Из этого ходячего «шкафа» высунулось несколько дополнительных антенн, и приятный баритон произнёс:
– Добрый день.
Мы промолчали, и только Кирилл Мефодиевич вежливо ответил:
– Здравствуйте, уважаемый…
– …Шкаф, – прошептал я, и Таня прыснула со смеху, закрывая рукой рот и грозя мне глазами.
Кирилл Мефодиевич не слышал моего кощунства по поводу символа новейшей техники, зато сам «символ» расслышал и довольно миролюбиво произнёс:
– Фраза из Чехова может оказаться остроумной и к месту, а зовут меня – Дэф восемнадцать С, чаще просто – Дэф. Экспериментальный образец. Предназначен для работы на других планетах. В вашем институте прохожу некоторые испытания.
Я вспомнил, что больше всего шушукались по поводу «некоторых испытаний». Говорили, что, пользуясь своими связями, Владимир Лукьянович выпросил Дэфа у робототехников, чтобы он посрамил и «поставил на место» отдел Александра Игоревича. Если это правда, то теперь дело дошло до нашей лаборатории, и я подозревал, до кого персонально.
Дэф подошёл ближе к нашему завлабу и без обиняков произнёс:
– Прошу вас, Кирилл Мефодиевич, показать материалы, о которых с вами договаривались.
Несомненно, в его памяти имелись портреты нужных людей. Всё же меня удивило, как уверенно он ориентируется. Неужели проблема распознавания образов в кибернетике уже решена? До последнего времени, насколько я знал из популярных журналов, именно здесь имелось наибольшее число «подводных камней».
Кирилл Мефодиевич достал из своего шкафа несколько журналов и папок. Мы все занимались своими обычными, каждодневными делами, усиленно изображая, что ничего особенного не произошло. Однако и глаза наши, и уши всё время были настороже, и шеи, наверное, как у меня, деревенели от напряжения.
Прошло не более пятнадцати минут, и я услышал Танино предостерегающее покашливание и Его приближающиеся шаги. Я намеренно не отрывал взгляда от шкалы спектрографа, пока уже знакомый мне баритон не произнёс:
– Извините, Пётр Петрович, у меня к вам имеется несколько вопросов.
Пришлось оторваться от своего занятия. Глядя в его фотоэлементные устройства, я сказал:
– Спрашивайте.
Он был приторно вежлив:
– Извините, если моя речь окажется в чём-то неправильной или старомодной. Я являюсь кибернетическим двойником нескольких личностей, и среди них – математика девятнадцатого века.
Чем дальше, тем больше мне не нравился и этот глазастый ходячий шкаф, и особенно его приход в нашу лабораторию. Теперь я почти не сомневался, кем он вызван и кто его запрограммировал. А «шкаф» шёл к цели напрямик.
– Расскажите, пожалуйста, о ваших затруднениях с уточнением формулы полигена Л. Возможно, я сумею хоть в чём-то помочь вам.
– Все мои затруднения отражены в журналах, которые дал вам просмотреть Кирилл Мефодиевич.
– И вы ничего не имеете добавить?
– Не имею добавить абсолютно ничего, – почти весело проговорил я и с невинным видом спросил: – А вы разбираетесь и в живой природе?
– Вы полагаете, сударь, что между живой и неживой природой существует пропасть?
– А вы не полагаете? – и добавил мысленно: «…уважаемый шкаф»…
– Те, кто составлял основу моей личности, не полагали. Пока моя практика подтвердила их мнение. Там, где неживая природа начинает движение, она зачастую движется к живой природе, иногда превращается в неё. Это подтверждают наблюдения за вулканами и грозами, морями и реками. Не случайно в горячем дыхании вулканов из химических элементов рождаются начала жизни – аминокислоты. Извините за пример, который вам, безусловно, известен. Но пора привыкнуть к мысли, что от движения подземных вод не так уж далеко до тока крови в артериях и венах…
– Есть существенная разница, – заметил я. – И потом… У вас напыщенный слог…
– Благодарю за замечание. Ещё раз извините. Я уже упоминал, что в основе моей личности – личности разных людей. Один из них был поэтом.
– Удобная позиция на все случаи… – «жизни» – едва не вырвалось у меня.
Мы помолчали.
– У вас больше нет ко мне вопросов? – спросил я тоном, который обидел бы любого человека: интересно, как он отреагирует на тон.
Кирилл Мефодиевич подавал мне предостерегающие знаки, но я их «не замечал». В конце концов передо мной машина – очень сложная, но всё же машина. Тон она, вероятно, не воспримет – ей важна лишь заключённая в словах информация.
Оказалось, что я недооценил «шкаф». Он забавно замигал индикатором и сказал – мне даже послышалась грусть в его голосе:
– Кажется, вы меня невзлюбили, сударь.
– А почему я должен был вас взлюбить?
– Ну да, мы такие разные.
– Достаточно взглянуть на нас со стороны…
– Но если бы я был скульптурой, или куклой, или, например, восковой фигурой, очень похожей на вас, разве вы стали бы разговаривать со мной? Разве вы беседуете с животными, состоящими из того же материала, что и люди?
– Иногда беседую, – ответил я, вспомнив об Опале.
– Как с равными?
