Нэйлер взобрался на планширь, собрался с духом и прыгнул в воду. От удара у него перехватило дыхание. Он вынырнул, тряся головой и хватая ртом воздух, огляделся, потом погреб к телу. Доплыв, перевернул его на спину. Пуританин определенно был мертв, он покачивался на волнах, обратив к небу распахнутые глаза и разверстый рот, как если бы удостоился в свой последний миг некоего чудесного видения. За спиной, с корабля, слышались крики. Нэйлер положил руку на плечо убитого и толкнул вниз. На миг тело зависло, невесомое, затем медленно выскользнуло из его хватки, и белое лицо стало постепенно расплываться, по мере того как погружалось, пока не исчезло.
Нэйлер развернулся и погреб обратно к «Благословению», которое отнесло уже опасно далеко. Намокшая одежда тянула вниз. Один из моряков закричал и кинул веревку. Ему потребовалось собрать последние силы, чтобы дотянуться до троса и схватить, затем обмотать вокруг руки. Его потащили к борту. Когда его подтянули к кораблю, Нэйлер сам был почти уже мертв. Он смутно помнил, как другой моряк спустился по веревочному трапу, как его обвязали концом вокруг груди, а затем грубо потащили наверх вдоль борта, потом через планширь на палубу, где он лежал на спине, отхаркивая соленую воду и глядя на лица обступивших его пассажиров – убийца, но и удивительным образом герой.
Он потерял сознание.
Заботу о нем взяла на себя Фрэнсис. Нэйлера трясло от холода. Матросы отнесли его в каюту. Фрэнсис показала, где его гамак. Они стянули с него промокший кафтан, сапоги и штаны и уложили в койку. На шее у него, как заметила Фрэнсис, висел на шнурке мешочек. Она поспешила к жаровне, выпросила у одной из женщин чашку горячего куриного бульона и вернулась к его гамаку. Завела ладонь ему под голову – волосы его были жесткими и липкими от морской соли – и приподняла ее так, чтобы напоить больного. Веки его затрепетали. Он сделал несколько глотков, потом откинулся назад, дрожащий и бесчувственный. Фрэнсис принесла свое одеяло – оно было суше, чем у него, и укутала его.
Ее терзала смутная вина за случившееся. Этот человек вел себя так дружелюбно, всегда интересовался ее здоровьем, передавал игрушки для детей. Тем не менее она всегда держалась на расстоянии. Имелось в нем нечто (да простит ее Бог), что мешало ей вполне ему довериться. Да и когда по мере долгого плавания он потерял в весе – из-за скверной пищи и постоянного поноса – и стал более худым, ей иногда казалось, что она уже видела его где-то раньше. Гудмен Джонс, ее сосед по койке, вдовец, возвращающийся в Америку после того, как похоронил жену в Англии, заметил, как она разговаривает с неизвестным, и спросил, кто это. Она поведала ему то немногое, что знала. Этот разговор состоялся как раз перед штормом. И вот теперь мистер Джонс утонул, вопреки отважной попытке мистера Фостера спасти его, и Фрэнсис чувствовала, что виновата в чем-то – это ее наказание за недостаток христианского милосердия. Она вынесла на палубу его вещи и развесила просушиться. А возвращаясь, заметила у него под гамаком небольшую кожаную сумку. Быть может, в ней найдется запасная рубашка. Фрэнсис порылась в вещах и выудила Библию и какой-то завернутый в промасленную ткань предмет. Предмет был твердый, явно не одежда, но любопытство пересилило. Внутри оказался миниатюрный портрет молодой женщины, очень красивой, богато одетой, с модной прической.
Фигура в гамаке пошевелилась. Фрэнсис проворно вернула миниатюру на место и встала. Мужчина открыл глаза и попытался сесть.
– Тише, – сказала она и положила ладонь ему на лоб. – Отдыхайте.
– Вы очень добры. – Он снова лег. – А я не знаю даже вашего имени.
– Фрэнсис, – сказала она. – Фрэнсис Стивенсон.
К исходу дня Нэйлер снова поднялся, облачился в сухую одежду. Он был слегка скован в движениях, но в остальном вроде как не пострадал от пережитого потрясения. В ответ на похвалы других пассажиров он пожимал плечами. «Я сделал не больше, чем сделал бы любой христианин. Я доверил свою жизнь Богу, не сомневаясь, что Он защитит меня. Жаль только, что мне так и не удалось спасти того бедолагу», – говорил он. Когда капитан стал расспрашивать его, как произошла трагедия, Нэйлер повторил ту же историю: он якобы заметил, как Гудмен Джонс стоит, опасно наклонившись через борт; пожелал ему доброго утра и пошел дальше, а потом услышал крик и всплеск. Капитан, похоже, поверил. Подобное случается во время долгих плаваний. Во время шторма уже умерли двое – женщина и ребенок. Оставалось внести этот эпизод в судовой журнал как несчастный случай.
Однако позже, когда Фрэнсис и скромный герой прогуливались по главной палубе и проходили мимо места, где все произошло, он взял с нее клятву молчать и тихо поведал совсем иную историю: он видел, как Джонс влез на планширь и после секундного колебания прыгнул.
Она в ужасе воззрилась на него:
– Вы хотите сказать, что он покончил с жизнью?
– Боюсь, именно так.
– Так это же смертный грех.
– Совершенно верно.
– Но ведь он казался таким верующим.
