Вот так обстояли дела у Эдварда Уолли в начале Гражданской войны, когда на сорок четвертом году его жизни приехал кузен Кромвель и предложил вступить в его полк. Занимающий низкое положение в обществе, но имеющий образование выше тогдашнего статуса, разочарованный в своей судьбе, озлобленный на виноватый в этом мир, истинный пуританин, физически крепкий благодаря работе на ферме, пропитанный духом приключений, яростно недовольный королевским правительством, бесстрашный – вот вам революционер в зародыше.
– Что ты там пишешь, Нед? – спросил Уилл как-то вечером. – Что бы это ни было, дело подвигается очень медленно. Это не могут быть письма, так как у нас нет возможности их отсылать, да, если бы она и была, ты никогда не стал бы этого делать.
– Это всего лишь развлечение, чтобы скоротать время. Кое-какие воспоминания, ничего важного.
– Мне бы хотелось прочесть. Можно?
– Почему нет? Когда-нибудь. Когда закончу.
Но по какой-то причине ему не хотелось, чтобы Уилл видел рукопись, и он тщательно ее прятал – собирал листы каждую ночь и убирал на дно мешка.
Правда состояла в том, что имелось много эпизодов, которые ему не хотелось описывать, особенно для дочери. К примеру, ту первую зиму войны, когда они рыскали по восточным графствам, арестовывая сторонников роялистов и отбирая у них деньги, чтобы послать в Лондон. Они нагрянули в Лоустофт в Сафолке, где взяли в плен около тридцати злоумышленников и выдворили католических священников из их домов. Потом отправились в Кембридж, где Нед не бывал со времени выпуска, и потребовали отдать всю золотую и серебряную посуду колледжей. Не получив ее, солдаты заперли преподавателей и вице-канцлера в их комнатах. Они прямо на конях въехали в неф Сент-Мэри, университетской церкви, схватили Книгу общих молитв и разодрали в клочья, а Кромвель со шпагой в руке набросился на резные украшения из дерева, изломал их и сжег перед алтарем. Это было в марте. В апреле они разгромили собор в Питерборо: изрубили топорами орган, побили витражные стекла, разнесли алтарь вместе с ограждением, сожгли библиотеку и архив, бросили в огонь крестные перегородки, устроили для лошадей стойло в часовне Девы Марии… После них в громадном средневековом сооружении стало пусто, как в подвале у Майки Томкинса. Ему вспомнилось, как некоторые из драгун обрядились в найденные священнические облачения и разгуливали в них по городу. Они мнили себя крестоносцами, ведущими праведную священную войну, но, оглядываясь назад, Нед усомнился, что это воистину было угодное Господу дело. Однако Оливеру оно нравилось – Нед как сейчас видел перед собой его красное лицо, еще более красное в зареве горящих книг и старинного дерева, огоньки, пляшущие в темных глазах. Чего им хотелось на самом деле, это убить парочку роялистов. «Это наша работа, – говорил Оливер. – Уничтожать врага». И в мае им представилась такая возможность.
Это была не битва, а всего лишь стычка, без артиллерии, в двух милях от Грантема в Линкольншире. Противник силами в пару тысяч кавалерии, пехотинцев и драгун выступил из летних сумерек под бой барабанов, с развевающимися флагами. Под началом у Кромвеля было около тысячи солдат: примерно половину составлял его собственный полк, а остальное – жалкий и нищий сброд из местных. Полчаса две маленькие армии смотрели друг на друга, обмениваясь мушкетными выстрелами, затем с приближением темноты Оливер потерял терпение и, вопреки невыгодному соотношению сил, отдал приказ наступать.
Все прошло в точности так, как они отрабатывали всю зиму: атака быстрой рысью в три шеренги, Нед в первом ряду, ноги касаются ног соседей по обе стороны, пистолет наготове. Он не чувствовал ни малейшего страха, и только сила Божья струилась по его жилам. Набирая темп, круглоголовые затянули гимн, хотя сложно было расслышать песню сквозь топот копыт. И внезапно вражеская линия, выглядевшая такой далекой, оказалась совсем близко. Нед выстрелил из пистолета, швырнул его в голову ближайшего роялиста, затем выхватил шпагу и, когда они врубились в шеренги врагов, принялся вслепую наносить удары по фигурам справа от себя. По инерции конники пронеслись примерно на сотню ярдов вперед. Они остановились, развернулись – вот этого враг, заботившийся о раненых, совсем не ожидал – и обрушились на противника с тыла. То, что минуту назад было образцовым строем, обратилось в толпу перепуганных людей, помышляющих только о бегстве.
Нед пришпорил коня и ринулся в погоню, и вот тогда-то ему и довелось убить в первый раз. Он нагнал одного, наклонился в седле и взмахнул мечом. Клинок врезался беглецу в шею сбоку. Фонтаном брызнула кровь. Уолли не остановился поглядеть на противника – ему показалось, что тот был молодой и низкорослый, – и галопом мчался за остальными, пока они не растворились в темноте.
