– По-моему, – голос Максима подрагивает, – вы немного перегибаете палку, Анатолий Филиппович.
– Нет, я ничего не перегибаю. Мы пытаемся протолкнуть сложный проект, очень сложный. Очень спорный. Я знаю, что он пойдёт на пользу человечеству, но человечество этого не знает. Значит, нужно доказать, убедить.
Он шагает по кабинету вперёд и назад.
– Хватит рассказывать публике, какой толчок науке даст использование приговорённых. Толпа видит в смертнике человека, которому не дают спокойно дожить последние минуты. Она начинает жалеть их, отщепенцев. Давить нужно на другое.
Максим слушает. Запись ведётся автоматически.
– Во время Второй мировой войны немцы ставили на людях эксперименты. Жестокие эксперименты, не спорю. Но всё, что мы знали об обморожениях и способах их лечить, в течение сотен лет базировалось только на тех экспериментах. Японцы получили вакцины от чумы и холеры благодаря своим экспериментам. Любой шаг медицины всегда связан с экспериментами, и другого пути нет.
Он неожиданно останавливается и поднимает вверх палец.
– Стоп! Это неудачные примеры. Не надо вспоминать о нацистах. Приведи пример Андрея Везалия, который первым начал вскрывать трупы людей и нашёл у Галена несколько сотен ошибок, потому что тот вскрывал только животных. Придумай что-нибудь про Флеминга, который кормил людей плесенью, чтобы проверить свойства антибиотика. В общем, покажи, что только путём эксперимента на человеке можно найти лекарство от вринкла.
– Хорошо, Анатолий Филиппович.
– Они должны понять, Максим: я – не вселенское зло. Я – то необходимое зло, которое придётся принять, чтобы сделать шаг вперёд. И они примут меня.
Максим согласно кивает. Варшавский жестом отпускает его.
Варшавский ходит по кругу, протаптывая в толстом ворсе ковра дорожку.
Пришедший к власти постепенно становится зависимым от неё. Он не может жить без власти – деньги для него уже не главная движущая сила. Ею становится желание повелевать, влиять на умы.
Варшавский – из другого теста. Ему не нужна власть. Если бы он прямо сейчас мог уйти из политики и вернуться в науку, он так бы и сделал. Но он принёс свою научную карьеру в жертву, чтобы открыть путь другим. Если бы не он, исследования анабиозиса в России не велись бы до сих пор. Именно он сумел получить временное разрешение на проведение опытов на смертельно больных людях – с их письменного согласия. Погибло шестнадцать человек из тридцати, зато получен состав более эффективного анксиолитика. Это необходимая жертва.
Знала ли об этом общественность? Нет. Журналисты регулярно выбрасывали на экраны таблоидов сенсационные новостные утки, но им не верили. Теперь он сам создаёт под этими утками крепкий фундамент, пытаясь провести гласный закон о возможности проведения опытов над человеком.
Идеальным примером было, конечно, клонирование человека. Он нарочно ничего не сказал на этот счёт Максиму, пусть сам догадается. Если Максим достаточно сообразителен, он придёт к истории клонирования человека. К той истории, которая позволила победить практически все существующие болезни. Возможность вырастить для человека новое, молодое тело и пересадить в него мозг почти без потери данных позволила победить даже старость и смерть, но всё-таки ненадолго: в какой-то момент мозг старел настолько, что не справлялся с новым телом.
Мозг – это единственный орган, который человечество пока не научилось воспроизводить полностью. Варшавский уже думал о том, что нужно давать старт проекту по переписи человеческого сознания на искусственные носители. Но это – после. Сначала – вринкл.
Вринкл обрушился на человечество в середине двадцать шестого века и разом заменил все побеждённые недуги. Он получил своё название от английского слова wrinkle – «морщина». Одним из первых симптомов вринкла было нарушение лицевой мимики: лоб больного покрывался мимическими складками, приводившими к быстрому появлению морщин. К тому времени, когда морщины становились заметными (примерно через год), человек был уже совершенно безумен. А ещё через полгода умирал.
Когда умершего вскрывали, не находили ничего. Вообще ничего. Совершенно здоровый организм неожиданно погибал. Требовалось разрешение на постановку опытов на больных вринклом – всё равно они были обречены. Но Варшавский решил идти дальше. Ему не нужна однократная серия опытов. Он хотел продвинуть законопроект о регулярном проведении опытов на живых людях. Это гораздо сложнее.
Варшавский подходит к окну и смотрит на Землю, на Верхнюю Москву. Далеко-далеко виднеются Верхний Париж, Обер-Берлин, Рим Супериор. Такой вид недёшево стоит, очень недёшево.
Он звонит дочери.
– Май, привет. Ты сегодня у меня?
– Ага. Па, я буду поздно.
– Когда?
– Не знаю. Может, ночью. Так что ты меня не жди.
– Хорошо.
Отбой. В последнее время с дочерью совершенно не о чем поговорить. Он ушёл в политику, заперся в ней, утонул. А о Майе он, по сути, ничего не знает. Она ходит на какие-то концерты, гуляет с какими-то парнями, чем-то интересуется. Если бы её мать была жива, было бы проще. А так они с дочерью постепенно стали чужими людьми.
