Женщина, с которой он вел дела, сидела на корточках на обычном месте. Ее возраст оставался для него загадкой. Лицо не морщинистое, волосы черные. По его прикидкам, ей было около тридцати. Имени ее он не знал. Они никогда не разговаривали. Ему было известно, что «норвоттак» означает «в середине реки», и это туземное название излучины Коннектикута, в которой приютился теперь Хедли. Общались они жестами, а иногда картинками, которые рисовали друг для друга в грязи. Большой круг – это был ее способ сообщить, что ему всегда следует приходить в пору полной луны.
Уилл вежливо поклонился и присел на корточки напротив нее. Она предложила ему миску с норвоттакской кукурузной кашей. Ни аппетита, ни времени у него не было, но он съел угощение так быстро, насколько мог, чтобы не показаться грубым. Потом развязал мешок и извлек вещи – то были по большей части инструменты, заказанные им из Хартфорда: томагавки, ножи, молотки, стамеска, маленькая пила, медный котелок. Индианка тщательно осмотрела их: брала, вертела в руках, пробовала остроту кромок пальцем. Потом выложила свой товар – две дюжины бобровых шкур хорошего размера и качества. Уилл знал, что торговаться не стоит – в тот единственный раз, когда он попробовал, она встала и ушла, и ему пришлось бежать за ней и с виноватым видом прижимать руки к груди на потеху глазеющим мужчинам. Кто бы она ни была, такую не проведешь. Полковник бережно сложил шкуры в мешок, нарисовал в пыли круг и поднял указательный и средний пальцы – он придет через две полные луны. Женщина кивнула.
Уходя, он миновал группу мужчин, которые, как всегда, стояли и смотрели на него. Но на этот раз не было улыбок. Он заметил мушкеты, которые англичанам запрещалось продавать аборигенам. Проходя мимо, он кивнул. Индейцы смотрели в ответ – взгляды показались ему враждебными, а ведь норвоттаки считались племенем дружественным. Где-то посреди тропы Уилл почувствовал, что за ним следят. Он сунул руку в карман с пистолетом и постоянно оглядывался через плечо. Никого не было видно. Впрочем, это слабо утешало, и офицер с облегчением выдохнул, когда вышел из леса на равнину, где туман был не таким густым, чтобы укрыть нападающего. Уилл прибавил шагу, время от времени оборачиваясь, и к шести часам, как раз когда солнце у него за спиной поднялось над деревьями, благополучно добрался до дома в Хедли.
Сложив шкуры у себя в комнате – за них можно выручить хорошую цену, послав меховщикам в Бостон, – он пересек лестничную площадку, чтобы проведать Неда.
Первой его заботой поутру, как всегда, было проверить, жив ли он. Уилл коснулся его щеки. Их со стариком взгляды встретились.
– Бог да благословит тебя, Нед. Доброе утро.
В ответ послышался невнятный звук.
– Давай возблагодарим Господа за новый день.
Он завел свою руку под плечи тестя, посадил его, затем поднял с кровати и поддерживал, пока больной ковылял к отхожему ведру. Быстрый осмотр показал, что Нед не испачкал постель за ночь – удачное начало. Уилл задрал ночную сорочку Неда до пояса и помог ему сесть, потом встал позади, завел локти ему под мышки, чтобы поддержать. Дожидаясь утреннего мочеиспускания, он напевал своим чистым голосом, данным Богом для исполнения псалмов:
Бедный глупенький наш Нед
Хворым стал, как старый дед.
Ножки у него свело,
И головушка бо-бо.
Дурацкий нескладный стишок, сочиненный в ранние дни, неизменно забавлял Неда. Бо́льшую часть времени тесть вроде как понимал, что ему говорят, хотя сказать ничего не мог. Он заулыбался. Нитка слюны свесилась с угла рта, и Уилл, достав платок, стер ее.
За минувшие семь лет это стало для них рутиной.
После утреннего визита в уборную Уилл одел больного. Практического смысла это не имело, поскольку из комнаты старик не выходил, но ему больно было видеть, как Нед, всегда такой щепетильный по части внешнего вида, обретается целый день в ночной сорочке. Уилл делал для него все: купал сваренным в хозяйстве Расселов мылом из щелока и жира, кормил с ложечки, подносил к губам чашку с водой, расчесывал волосы и бороду, подстригал ногти, усаживал в кресло (зимой у очага, летом у открытого окна, на расстоянии безопасном, чтобы никто не увидел с дороги), читал ему, разговаривал с ним, укладывал вечером обратно в постель. То был бесконечный цикл, месяц за месяцем, год за годом. Работа была физически трудная: даже усохнув с возрастом, полковник Уолли оставался тяжелым мужчиной. Неудивительно, что Уилл находился в форме, а мускулы у него на руках стали даже крепче, чем в молодости, как если бы Нед передал ему по наследству свою силу.
Уилл не тяготился. Напротив, он выполнял труд, угодный Господу. «Носите бремена друг друга и таким образом исполните закон Христов» (Гал. 6: 2). Или еще: «А кто имеет достаток в мире, но, видя брата своего в нужде, затворяет от него сердце свое, как пребывает в том любовь Божия? Дети мои! Станем любить не словом или языком, но делом и истиною» (1 Ин. 3: 17). С каждой исполненной им заботой, особенно с самыми унизительными и грязными, Уилл чувствовал, что становится ближе к Богу.
