стряслось?
– Ничего плохого. – Лицо его расплылось в улыбке. – Тебе письмо.
Он выпростал руки из-за спины и протянул ей сложенный листок бумаги.
– Это от Уилла? – Она едва осмелилась задать вопрос.
Хук кивнул.
Фрэнсис ждала этого мига так пылко и так долго, что в течение нескольких секунд отказывалась поверить. Она сознавала, что ей нужно уединиться. Женщина схватила письмо и выбежала на улицу. Руки ее так тряслись, что ей не сразу удалось раскрыть письмо. Написанные знакомым почерком буквы плясали перед глазами.
Мая 29-го, 1662 г.
Дражайшее сердце мое, столь многое случилось со времени нашей разлуки и так много выпало на мою долю приключений, что я и не знаю, как все их описать, к тому же времени у меня мало, так как посланец не может ждать, а шанс предоставился мне неожиданно. Знай только, что я здоров и твой любезный батюшка тоже. Он сидит сейчас рядом со мной и шлет тебе самые лучшие пожелания. Ах, любовь моя ненаглядная, планы Господа относительно нас – величайшая загадка, и разлуку с тобой и малышами очень трудно перенести. Но притом я твердо верю и знаю, что в сем есть смысл.
Милость Божья в том, что мы не впадаем в уныние, ибо сострадание его неизменно. «По милости Господа мы не исчезли, ибо милосердие Его не истощилось» (Плач Иеремии 3: 22). Пиши мне, если родичи сочтут это безопасным, потому как я жажду услышать все. Живу я лишь надеждой, что однажды мы соединимся и я увижу милое твое лицо. Тогда все объяснится, ибо воистину сказано, нет ничего сокровенного, что не открылось бы, и тайного, чего не узнали бы[27].
Прощай, любовь моя.
Фрэнсис перечитывала письмо снова и снова и с той ночи впредь спала, положив его под подушку.
Глава 25
К тому дню, когда Фрэнсис получила письмо Уилла, два полковника прожили в подвале у Майки Томкинса ровно год. Как таковыми заключенными они не были, ибо могли выйти, когда заблагорассудится, однако Томкинс ясно дал понять, что они обязаны подчиняться его правилам, пока скрываются в его тайнике, и правила эти не сильно отличались от тюремных. Двадцать три часа из двадцати четырех им предписывалось сидеть под землей. Час, когда им дозволялось подниматься наверх, всегда приходился на темное время суток – после того как все домашние: Томкинс, его жена Мэри и две юные дочери, да, собственно говоря, и весь Милфорд, уснут. Тогда офицеры могли погулять по двору и иногда предпринять даже вылазку в сад. Изредка, особенно в погожие ночи, было выше их сил возвращаться, и они задерживались сверх положенного часа и прокрадывались в тайник только на рассвете.
Подвал находился под складом, стоявшим между домом и главной лавкой. Потолок в нем был достаточно высоким, чтобы Нед мог стоять не сгибаясь, а площадь двадцать на двадцать футов – это обитатели знали точно, поскольку частенько мерили расстояние шагами. Имелось тут подобие печки из железного ящика с дымоходом, которую Томкинс смастерил сам, и зимой они могли развести огонь. (Объясняя появление дыма, Томкинс говорил соседям, что коптит мясо.) Были еще стол, по простому деревянному стулу на каждого, одна кровать на двоих. В углу стояло помойное ведро, в которое они облегчались. Ночью они выносили ведро наверх и выливали в уборную. В одном конце погреб выходил на два фута за пределы стены склада, и там стояла решетка, пропускавшая немного света и свежего воздуха. Правда, ее приходилось закрывать ставней снаружи во время дождя или снега. У офицеров вошло в привычку сидеть под решеткой и любоваться через нее в солнечные дни голубым небом, в ясные ночи звездами.
Томкинс был мужчина серьезный, неулыбчивый почти до мрачности, и было очевидно, что он не испытывает удовольствия, играя роль хозяина. Каждый день он приносил им еду и питье, рассматривая это как долг христианина. Ему как владельцу городской лавки хотя бы не составляло труда скрыть возросшие потребности в провизии. К счастью, его лицо не было единственным, которое им доводилось видеть. Девенпорт и Джонс оба наезжали по временам из Нью-Хейвена, чтобы посетить дом собраний и поведать новости из большого мира, которые по большей части приходили от Уильяма Хука из Лондона и передавались теперь через Инкриза Мэзера.
«Торжественная Лига и Ковенант»[28]были сожжены руками палача… Маркиз Аргайл был обезглавлен, выказав во время казни недюжинные решимость и мужество… Приказано Парламентом, чтобы лорда Монсона, сэра Джеймса Харрингтона и сэра Генри Милдмея (кои были судьями над покойным королем) лишили всех почестей и титулов и каждый год в годовщину казни монарха протаскивали на плетне с веревкой на шее от лондонского Тауэра до виселицы в Тайберне с перепачканными кровью лицами. Там полагается им простоять шесть часов, после чего их отволокут обратно в Тауэр, где и будут держать в заточении до скончания жизни…
Такое вот милосердие выказано было тем, кто добровольно сдался властям и раскаялся.