Варшавский подходит к бару, наливает себе пастиса. Резкий запах аниса распространяется по комнате.
Варшавский смотрит на себя в огромное зеркало.
«Я – зло. Но я – необходимое зло», – шепчет он.
5
Такси останавливается. Гречкин осматривается и понимает, что никогда не бывал в этом районе Верхней Москвы. Он выходит из машины и видит, как Майя исчезает за одной из дверей.
Желание проследить за ней было непроизвольным. Если она сейчас заметит его, то всё кончено. Она никогда больше не захочет с ним встречаться.
Такси можно приказать почти всё, что угодно. Разве что оно не может причинить вред человеку – тут Азимов был прав. А вот следовать за другим такси – элементарно. Более того, даже если первая машина оторвалась, преследователь легко узнает её координаты, потому что все такси связаны между собой.
Это довольно дорогой район. Не каждый может позволить себе квартиру в подобном месте. Но здание, куда зашла Майя, не похоже на жилое. Мёртвые тёмные окна, а у двери – дактилоскопический идентификатор. Человек незнакомый может попасть внутрь, только если его приведут люди, имеющие доступ. И в самом деле, не стучать же в дверь, если нет даже старомодного звонка?
В Верхней Москве промежутков между зданиями нет. Такси ещё не уехало, и Гречкин садится обратно.
– На какую высоту ты можешь подняться?
– Единственным ограничением является купол.
– Значит, поднимайся на крышу вот этого здания.
Такси взмывает вверх и через несколько секунд оно уже на крыше.
– Жди меня.
Гречкин выходит.
Планировка орбитальных городов не предусматривает внутренних дворов. Зато окна в потолке последнего этажа (для обзора космических далей) есть всегда. Гречкин подходит к одному из окон, ложится на живот, заглядывает внутрь.
С каждого угла его снимает видеокамера. Миниатюрные, невидимые глазу камеры встречаются через каждые несколько метров. В таких условиях совершить преступление практически невозможно. Но сейчас Гречкин не делает ничего противозаконного. Он просто лежит на крыше и подглядывает за обитателями дома.
Ему везёт: весь верхний этаж – это одна большая комната, в которой собираются обитатели дома. Мужчина, ещё один мужчина, и ещё один. В одном из мужчин он узнаёт Певзнера. Другого видит очень плохо, но, судя по всему, это Ник или Карл. От третьего видна только одна нога. А вот и Майя. Они сидят на диванах друг напротив друга и разговаривают. Что это? Секретное подразделение лаборатории анабиозиса?
Их беседа не похожа на дружеский разговор. Они почти не улыбаются, а потом кто-то достаёт чертежи и кладёт их на столик. Чертежи – пластиковые, и это очень странно. Обычно пластиковая копия делается на финальной стадии, чтобы отправиться в архив. Все остальные работы проводятся только с электронными документами. В общем, архивы тоже электронные, но копия делается на всякий случай. Хранилища пластиковых документов находятся на Земле.
Гречкин не может рассмотреть, что изображено на чертежах. Он смотрит на Майю. Сверху видно плохо – только чёлка и нос, но ему этого достаточно. Он видит её, радуется ей – и ревнует. Это ревность, которая пробуждается рывками, уколами каждый раз, когда она обращается к кому-то, когда кто-то обращается к ней.
Он отползает от окна и поднимается.
Что делать дальше? Уже вечер. Наверное, нужно ехать домой.
Нет, стоп. Он вызывает Кирилла. Голос заспанный.
– Привет…
Кирилл смешно подчёркивает букву «р» в этом слове.
– Мне хреново, – говорит Гречкин. – Мне нужно напиться.
– Хм…
Кирилл не пьёт, но ради друга готов на всё – это Гречкин хорошо знает.
– Ну… давай в «Карпентере». Когда сможешь?
– Через полчаса буду там.
– Ну хорошо. И я буду.
Гречкин снова садится в такси.
– К лифтам.
6
Кирилл ждёт в баре. Он сидит за одним из дальних столиков, перед ним два стакана и закрытая бутылка виски. «Карпентер» хорош тем, что полностью обустроен как классические бары пятьсот лет назад. Только теперь – голосовое управление заказами. Скажи вслух, что тебе нужно, – еда и выпивка появятся прямо из стола. Но зато эта выпивка – в настоящих бутылках, с настоящими стаканами. Никаких тебе трубочек, лезущих из стены прямо в рот.
– Ну, рассказывай.
Кирилл наливает виски. Крышечка сама открывается и закрывается, когда того требует наклон бутылки.
– Майя.
– Это я понял. Что Майя? В очередной раз тебя прокатила?
– В том то и дело, что нет.
– То есть?
– Поцеловала, причём бурно.
Кирилл уже полтора года как женат, у него подрастает сын Ваня. Теоретически он разбирается в подходе к женщинам лучше, чем Гречкин.
– Это бывает. И даже что-то значит.
– Я не понимаю, что делать дальше. Точно так же как она меня поцеловала, она флиртует со своими коллегами в лаборатории. А по вечерам вовсе неизвестно куда ездит.