Когда Неда настиг первый удар, преподобный Рассел посоветовался с доктором в Спрингфилде. Симптомы, описанные в медицинской книге последнего, – «хворь, нападающая весьма стремительно, лишающая в большей или меньшей степени способности осязать и двигаться, вызывается излиянием крови или сыворотки в мозг и предваряется головокружением, частичной утратой мышечной силы и прочая» – в точности подходили под апоплексию. Надежды на выздоровление почти не было.
Поначалу молодая девятнадцатилетняя женщина по имени Лидия Фрейзер из порядочной пуританской семьи в Дедхеме, Массачусетс, приехала к ним пожить и помочь. Но Нед волновался всякий раз, стоило ей прикоснуться к нему, а Уилл обнаружил, что ее близость всколыхнула в нем чувства, которые ему удавалось подавлять бо́льшую часть десятилетия. Она бесхитростно, улыбками и случайным касанием руки давала понять, что испытывает к нему то же самое. Несколько месяцев спустя ему пришлось отослать ее прочь, не в последней степени потому, что уход за Недом приводил в его комнату Фрэнсис. Уилл видел, как много взяла она от отца, особенно теперь, когда плоть его исхудала, скулы заострились, а выражение лица стало невинным и доверчивым. Вот еще одно благословение старости, понял Уилл, она счищает накопившиеся за годы слои страданий и пережитого и открывает в человеке внутреннего ребенка. Иногда у него возникало такое ощущение, будто он смотрит на лицо Фрэнсис. Ему было интересно, что происходит сейчас в голове у Неда. Эта мысль смущала его.
Как-то раз, вскоре после отъезда Лидии, Уилл принес из кухни метлу и, убираясь в комнате Неда, передвинул старый армейский мешок тестя, чтобы вымести скопившуюся за ним пыль. В глаза ему бросилась засунутая внутрь толстая стопа листов: «Некоторые воспоминания о жизни его высочества, покойного лорд-протектора». Он бросил взгляд на Неда. Тот, как обычно, спал. Одолеваемый любопытством, Уилл перенес рукопись в свою комнату и начал читать: «Родился я в лето Господа нашего 1598…»
Он читал, пока не пришло время кормить и обихаживать Неда, а затем, когда стемнело, вернулся к рукописи при свете лампы. Начало было вполне себе приемлемым, даже захватывающим. Оно оживило в нем его собственные воспоминания: ранние годы в качестве пикинера в пехотном полку Прайда, переходы по пятнадцать миль в день с шестьюдесятью фунтами выкладки на спине, сражение при Нейзби, штурм Бристоля, где они первыми взошли на стену, собрания в Сафрон-Уолдене и Патни, где его проповеди и видения снискали ему славу, чистка Парламента, в которой он сыграл активную роль, ухаживание за Фрэнсис после казни короля.
И только когда Нед стал вводить имя Фрэнсис и обращаться напрямую к ней, стиль рукописи изменился, и Уилл начал испытывать смущение. «Ты, может быть, удивишься – многие удивлялись, я в их числе, – как могла армия, воевавшая во имя Парламента, обойтись теперь с ним так грубо, как даже король никогда себе не позволял…» Как это понимать? И эти странные сочувствие и уважение к Карлу Стюарту – возмутительные, прямо сказать. И сомнения насчет суда над королем, а затем самый тревожащий отрывок: «Милая Фрэнсис! Меня смущает один вопрос. Если Бог даровал нам победы с целью доказать, что мы выполняем угодную Ему работу, то как истолковать события, случившиеся позднее? Отвратил ли Он свои милости от нашего дела, или мы все это время заблуждались?» В нарисованном тестем портрете Кромвеля угадывался намек на грехи личных амбиций, гордыни, гнева, двуличия и цинизма – странное получалось избранное Богом орудие. Ближе к концу почерк в рукописи стал неразборчивым, листы пестрели зачеркиваниями, ошибками и повторами. Но последняя страница была достаточно четкой:
Я прочел недавно, что мой коллега полк. Хэкер, мой сосед по Ноттингемширу, добрый солдат и благочестивый человек, сказал нескольким своим друзьям незадолго до казни, что сильнее всего гнетет его дух то, что «прежде он чересчур предвзято относился к добрым людям Божьим, имеющим отличное от него мнение».
Если он выбрал эти слова в качестве своей эпитафии, она подойдет и мне. Слава Богу за все, и да смилуется Он над смиренным своим слугой.
Уилл откинулся на спинку стула, потрясенный. Ощущение создавалось такое, будто призрак Неда отделился от лежащих в другой комнате руин его тела и принялся бесчинствовать, как буйнопомешанный. Это был вовсе не тот человек, которого он знал. Дьявол водил его пером. Неудивительно, что Господь поразил его ударом. Мысль, что Фрэнсис может прочесть эти его слова, была особенно ужасна. Ее необходимо оградить от последствий отцовской болезни. А Неда надо защитить от него самого.
Уилл развел на решетке очага огонь и сжег всю рукопись, лист за листом.
Летом 1671 года, четыре года спустя после приключившегося с Недом удара, Рассел сообщил, что преподобный Мэзер готов взять на себя риск и передать письмо для Фрэнсис. Уилл потратил немало времени, сочиняя послание. Про место их пребывания он не обмолвился ни словом. Намекнул на состояние здоровья ее отца, но без подробностей. Разумеется, он не упоминал о своих занятиях. На случай если письмо попадет в руки властей, он обращался к ней «Матушка» и подписался сыном. Следующей весной он получил ответ.