Он кропотливо писал в течение всего того года, 1663-го, и продолжил работу в следующем, истощив весь запас бумаги у Томкинса, которому пришлось посылать в Нью-Хейвен за новой партией. А меж тем за стенами погреба менялись времена года. За все это время Девенпорт получил от преподобного Хука только одно письмо, очень осторожное в выражениях, описывающее происшествие с одним из его «осведомителей» так, словно оно случилось с кем-то другим. «Вы наверняка догадываетесь, что письма его пришли не по адресу и в чьи руки они попали, и по сей причине он затаился и не может писать вам, как прежде… Я прознал также, что неподалеку от вас находятся некие родственники вашего друга, которые рады будут услышать, что он здоров и им того же желает». От Фрэнсис писем больше не было, хотя Уилл каждый день молился об их приходе. Было очевидно, что в Лондоне опасно. «Народ Божий в большой печали, не зная, что делать или куда идти…»
Нед переносил изоляцию легче, чем зять. Пусть тело его было заключено в стенах подвала, зато ум парил на просторах Англии двадцатилетней давности, оживляя в памяти славные дни войны, когда железнобокие Кромвеля сметали все перед собой, и, по мере того как победа сменяла победу, обретавшие уверенность в том, что исполняют Божью работу.
Спустя два месяца после Грантема было Гейнсборо в Линкольншире, где сражаться приходилось на песчаных холмах, изрытых кроличьими норами, – настоящий кошмар для конницы, однако с Божьей помощью им удалось сохранить строй. И когда юный Кэвендиш, генерал роялистов, спустился с возвышенного плато со своим полком и ударил вслед отступающим парламентским войскам, Кромвель отдал приказ и бросил железнобоких в контратаку, оттеснившую роялистов в трясину. Кэвендиш, юнец двадцати трех лет, сын графа Девонширского, оказался в ловушке. Уолли и майор Берри загнали его в угол. Берри, бывший клерк железоделательного завода в Шропшире, спешился, пробрался через болото и нанес юнцу смертельный укол под ребра, отчего тот завизжал, как свинья.
Потом, еще два месяца спустя, был Бостон, где под Кромвелем убили лошадь и он сам едва не погиб, но милостью Божьей спасся. Сотня вражеских солдат утонула в канавах, отводящих воду из линкольнширских болот. А на следующий год был Марстон-Мур в Йоркшире – величайшая из битв, разыгравшихся на английской земле. В ней участвовали сорок две тысячи человек. Там Уолли, уже полковник, командовал кавалерией, опрокинувшей строй принца Руперта. Грохот и вонь трех с половиной тысяч коней, несущихся по густой траве пустоши. Отточенность, с которой кавалеристы Кромвеля остановились после первой атаки, развернулись и ударили снова. Цвет королевской армии был порублен тогда – четыре тысячи врагов полегло, а со стороны Парламента погибло всего триста человек.
И наконец, на следующее лето грянула битва при Нейзби. Она разыгралась на равнинах Нортгемптоншира. Ранним июньским утром, под тревожные трели жаворонков в небе, Оливер подъехал к Неду с широкой ухмылкой на лице – он часто смеялся и улыбался перед боем, такова была его уверенность в победе – и оказал почет, поручив возглавить первую атаку против сэра Мармадьюка Лэнгдейла и его пятнадцати сотен конников-северян, уже начавших подниматься по склону к ним. «Господь явит чудо, Нед, для чад человеческих». То была жестокая рубка лицом к лицу, среди зарослей дрока и кроличьих нор, после того как они разрядили пистолеты и сошлись врукопашную на клинках. Он убил тогда столько врагов, что они слились воедино, и припоминал, что прикончил за день еще троих или четверых. К исходу сражения, изможденный и окровавленный, он впервые не ощутил радостного возбуждения, а только усталость от всего этого воинского ремесла.
Отвращение вызвала в нем не столько сама битва, сколько последовавшая за ней бойня, жертвами которой стали не только бегущие солдаты, но и сотни женщин, укрывавшиеся в лагере роялистов. Нед видел это. Изнасилований, слава Богу, не было – за всю войну не было известий, сообщающих о насилиях, совершенных Армией нового образца. Зато зверств хватало, как и убийств. Солдаты утверждали, что эти женщины – ирландские папистки, шлюхи, ведьмы или все трое разом, но Нед подозревал, что это были всего лишь жены роялистов, увязавшиеся за своими мужьями. Они были такими же, как Джудит или Кэтрин.
Нед поднял эту тему в разговоре с Оливером, но генерал Кромвель, как он теперь назывался, холодно заявил, что подобные вещи случаются на войне, что бабам не место на поле боя и что он больше не желает про это слышать. Армия короля разбита наголову, вот что важно, и есть веские основания верить, что войне конец. «Нейзби – это не что иное, как длань Господня, – сказал Кромвель. – И Ему одному принадлежит эта победа». Нед устроил так, чтобы женщин похоронили в братской могиле. Не в силах найти слов, чтобы описать свои чувства, он не включил этот эпизод в мемуары.
За стенами погреба стояло позднее лето: жаркое, душное, гнетущее. Раскаты грома над проливом Лонг-Айленд и проникающие сквозь решетку сполохи далеких молний казались вестниками приближающейся битвы.
Глава 26
Тот август 1664 года Нэйлер провел в бесконечных разъездах, выдавая себя за Ричарда Фостера, ювелира. Сначала он отправился в Париж, где передал несколько секретных посланий от Хайда английскому послу лорду Холлису, оттуда в Женеву, где провел ночь, прежде чем сесть в карету, следующую вдоль северного берега озера Леман к швейца