Кое-кто из милфордского сообщества был осведомлен о тайне присутствия полковников: священник Роджер Ньютон, а также магистраты Роберт Трит и Бенджамин Фенн. Все они иногда навещали беглецов. Жену и дочерей Томкинса они никогда не видели, хотя у девочек на складе стояли прялки и офицеры часто слышали, как они поют за работой. От детских песен у Уилла наворачивались на глаза слезы. Еще они слышали приходивших в лавку покупателей, которые останавливались снаружи и болтали. Возможность подслушать разговор о мелочах повседневной жизни отвлекала, хотя беззаботные голоса не подозревающих о двух беглецах горожан одновременно подстегивали в них ощущение оторванности от мира.
Время они коротали, обращаясь к прежним своим занятиям. Нед кроил ткани и сшивал звериные шкуры, скупленные Томкинсом у местных индейцев. Уилл коптил и засаливал мясо и рыбу. Изделия их продавались в лавке, и Томкинс, вычтя затраты на еду и топливо, настоял на выплате разницы, так что у полковников начали даже скапливаться небольшие деньги.
Тем, кому не выпало несчастья оказаться в длительном заточении в маленьком пространстве, склонны считать, что дни там должны тянуться медленно. Но пережившие подобный опыт знают, что все обстоит как раз наоборот. Когда каждый новый день похож на предыдущий, уму не за что ухватиться. Время утрачивает форму. Дни проходят, неотличимые один от другого, сливаются в недели и месяцы. Зато по странной прихоти природы более оживленными становятся ночи. Их наполняют яркие сны, которые в случае с Недом неизменно были обращены к прошлому. Он просыпался измученный, весь в поту и обнаруживал, что лежит на постели один – Уилл ложился спать на полу, расстелив одеяло, не в силах вынести, как тесть постоянно брыкается и ворочается.
Удивительно, но ссорились они редко. Каждый настолько изучил повадки другого, что легко замечал предостерегающие сигналы и прикусывал, когда нужно, язык. Поэтому, когда Уилл становился раздражительным, Нед понимал, что он думает о Фрэнсис и детях, и избегал тем, способных задеть зятя. А когда Нед замыкался в своих мыслях, Уилл догадывался, что он вспоминает про Кромвеля и размышляет про обстоятельства, которые некогда вознесли его так высоко, а теперь низвергли в такую пучину.
Все общественные собрания запрещены настрого, за теми же, кто собирается тайно, ведут слежку и многих бросают в тюрьмы, и, когда бросят и меня, я сказать не берусь… Век славы миновал, и зло снизошло на народ Божий, страшное зло. Ярость врага и страдания мучеников становятся все больше и больше… Наши друзья в Англии в больших сомнениях и блуждают в потемках относительно того, как им быть: бежать ли, сопротивляться или пережидать беду… Принц Руперт назначен констеблем Тауэра…
Полковники узнали о гибели Баркстеда, Оки и Корбета, об их мужестве на эшафоте, и это вызвало очередной приступ горьких жалоб Уилла по поводу того, как глупо было бежать в Америку.
– Посмотри на нас, заточенных в камеру, в неволе и в позоре, тогда как если бы проявили храбрость подобно нашим друзьям-мученикам, то были бы уже с Господом…
Неду хотелось сказать, что те трое тоже бежали в надежде избежать наказания и мучениками сделались исключительно по своей беспечности, а это ему казалось не слишком-то почетным, но он сумел придержать язык.
Размышляя о казнях, Уилл провалился в меланхолию, продлившуюся не одну неделю и закончившуюся к исходу ноября, когда Девенпорт прибыл с очередным визитом. Преподобный приехал один и выглядел сильно постаревшим и угнетенным. Из Лондона пришла депеша с известием, что королевская хартия согласована с Уинтропом и вся территория Нью-Хейвена переходит под юрисдикцию Коннектикута.
– Неужели Бог в самом деле хочет, чтобы закон Моисеев был изгнан с этой земли?
Девенпорт был настолько сбит с толку деяниями Всевышнего, что, только когда они закончили богословские занятия и он занес уже ногу на лестницу, собираясь уходить, вспомнил про еще одну причину своего визита.
– Простите, полковник Гофф, начисто вылетело из головы. Вам письмо из Англии.
Уилл дождался, когда Девенпорт уйдет, потом унес письмо в часть погреба под решеткой, где бледного зимнего света как раз хватало, чтобы разобрать неумелый почерк Фрэнсис. Подобно ему, она осознавала, что не получила достойного образования. То была одна из связей, соединяющих их.
Дражайшее сердце мое! Я была чрезвычайно обрадована твоим драгоценным письмом. По милости Божьей я и малыши вполне здоровы, только Бетти и Нэн слабы и, боюсь, растут несколько квелыми, остальные же весьма веселы.
Искренне желаю я быть с тобой, но, боюсь, это даст возможность тебя поймать, как то случилось с полковниками Баркстедом и Оки, и посему удерживаюсь до поры от попыток сие сделать в надежде, что Господь в свое время вернет тебя нам. Будем утешаться сею мыслью, и, даже если нам не суждено свидеться вновь на этом свете, я надеюсь, что милостью Божьей встретимся мы на небесах. Милый мой, я знаю, что ты уверен в моей к тебе привязанности, однако позволь сказать, что ты дорог мне, как только муж может быть дорог жене, и, если есть что-нибудь, что могу я сделать ради твоего счастья, я, с позволения Божьего, это сделаю, пусть даже ценой собственной жизни.