й цели. На стенах общежитий висели огромные транспаранты, изготовленные на скорую руку из простыней. На них красным был изображен сжатый кулак внушительной величины, под которым было написано всего одно слово: «Забастовка».
Когда я пробирался к площади, мне в руку сунули отпечатанную на мимеографе листовку.
Остановим военную машину Никсона!
Штат Огайо. Лаос. Нью-Хейвен. Камбоджа. Вьетнам.
Общенациональная студенческая забастовка.
Бастуй, пока не слишком поздно!
Бастуй за знания!
Бастуй за здравый смысл!
Бастуй за самого себя!
Бастуй за мир!
Забастовка! Забастовка!! Забастовка!!!
На главной площади уже шел марафон у микрофона: антивоенные ораторы сменяли друг друга через каждые пять минут; преподаватели и студенты клеймили позором политику Ричарда Никсона под восторженные овации толпы. Мощнейшие усилители, которые обычно используют на своих концертах рок-музыканты, разносили над головами многотысячной оравы лозунги, эхом отражавшиеся от стен зданий, и были слышны, наверное, в радиусе полутора-двух миль.
— Мы объявили о прекращении нашей обычной деятельности! — надрывался профессор, лицо которого было покрыто столь обильной растительностью, что издали его свободно можно было бы принять за орангутана. — Хватит сидеть сложа руки и мириться с тем, что наши руководители продолжают позорную войну!
Это был член ученого совета, один из тех парней, которые два дня назад с радостью дали Эдгару под зад коленкой. Теперь он выступал в роли страстного борца за мир, и толпа вторила ему.
— Весь мир смотрит на нас! — начала она скандировать в конце его выступления.
На какой-то миг я даже поддался всеобщему порыву, больше смахивавшему на массовый психоз. Я лелеял свою страсть и надежду, как драгоценную игрушку, — я цеплялся за них, дышал ими. А затем посмотрел на часы и забыл обо всем этом. У меня оставалось только сорок минут.
Африканский дом находился в одном старом общежитии из красного кирпича. Афроамериканские студенты, как они с недавних пор начали называть себя, путем обмана, лести, хитрости, запугивания, то есть всеми правдами и неправдами добились того, что в их распоряжении оказался блок из тридцати комнат. Места для проживания в Африканском доме выделялись исключительно лицам, принадлежавшим к негритянской расе. Он был задуман в качестве отдельного рая, где все ходили в дашики, мужской рубашке с круглым вырезом и короткими рукавами, называли друг друга «брат» и могли вести дебаты по политическим и культурным вопросам, имевшим значение только для членов этой общины. Всякий раз, когда я проходил мимо этого здания, из его окон звучала хорошая музыка — Мириам Макеба, Джуниор Уокер и «Мираклз», — будившая во мне воспоминания о школьных годах. В ежедневной газете, выходившей в кампусе, регулярно печатались редакционные статьи, в которых обсуждалась целесообразность подобного разделения. Усвоив с раннего возраста, что нет способа глупее, чем судить о человеке по цвету его кожи, я относился к образованию Африканского дома как к иррациональному и крайне деструктивному явлению. Однако к этому времени его существование уже было общепризнанным фактом. Над дверью здания на ветру трепетал флаг Ганы. Здесь тоже из окон свисали забастовочные транспаранты — неожиданное проявление солидарности.
В коридоре у первого попавшегося человека, которым оказалась духовная сестра в темных очках, с ярко выраженной афроамериканской внешностью, я спросил, где можно найти Хоби Таттла. Девушка не сразу ответила на вопрос. Она сидела за старым ученическим столом школьного образца, который притащили сюда не иначе как из аудитории, и читала Кейна. На стенах красовались лозунги, в которых были использованы цитаты из Фредерика Дугласа и Мартина Лютера Кинга.
— Кто ты?
Я ответил ей:
— Друг. Товарищ по комнате.
— Ты наркоман?
— Если хочешь обыскать меня, пожалуйста. Я не возражаю. — Я поднял руки.
Комната, где я спустя десять минут нашел Хоби, была целиком отделана черной и белой кафельной плиткой в шахматном порядке, размером восемнадцать на восемнадцать дюймов. Плитка покрывала не только пол, но также стены и потолок. Сначала у меня зарябило в глазах. Впечатление было такое, будто я смотрю в калейдоскоп. Распахнув дверь, я увидел Хоби, который сидел в углу у простой тумбочки стандартного образца, оклеенной черной бумагой. На нем была длинная кожаная куртка. Сначала я подумал, что он болен или пьян, однако Хоби улыбнулся вполне осмысленно, и мне стало ясно, что он в здравом уме. На полу рядом с ним, в нескольких дюймах от его руки лежал большой вороненый пистолет. Я никогда еще в своей жизни не видел пистолета, кроме как в кобуре у полицейского, и поэтому с удивлением воззрился на него.
— Ты что, хочешь застрелить меня? — Он слегка улыбнулся и жестом пригласил меня войти. Я обвел рукой стены. — Психоделия?
— Эта штука действует.
— Если посмотришь через увеличительное стекло. Как поживаешь, дружище?
— Все зашибись, — ответил он.
