«Скажи, Ронни, что я должна сказать или сделать, чтобы наша клятва стала взаимной?»
Я ломал голову над ответом целую ночь и все утро. Ибо не мог понять, как женщина может дать клятву Жизни мужчине.
«Хочешь понять врага — ставь себя на его место», — любил повторять Кузнечик. И, хотя Илзе врагом не являлась, я пытался. Изо всех сил.
То, что в вопросе не было ни кокетства, ни расчета, я знал совершенно точно: пусть в темноте схрона я не видел ее лица, но зато слышал ее голос. Искренность в нем была. Робость — тоже. А еще стеснение и надежда. В общем, создавалось впечатление, что принцесса просто понимает клятву Жизни не так, как я…
Поломав голову еще некоторое время, я додумался представить, как выглядит уже данная мною клятву с ее стороны. И… понял, что на правильном пути. Потом я проанализировал все известные мне случаи принятия таких же клятв, вдумался в некоторые неочевидные нюансы и почувствовал, что краснею: мое представление о клятве Жизни было… детским!
Да, ее действительно предполагалось давать тому, кто слаб и нуждается в защите. Естественно, ничего не требуя взамен. Но… нигде не оговаривалось, что она должна быть односторонней! И что тем, кто дает слово, обязательно должен быть мужчина. По сути, для того, чтобы ее дать, требовалось всего одно: почувствовать желание заботиться. А все остальное — свобода воли, характер, твердые жизненные принципы, незапятнанная репутация и материальные возможности — были делом десятым!
То есть получалось, что принцесса ощутила потребность заботиться. И решила, что может взвалить на себя такую ответственность. Значит, она имела полное право предложить расширить наши отношения!
…«Скажи, Ронни, что я должна сказать или сделать, чтобы наша клятва стала взаимной?» — мысленно повторил я. И очередной раз посмотрел на покачивающуюся в седле принцессу.
Увы, увидеть лицо, скрытое под плотной черной тканью, мне не удалось, но представить его получилось без каких-либо проблем. А потом я вдруг сообразил, что представляю не столько лицо, сколько взгляд! Прямой, спокойный и… полный души…
«Души?» — растерянно подумал я. И тут же вспомнил Кузнечика.
«Чем мастер отличается от отличного воина? Нет, не силой. Не скоростью. Не способностью предугадывать атаки противника… Когда мастер ест — он ест. Когда дышит — дышит. Когда сражается — сражается… Смеешься? Зря: ты просто не слышишь того, что я тебе говорю… Действие без мысли — пусто. И опасно. Прежде всего, для тебя самого: атакуя врага и думая о песчинке в своем сапоге, ты рассеиваешь свое внимание и помогаешь ему себя убить. Отрабатывая движение и глядя в окно — тратишь время зря. А что такое мысль? Мысль — это твоя душа… Вдохни ее в свои поступки — и ты изменишь свою жизнь…»
Остановившись, я жестом приказал воинам Пограничной стражи продолжать движение, дождался, пока со мной поравняется кобылка ее высочества, заставил ее остановиться и еле слышно прошептал:
— Илзе! Я принимаю твою клятву. И… большое тебе спасибо…
…Увидев, что я вставляю ногу в стремя, сотник Даргар вытаращил глаза, скользнул ко мне и еле слышно прошептал:
— Ваша светлость, вы чего? За во-он той сосной — пост! Там — полный десяток онгаронцев! Левее, вон за тем камнем, поросшим мхом, — еще двое. За поворотом, перестрелах в десяти — лагерь!!!
— Я умею читать язык жестов, и понял, что ты мне показал… — так же тихо ответил я. — Отходите в лес. Как можно тише. И возвращайтесь в крепость…
— Да, но…
Я вопросительно приподнял бровь, и сотник тут же замолчал. Потом приложил кулак к груди, невесть в который раз покосился на Илзе и, вздохнув, скользнул в густой кустарник.
Я вскочил в седло, выбрал слабину повода кобылы ее высочества и, кивнув Молоту и Игле, неторопливо выехал на дорогу.
Копыта моей лошади тут же утонули в грязи, а мгновением позже тишину леса разорвало сочное чавканье…
— Стоять!!! — тут же раздалось из-за той самой сосны.
Я потянул на себя поводья и поднял над головой правую руку, демонстрируя зажатую в ней белую тряпку.
— Парламентер? — удивленно поинтересовался голос.
Я утвердительно кивнул.
— Оружие — на землю!!!
— И не подумаю… Отправьте гонца в лагерь и доложите барону Глайру,[124] что к нему едет Аурон Утерс, граф Вэлш. Со свитой…
За сосной наступила тишина. А вот за придорожными кустами справа и слева от нас несколько раз хрустнуло.
— Э-э-э… не положено!!! Оружие — на зе… — рявкнул часовой. И заткнулся на полуслове: судя по донесшемуся из-за дерева звону, неслабо получив по затылку.
Мгновением позже на дорогу выскочил рослый онгаронец с мечом наперевес и, вглядевшись в мое лицо, учтиво произнес:
— Ваша светлость! Прошу прощения за грубость моего подчиненного — он молод и бестолков… Десятник Карл Ухват, первый десяток второй сотни Алой тысячи…
Я наметил движение головой, показывая, что принял извинение, и снова превратился в изваяние.
— Простите, ваша светлость, вас тут… только четверо? — убрав меч в ножны, спросил десятник.
