– Дискотека прямо, – говорит Гречкин.
К ним подъезжают две небольшие платформы для передвижения по территории кладбища.
Майя и Гречкин едут рядом. Электронные гиды что-то жужжат о захоронениях. Гречкин отключает звук, когда платформа начинает рассказывать биографию экс-президента Франции Феликса Фора.
– Мы всё равно почти ничего не знаем об этих людях, – говорит Майя.
– Мольера и сегодня ставят.
– А Шопена играют.
Вот она, могила Шопена. Белый бюст, утопающий в цветах. Цветы можно купить тут же – у автоматического разносчика.
– Кто такой Джим Моррисон? – спрашивает Гречкин.
– Великий музыкант, – отвечает Майя.
Светящиеся указатели ведут их к могиле Моррисона. Они проезжают мимо.
– Почему ты решил пойти сюда?
– Потому что если бы я промямлил что-нибудь насчёт кино, ты бы отказалась.
Она смеётся.
– Тонко чувствуешь женскую натуру.
– Вроде того.
Она молчит. Гречкину невыносимо хочется что-либо сказать, но тут платформы подплывают к надгробию Уайльда. Как ни странно, здесь всего пара туристов. Обычно их больше.
– Похороните меня под чем-нибудь уродливым, – говорит Майя.
– Что?
– Это цитата из старого-старого фильма. Там девушка спрашивает у молодого человека: «Ты знаешь, что написал Уайльд в своём завещании?» А парень отвечает: «Похороните меня под чем-нибудь уродливым, да?»
– Смешно.
Надгробие Уайльда покрыто отпечатками губ. Его очищают раз в полгода, но не проходит и нескольких дней, как оно снова покрыто помадой. Чёрные пятна, красные пятна, розовые пятна. Большинство женщин придают губам разные оттенки медицинскими методами. Помады как таковой уже давно не производят, но они всё равно красят губы соусами, безопасной краской, хной – и оставляют отпечатки на могильном камне писателя.
– Ты хочешь, чтобы я его поцеловала?
– Я хочу, чтобы ты поцеловала меня.
Они стоят друг напротив друга у изукрашенного красными разводами памятника. Где-то играет шарманка. Конечно, имитация.
Майя наклоняется и прикасается губами к камню.
– Я обязательно его прочитаю, – говорит она.
Гречкин ждёт от неё другого.
Она смотрит на него, и глаза её смеются. Её огромные голубые глаза в чёрных кругах. Гречкин чувствует, что если он просто потянется к ней, она отстранится. Если он скажет какую-либо глупость или предложит ехать дальше, то случай будет упущен, и представится ли следующий. Она требует какого-то хода, конём или рокировку, чего-то нестандартного. Она просит: выиграй эту партию, Гречкин, выиграй прямо сейчас.
Но он не знает, как выиграть. Он перебирает в голове сто тысяч неправильных вариантов и не может найти среди них правильный. А он есть, этот правильный, есть, куда же без него.
И вдруг он чувствует вдохновение. Он наклоняется и целует надгробие Уайльда там же, где были минуту назад губы Майи. И с улыбкой смотрит на неё.
Теперь можно, говорят её глаза. Это немое разрешение, это сломанный барьер, это открытая дверь на воздух из душного помещения. И Гречкин делает шаг вперёд, и она не отстраняется, и гранитная крошка на его губах трётся о гранитную крошку на её губах, и между ними нет никого, даже Оскара Уайльда. Миллионы бактерий с чужих губ попадают на гранит надгробия, потом на её губы и на его губы. Миллионы маленьких опасных тварей. Но это тоже мелочи, сейчас не до гигиены, потому что гранитная крошка придаёт поцелую какой-то холодный, металлический привкус, и ничего прекраснее в мире нет и быть не может.
Проходит вечность, когда они наконец отстраняются друг от друга, поняв, что нужно прервать поцелуй, чтобы начать всё заново.
– Я люблю тебя, – говорит Гречкин.
Это такие неудобные слова, Гречкин перекатывает их на языке, и они звучат неестественно, повисают в воздухе, и в этот момент раздаются аплодисменты.
Это пара туристов весело хлопает в ладоши. Они всё видели, всё понимают, они и сами когда-то целовались под старым ясенем на свежескошенном поле в каком-нибудь штате своей далёкой Америки.
Майя молчит.
Они идут прочь от Оскара Уайльда, а им вслед смотрит странная крылатая фигура, венчающая надгробие великого романтика.
Париж – это город любви.
10
Они сидят в кафе в районе бульвара Клиши, недалеко от Мулен Руж. Когда-то здесь был квартал красных фонарей, сегодня – множество пешеходных улиц, по которым любят гулять дородные матроны с детьми и воспитанниками.
– Мы говорили о тебе.
– Кто? – хмурится Гречкин.
– Мы. Я, Марк, Ник.
– И что вы решили?
– Что ты подходишь.
– Для чего?
– Для одного проекта. В принципе, Марк и раньше на тебя посматривал. А тут судьба сама тебя подбросила к нам.
– Что за проект?
– Тебе Марк расскажет. Исследовательский. Нам как раз нужен хороший технарь-универсал.
Она засовывает в рот половину огромного круассана, и у неё всё равно получается кушать изящно.
– У нас так не выходит, – говорит Майя. У неё получается не очень хорошо, мешает круассан.