– Кто может заглянуть в глубины человеческого сердца? Быть может, шторм повредил на время его рассудок и он пребывал в отчаянии. Простите, что разделил с вами это бремя. Больше я никому признаться не мог. Вы присоединитесь ко мне в молитве о его душе?
Они вместе опустились на колени.
После этого скорее она стала искать его общества, чем наоборот. Он был ей интересен.
– Простите, но мне нужно сделать одно признание, – сказала она как-то вечером неделю спустя. – Когда вы спали, я заглянула в вашу сумку в поисках запасной рубашки и нашла портрет. Это ваша жена?
– Была. – Тень горя легла на его лицо. – Она умерла при выкидыше. Ребенок тоже погиб. Он должен был стать нашим первенцем.
– Весьма печально слышать. Это была очень красивая леди. – Спустя минуту Фрэнсис поинтересовалась: – Вы не женились снова?
– Так и не нашел ту, которую смог бы так же полюбить. Так что, как видите, в Англии меня ничто не держит. Много лет назад я ездил в Америку и вот решил вернуться. Поселюсь вместе с братом в Хедли и проживу, сколько отпустит Бог лет, среди верующего народа. – Какое-то время он помолчал. – А вы, миссис Стивенсон? Вы замужем, как полагаю.
– Воистину так, много лет.
Она рассказала столько, сколько смогла, не прибегая при этом к откровенной лжи. Призналась, что никого не знает в Америке, что ее муж уехал туда строить для них новую жизнь и что теперь позвал ее к себе, но постоянно ездит по стране, поэтому ей неизвестно точно, где его теперь искать.
Фрэнсис понимала, что это звучит довольно глупо, но облегчила душу, доверившись хоть кому-то.
– И нет никого, кто мог бы вам помочь?
– Муж направил меня к одному человеку в Кембридже. Тот вроде как должен знать последние новости о его местонахождении.
– Что это за человек? Если, конечно, вы не имеете ничего против, что я спрашиваю.
Она не видела причины таиться.
– Дэниела Гукина я знаю, – сказал Нэйлер. – Вернее, знаю о нем. И с легкостью могу проводить вас к его дому. Он всего в получасе езды от Бостона.
Она положила руку на его предплечье:
– Вы очень добры, мистер Фостер. Даже не знаю, что бы я без вас делала.
Остаток путешествия прошел спокойно. По мере приближения к Америке они часами стояли вместе у борта, глядя, как вокруг корабля резвятся киты и дельфины. Вскоре над головой стали появляться чайки, и поутру в четверг, 30 октября, после шестидесяти девяти дней плавания, корабль «Благословение» бросил якорь в Бостонской гавани.
Остановиться ей было негде, поэтому, когда во время высадки на берег Нэйлер обмолвился, что знает подходящее место неподалеку от порта, Фрэнсис с радостью согласилась на его предложение. Он подхватил ее сумку и понес прочь из многолюдной гавани по узкой улочке на постоялый двор. Свободными оказались два места: одно в отдельной комнатке, другое в общей. Нэйлер настоял, чтобы отдельную комнатку взяла она. Место было шумное, под завязку забитое громогласными моряками и торговцами, которые курили трубки и обсуждали дела, и Фрэнсис была рада обществу Нэйлера, когда они обедали вечером вместе. Он заявил, что собирается нанять на следующее утро двух лошадей, и пообещал показать дорогу к дому Гукина.
Женщина стала отнекиваться.
– Вы и так уже много для меня сделали.
– Пустяки. Надеюсь, вы умеете ездить верхом.
– Да, хотя много лет уже не садилась в седло. Мой отец был большим любителем лошадей. Я росла среди них. Но мне ненавистна мысль, что я причиняю вам неудобства.
– Никаких неудобств. Мне спешить некуда.
– Ну, тогда ладно. – Она улыбнулась. – Спасибо.
Фрэнсис отметила, что спутник никогда не задает ей вопросов про мужа, хотя наверняка ему интересно. Она была благодарна ему за тактичность.
На следующий день они поскакали вместе, бок о бок, вдоль реки Чарльз, по короткой дороге до Кембриджа. Был канун Дня всех святых, стояла чудесная ясная погода, последние осенние листья падали золотисто-бурым дождем, в воздухе ощущалось приближение зимы. Поездка верхом пробудила в ней воспоминания об отце: запах конюшни в Мьюзе, его голос, говорящий, что нужно сидеть прямо, сильные руки, подсаживающие ее в седло. «Придет время, мы тебя в кавалерию возьмем…»
Перед мостом Фостер остановился и указал через реку.
– Вот там живут Гукины, первый дом справа. Я вас здесь подожду. Не торопитесь, будьте у них, сколько понадобится.
Фрэнсис повела лошадь через мост. Величественное здание, обрисовывающееся на фоне неба, представляло собой Гарвардский колледж, это ей было известно. Кембридж казался славным городком, не сильно отличающимся от английского, разве что был больше, чище и не таким населенным. Ее накрыла волна оптимизма. Уилл написал правду – здесь безопасно.
Добравшись до ворот Гукинов, она спешилась, привязала лошадь к изгороди и зашла во двор. Постучала в дверь. Ее отворила женщина лет пятидесяти, вытиравшая руки о тряпку, передник ее был испачкан мукой. Она провела рукой по лбу и прищурилась, глядя на посетительницу. Похоже, она была полуслепая.