— Было семеро. Сопровождавших нас воинов Пограничной стражи Элиреи я отправил в крепость Крогг. Преследовать их нет необходимости — назад они не вернутся…
Десятник задумчиво посмотрел на меня, потом — на Воско и Нодра, и, задержав взгляд на мешке, скрывающем голову Илзе, поинтересовался:
— Это гражданин Онгарона?
— Нет…
— Что ж… Думаю, посылать гонца к его милости особого смысла нет… Следуйте за мной…
Я удивленно приподнял бровь:
— Взыскания не боитесь?
— Вы — Утерс, ваша светлость… — усмехнулся воин. — Вы никогда не лжете… Так что любой из тех, кто о вас слышал, сделал бы то же самое…
…Вылетев из штабного шатра, барон Алан Глайр оглядел меня с ног до головы, потом задумчиво подергал себя за ус и растерянно пробормотал:
— М-да… Честно говоря, не ожидал… Впрочем… Имею честь приветствовать вас в походном лагере армии Онгарона, ваша светлость!
Я учтиво поздоровался и, не желая тратить время на пустопорожние разговоры, поинтересовался:
— Где бы мы могли поговорить?
Тысячник нахмурился, отодвинул в сторону входной полог и рявкнул:
— Совещание откладывается. Все свободны…
Из шатра тут же потянулись порядком удивленные сотники.
Дождавшись приглашающего жеста барона Глайра, я скользнул внутрь святая святых армии Онгарона и, заметив, что на походном столе развернута карта, тут же развернулся к ней спиной.
Тысячник сконфуженно крякнул, зашелестел пергаментом, а потом виновато пробормотал:
— Спасибо, ваша светлость… Я, конечно, понимаю, что ваша Внутренняя стража тоже ест свой хлеб не зря и что у вас наверняка есть точные данные о количестве и расположении наших войск, но…
— Пустое… — буркнул я. И тут же перешел к делу: — Барон! Я заехал к вам по дороге в Маллар. Я еду к его величеству Бадинету Нардирену, чтобы предъявить ему неопровержимые доказательства того, что убийства его вассалов — дело рук воинов Иаруса Молниеносного. На дорогу у меня уйдет дня три. Еще сутки — на предъявление доказательств. Мне бы хотелось, чтобы все это время армия Онгарона… воздерживалась от активных действий…
Тысячник снова дернул себя за ус, потом заложил руки за спину, сделал шаг по направлению к дальней стене… и тут же развернулся ко мне лицом:
— Граф Аурон, вы вообще понимаете, о чем просите?
Я утвердительно кивнул:
— Более чем…
— То есть вы считаете, что, выслушав вас, я должен грохнуть кулаком по груди, выскочить из шатра и пинками погнать своих солдат обратно за Чиграк? Забыв про полученный приказ и про вассальный долг?
— Я не прошу вас уходить… Вы можете ввести войска в Элкор, занять все деревни этого графства и даже дойти до Влара… Я прошу вас о другом: не чинить урон вассалам моего сюзерена и не проливать кровь мирного населения…
Барон застыл. Несколько раз качнулся с носка на пятку и обратно, а потом прищурился:
— Скажите, граф, а… сдача в плен семнадцатой сотни вашей Пограничной стражи — это аналогичная мера, принятая королем Вильфордом?
— Да: отойти от моста они не успевали. А вступать в бой им было запрещено. В общем, его величество сделал все, чтобы до выяснения истины между нами не пролилась кровь…
— То есть… если моя тысяча сейчас двинется на Арнорд, то не встретит никакого сопротивления?
— Не встретит. Если, конечно, ваши солдаты не сочтут врагами наших крестьян и купцов…
Тысячник хрустнул пальцами, зачем-то потушил одну из свеч и мрачно вздохнул:
— Знаете, граф Аурон, я… неплохо знаю вашего отца, поэтому скажу чуть больше, чем должен: я не верю в то, что вы сможете убедить его величество Бадинета в невиновности своего сюзерена. Палачи Тайной канцелярии Онгарона весьма хорошо делают свою работу и умеют докапываться до истины. В этот раз они превзошли самих себя, и… В общем, сына графа Гайоса, без всякого сомнения, убили люди графа Орассара…
— Скажите, барон, как вы оцениваете боеготовность Пограничной стражи Элиреи?
Барон чиркнул кресалом, зажег потушенную им же свечу и угрюмо посмотрел на меня:
— Вы хотите сказать, что вашим военачальникам нет никакой необходимости выгадывать эти самые четыре дня?
— Именно. Если бы король Вильфорд планировал с вами воевать, то первый удар нанесли бы не вы, а армия Элиреи… Где, по-вашему, она была бы сейчас?
— Пожалуй, с этим трудно не согласиться… — задумчиво пробормотал тысячник.
— Нам не с чего воевать, барон! — вздохнул я. — И… сто двадцать лет мира — достаточный срок, чтобы научиться друг другу доверять…
— Я доверял многим элирейцам… Так же, как и они — мне… — граф Арти снова потушил свечу и подул на обожженные пальцы. — Но сейчас, узнав, что вы пролили кровь вассалов моего сюзерена…
— Мой отец доверяет вам до сих пор… — перебил его я. — Именно поэтому я и стою перед вами! Барон! На одной чаше весов — четыре дня, которые ничего не решают. На второй — жизни тысяч наших и ваших солдат…