В действительности вид у Хоби был неважный. Несмотря на темный цвет кожи, было заметно, что у него покраснели переносица и ноздри. Похоже, его предубеждение против кокаина в трудную минуту дало трещину. Хоби сказал мне, что в свое время здесь была берлога Кливленда, где он проводил большую часть свободного времени.
— Да, твой приятель Кливленд угодил в переплет. Дело пахнет сроком, и притом серьезным.
— Понимаешь, какая штука, все было подстроено. Копы сами подкинули ему дурь. Просто кое-кому очень не по душе, что черный, который умеет постоять за себя и за своих ребят, учится не где-нибудь, а на юридическом.
Такова была официальная версия «Пантер». Тот, кто заменил у «Пантер» Элдриджа Кливера на посту министра информации, в выступлении по радио назвал арест Кливленда грязной провокацией. Однако подобные напевы все мы слышали уже далеко не раз, и они не производили впечатления. Все то, что встало между Хоби и мной, что мешало нам вернуться к прежним дружеским отношениям, выразилось теперь в его одухотворенном пересказе этой грустной маленькой лжи.
— Я уезжаю в Канаду, — сообщил я ему.
— Да, — сказал он. — Старушка Люси говорит, что собирается составить тебе компанию.
— То же самое она говорит и мне. Ей нужно сменить обстановку. После всего, что у вас там было, она просто сама не своя.
— Да, вот такие дела, — произнес Хоби безжизненным голосом.
— Вот такие дела, — ответил я. — Так что, если вдруг услышишь, как канадцы говорят «клево» вместо «все путем», — тебя это не удивит.
Мне очень хотелось немного развеселить его, вселить в него хоть чуть-чуть бодрости. Я хотел, чтобы он был тем, кем был всегда, моим другом. Хоби криво усмехнулся:
— Вообще-то я надеялся, что ты забежишь на минутку попрощаться.
— Ну вот, хотя бы теперь я оправдал твои ожидания, дружище. Знаешь, тут у меня появились кое-какие серьезные проблемы. Надо залечь на дно.
— Тебя уже начали искать?
— Не исключено. Хотя говорить что-либо определенное еще рано.
Я не знал, насколько мог ему доверять. Обладавший прекрасным слухом, Хоби в совершенстве усвоил произношение и обороты речи городских низов. Его отец, я был уверен, не раздумывая, дал бы ему затрещину, услышь он его речь. Наверное, в этом и загвоздка, думается мне. Хоби взял все, чем, по мнению его отца, он должен был обладать, и положил это в обертку другого поколения. Оказавшись за две тысячи миль от отчего дома, вне тени, которую отбрасывало на него влияние Гарни, он учился быть в ладу с самим собой. Как часто бывало, я примерял ситуацию на себя, и итоги сравнения не могли меня утешить.
Издалека со стороны площади донесся восторженный рев толпы. Забастовщики разошлись не на шутку. Хоби с усталой неподвижностью оглянулся на окно, задернутое черной шторой, и закряхтел точно старик:
— Ребятишки устроят Трики веселенькую жизнь. Ему точно придется прекратить войну, а то они никогда не вернутся за парты. — Эта мысль вызвала у Хоби усмешку.
— Они делают то, что в их силах, Хоби.
Он поднял руку. В действительности ему было все равно. Мы замолчали.
— Может быть, поговорим насчет ЦПИ? — предложил я немного погодя. — Наверное, это беспокоит тебя больше всего?
Он даже не шелохнулся. Медленно прожевывая слова, выползавшие из его рта, как фарш из мясорубки, Хоби ответил:
— Я тут ни при чем, но раз уж ты спрашиваешь, скажу тебе еще раз: я ничего не сделал, кроме того, о чем ты уже знаешь. Однако и этого может хватить, чтобы оказаться в дерьме. Ты же слышал насчет отпечатка пальца, обнаруженного на остатке?
— О, Хоби! Господи Иисусе! — Только теперь до меня дошло, что Джун, должно быть, имела в виду именно это.
— Меня держит в курсе один из этих долбаных товарищей Кливленда. Эти скоты устроили взрыв и в моей голове. С другой стороны, — Хоби взял пистолет и приставил его к своему виску, — эта игрушка может пригодиться. — Он улыбнулся. — Или пристрелить кого-нибудь? — сказал он, и дуло пистолета повернулось в мою сторону.
— Давай не будем спешить. Авось обойдется.
Хоби пожал плечами, признавая мою правоту.
— Так что же тебе снится в твоих дурных снах? — спросил я. — Что у Кливленда развязался язык? Это тебя страшит больше всего?
Если у Кливленда начнется ломка, копам не составит труда выпытать у него все, что им нужно. Возможно, он уже раскололся, хотя Эдгары утверждали, что посетители Кливленда, навещавшие его в выходные, смогли передать ему кокаин.
Хоби считал, что с этой стороны ему нечего опасаться.
— Кливленд, парень, такой орешек, который им не по зубам.
— Значит, он заговорил?
— Он заговорит, только когда сам захочет. Но дело в том, что, может быть, он и сказал кое-что, ну так, самую малость. Может быть, он хочет привлечь внимание некоторых идиотов.
Судя по всему, подобные мысли не выходили у Хоби из головы в последние дни, с такой готовностью он выкладывал эти предположения.