«Но я и тебя не считаю равным», – подумал я и ужаснулся своим мыслям и всему нашему разговору: вот до чего можно дойти – этот ходячий шкаф спрашивает «как с равным?», а ты не знаешь, что ему ответить. Я рассматривал его и чётко видел заклёпки и неровности на стыках декоративных листов пластмассы. Их явно подгоняли в спешке. Вон виднеется и треугольный штамп изготовителя – три буквы: КИК – Киевский институт кибернетики. Вспомнил ответственного работника этого института, приятеля Владимира Лукьяновича, который приходил в наш институт, – высокого, худого, подвижного, с острыми локтями. Представил, как они договаривались, где будет проходить испытания экспериментальный образец ДЭФ-18С, как наш шеф торопил своего приятеля… И вот результат: передо мной мыслящий и говорящий шкаф, а за окном в зелёных узорных прорезях листьев проглядывают голубые лоскуты неба. Доносится гул троллейбусов и автомобилей. Там всё движется, как и раньше, – привычное, знакомое, и только усиливает чудовищную нереальность происходящего здесь.
Я стряхнул с себя оцепенение. Пора кончать «беседу», не то она заведёт в ещё бо́льшие дебри.
– Я уже объяснил, что ход моих опытов зафиксирован в лабораторном журнале…
– Извините мою назойливость, – просительно сказал он. – Простите меня за повтор. Я пройду испытания и больше не буду работать рядом с людьми на Земле. Меня предназначают для работы в космосе…
– А я не могу выдать вам информации больше, чем записано в журнале. Понимаете?
– Да, – отозвался он. – К сожалению, понимаю. И не только это, сударь.
– Что же ещё?
– Человек всегда боится уступить своё место лидера. Где бы то ни было. Вы, люди, создали меня, чтобы я помог вам достичь подлинного лидерства в природе, но сами боитесь, как бы я не обогнал вас. А ведь я только первый этап…
Теперь зелёный индикатор светился предостерегающе.
– Кто будет вторым?
– Сигом.
– Вы уверены, что это удастся?
– Уверен. Если только… – он чуть запнулся, и я это отметил, – …если только при создании человеческого разума не была использована какая-нибудь жизненная сила или ещё нечто непознаваемое, мистическое… – Он говорил без иронии, но она скрывалась в его словах.
– Других ограничений нет?
– Нет. Как только химики создадут материалы, превосходящие пластичностью живые ткани, вы приступите к конструированию сигомов. И у вас появятся новые опасения…
– Не беспочвенные, – не удержался я.
– Мы только ваши творения, ваши детища, призванные помочь вам, помимо колонизации космоса и подобных насущных дел, не исчезнуть, не раствориться в природе, как другие её создания. Зачем же нам бороться с вами? Нам не нужны ни эта планета, ни воздух, которым вы дышите, ни пища, которую вы употребляете…
«Он прав, – думал я. – Нам не из-за чего опасаться его или не любить. И всё же я его опасаюсь и не люблю. Почему? Или таковы законы лидерства?»
– …Нам нужно лишь то, для чего вы предназначаете нас и…
Он умолк. Пауза казалась мне зловещей, и я поторопил его:
– И…
– Информация. И ваша память как важнейшая часть её.
– Почему «важнейшая»?
– Она является для нас направляющей…
Мне показалось, что его фотоэлементы уставились на меня выжидающе, и я поспешил сказать:
– И всё же большей информации, чем та, что отражена в журнале, у меня для вас нет. Придётся вам довольствоваться ею.
– Прощайте, сударь, – сказал он. – Наверное, мы больше не встретимся. Испытания близятся к концу.
Я сильно в этом сомневался и потому задал ещё один «невинный» вопрос:
– Всегда ли вы будете помнить, что это мы создали вас, а не наоборот?
Впервые я увидел, как быстро и беспомощно замигал его индикатор. Он забормотал:
– Конечно, конечно…
Выходя, он стукнулся о притолоку двери – я не сомневался, что какие-то его блоки перегреваются, не выдерживая нагрузки. Всё-таки он, бедняга, был только машиной, и для таких вопросов его не готовили.
Настроение моё изменилось, и меня даже не очень смутили слова Кирилла Мефодиевича:
– А если стоимость его ремонта вычтут из вашей, Пётр Петрович, зарплаты?
Прошло меньше месяца – и я в очередной раз оказался в знакомой приёмной. Вместо Веры меня встретил белобрысый молодой человек, стройный, вежливый, приветливый. В его приветливость не верилось. У молодого человека были точные, рассчитанные движения и жесты. Угадывалась длительная тренировка.
Как только я назвал себя, он ответил «пожалуйста» и указал рукой на обитую дерматином дверь.
За директорским столом сидел человек лет пятидесяти с лишком, в очках с толстыми линзами. Углы рта у него были уныло и как-то брезгливо опущены. Он не заводил церемоний, коротко поздоровался, сказал:
– Попрошу подробно рассказать о ваших взаимоотношениях с директором, и особенно с его заместителем Кулебой. Ваши слова будут записываться.
Он нажал кнопку невидимого мне магнитофона, помещённого, наверное, в ящик стола, и послышался шелест плёнки, как бы подчёркивающий, что здесь не любят терять времени напрасно.