– Что не выходит?
– Выпечка. Если привезти утром багет из Парижа, он вкусный. Если тот же багет заказать в соседней булочной, он будет совершенно обычный, пищевая масса. Если бы я умела, я бы сама пекла хлеб.
– На то есть техника…
– Техника тут не годится. Руки человека делают лучше любой техники.
– Ты же не любишь готовить.
– И не умею. Но это не мешает мне мечтать.
Они просто пьют кофе. На столе – полный набор французских лакомств, от пэн-о-шоколя до гастрономического флана. Майя ест много. Он видел это и раньше: на неё не действуют все эти жиры и углеводы, она остаётся стройной независимо от системы питания.
– Представляешь, – говорит он, чтобы поддержать разговор, – раньше были бумажные книги.
– Они и сейчас есть.
– В архивах.
– Да. Это странно, но приятно.
– Ты их читала?
– Да.
– Ходила в архив?
– Ты не представляешь себе, что такое книжная пыль. Страницы, которые пахнут временем. Что там написано – неважно. Важно то, как это выглядит. Чем пахнет.
Гречкин ощущает себя необразованным чурбаном. О том, что книги некогда были бумажными, он узнал совсем недавно. Кажется, от Кирилла.
– А пластиковые были? – спрашивает он.
– Нет. С бумажных сразу перешли на электронные. Пластик использовали только для архивных материалов – он служит намного дольше, чем бумага.
– Это и так понятно, – смеётся Гречкин.
– Нужно же показать, насколько я тебя умнее.
– Ты меня умнее?
– Женщины опережают мужчин в развитии.
– На сколько лет?
– Ты меня старше на пять лет, значит, я тебя умнее на два года.
– То есть семь лет умственной разницы?
– Ага, именно.
За пэн-о-шоколя следует витая булочка с изюмом.
– Тут изюм натуральный, – говорит Майя.
– Неизвестно. Может, очень качественный искусственный.
– Ты портишь мне всё впечатление от поездки.
– Я реалист.
– Фи, сейчас встану и уйду.
Эти милые заигрывания, эти разговоры не всерьёз маскируют то, для чего не нужны слова. Об этом говорят взгляды. Он смотрит на неё как смотрели на мир Морис Эрцог и Луи Лашеналь с вершины Аннапурны Первой. Она смотрит на него так, как могла бы смотреть на альпинистов Аннапурна будь у неё глаза и разум.
У гор есть глаза, не правда ли? Вокруг этих глаз – чёрные круги ущелий.
– Расскажи, о чём ты думаешь сейчас, – просит она.
– О тебе.
– Нет, ты не можешь думать обо мне. Я – здесь, я – возле тебя. Значит, думать ты должен не просто обо мне, а о чём-то, чего ты не можешь легко увидеть.
– Это звучит как намёк, – смеётся он.
Она тоже смеётся.
– Нет, – говорит он. – Я думаю о том, как бы я нарисовал тебя, если бы умел рисовать.
– И как?
– Вот такой и нарисовал бы. У окна, чтобы свет падал на тебя справа.
– Ты не умеешь рисовать, конечно.
– Конечно.
– Значит, тебе придётся терпеть, что меня рисуют другие.
– А тебя рисуют другие?
– Конечно.
– И ню?
Она хитро улыбается.
– А вот это останется моей тайной.
– Ха! Значит, ты просто это придумала.
– Ты хочешь вызвать меня на доказательство. Но у тебя не получится.
Отрицать бесполезно.
Взгляд Майи неожиданно становится серьёзным.
– К слову, Вася, завтра у тебя экзамен. У Марка.
– По поводу приёма в штат?
– Неважно. Но я хочу, чтобы ты этот экзамен сдал.
Она внимательно смотрит на него исподлобья, её голубые глаза блестят. Гречкина пробирает приятная дрожь: она хочет, чтобы он сдал. Она хочет этого.
Кому он нужнеё – Майе или лаборатории?
– Ты хочешь мне что-то подсказать?
– Нет. Но помни, что я хочу, чтобы ты прошёл.
И в этот момент в её глазах он видит то, чего не видел ранее, – любовь.
11
Нет, этим вечером они не вместе. И ночью – тоже. Потому что впереди экзамен. Нет, он не может на них повлиять. Будет Гречкин работать с анабиозниками или нет – неважно. Майя его любит, и на пути у этой любви нет никаких препон. Но экзамен – как невидимое стекло, о которое бьётся птица. Как грань, через которую нужно перебраться.
Он провожает Майю до самого дома. До уютной квартиры около бывшей станции метро «Алексеевская». Наземные павильоны станций оставили как памятники архитектуры. Под землёй теперь – дома, магазины, стоянки. В принципе, мало кто задумывается о том, что такое метро.
Он не целует её на прощанье, просто проводит рукой по её талии, приобнимает и исчезает за углом. Она не оглядывается, не смотрит ему вслед.
От того, что Майя рассказала о таинственном экзамене, стало только хуже. Она не приоткрыла завесу тайны, но сообщила ему, что тайна существует.
Гречкин не спит всю ночь напролёт, и это плохо. Может, она того и хотела?
Он засыпает лишь под утро. Встроенный будильник мягко пробуждает его, и в половине десятого Гречкин уже едет на орбитальном лифте в Верхнюю Москву. Он берёт такси и быстро добирается до Новой Пречистенки.