Это называется «цивилизация». У человека есть право на жизнь и право на смерть. И их у него не отнять. Даже у здорового. Минелли помогал уйти из жизни совершенно здоровым людям. Некая гражданка Канады хотела умереть вместе с любимым мужем – и умерла. Это тоже сострадание, потому что на полсотни попыток самоубийства приходится всего лишь одна успешная. Человек хочет гарантии и получает её.
Но Алексей Николаевич – это не официальная инстанция по добровольному уходу. Он – русский Джек Кеворкян, московский «Доктор Смерть». Американский армянин Кеворкян однажды придумал аппарат под названием «мерситрон», от слова «милосердие», который автоматически впрыскивает в кровь смертельную дозу анальгетиков. Этим аппаратом воспользовались сто тридцать человек – самостоятельно, осознанно. Кеворкяна смогли подвести под суд всего по одному делу – и выпустили за хорошее поведение. Алексей Николаевич мечтает познакомиться с ним, потому что это великий человек.
Это просто знания, которые роятся в голове Алексея Николаевича. Они пытаются найти выход. Человека, который смог бы его понять. И в определённый момент Морозов может решиться. Ведь в его жизни появился человек, с которым можно говорить на эту тему. На любую тему.
7
Вечер. Майя и Морозов сидят на крыльце и смотрят на звёзды. Погода очень хорошая.
«Может, достать телескоп?» – предлагает Алексей Николаевич.
«Не нужно. Вы смотрите в телескоп на то, что мы уже колонизировали».
«Да, в самом деле».
Она пьёт коктейль с циничным названием «Хиросима». Две столовых ложки Baileys, немного самбуки, чуть-чуть абсента и гренадин в серединке. Последний оседает на дно, оставляя за собой след, напоминающий ядерный гриб.
«Можно, я задам несколько вопросов? О медицине и ещё о некоторых вещах? Я просто хочу знать, что мы будем жить лучше, чем теперь…»
Майя качает головой.
«Можно. Но насчёт «лучше» – не гарантирую».
«Хорошо там, где нас нет».
«Конечно».
Они снова молчат. В руке Морозова стакан с виски.
«У вас разрешено клонирование человека?» – спрашивает он.
«Да, с ограничениями. Бездетная семейная пара может клонировать ребёнка из клетки отца или матери. Отдельные органы клонируют постоянно».
«А чья яйцеклетка берётся?»
«Ничья. Технология позволяет вырастить человека хоть из волосяного фолликула».
«А если не семейная пара?»
«Нельзя. В принципе, и пара, способная иметь детей, может заказать клонирование, если не хочет заводить ребёнка естественным путём. Но один родитель – нет. Семья должна быть зарегистрирована официально».
«Но тогда для злоупотребления законом можно заключать фиктивные браки».
«Нет. Я не знаю всех тонкостей, но брак перестал быть обязательным институтом ещё в двадцать четвёртом веке. Хочешь – регистрируй, хочешь – нет. Но для клонирования регистрация нужна, и есть целая система проверок, которая позволяет отличить фиктивный брак от настоящего».
«И отдельные органы?»
«Да, клонируют, давно и успешно. Чтобы не приходилось ждать донора. Сердца, почки, суставы всегда наготове».
«Настоящие суставы?»
«Если хочешь – да. Не хочешь – будет искусственный. Тело модифицируют как угодно. Датчики связи и слежения есть у всех, они обязательны. Но кто хочет, себя вообще в терминатора превращает».
«Вы ещё помните “Терминатора”»?
«Ремейк снимают примерно раз в пятьдесят лет, – Майя смеётся, – и каждый раз война с машинами переносится всё в более далёкое будущее. А ещё можно тело себе вырастить».
«Новое тело?»
«Да, новое тело. И пересадить туда мозг. Продлить жизнь надолго. Но это дорогая операция».
Морозов отпивает глоток виски.
«А смертная казнь?»
На самом деле его не очень интересуют вопросы клонирования и смертной казни. Самый важный вопрос – это эвтаназия. Как обстоят дела с ней через пятьсот лет.
«Номинально смертная казнь есть, но я не помню, чтобы ею кто-либо пользовался. Полиция работает превентивно в основном».
«То есть знает заранее…»
«Вроде того. Методы лечения психов заметно улучшились. Даже если у ребёнка с детства есть садистские наклонности, их аккуратно удаляют, и он становится чист как стёклышко и безопасен. Если же кто-то чудом совершил преступление, достойное смертной казни, его всё равно удобнее исправить медицинским путём».
«Хирургия?»
«Что-то вроде. Копаются в памяти и мозге, уничтожают мусор».
Приходит время главного вопроса.
«А эвтаназия?»
Трудно спросить так, чтобы не дрожал голос.
«Ну, снова же, номинально – возможно. Но неизлечимых болезней почти нет. Поэтому эвтаназия теряет смысл. Иногда рождается генетический уродец, которого умерщвляют по заявлению родителей».
«В наше время практикуется эвтаназия по собственному желанию даже здоровых людей».
«Здоровые люди вольны выбраться на крышу и броситься вниз. Если они спасаются, их излечивают от суицидальных склонностей. Если умирают, общество самоочищается».
«Жестоко».
«Справедливо. Осталась одна, последняя болезнь, вринкл».
Майя замолкает.
«Вринкл?»
«Я и так многовато рассказала. Вринкл – это как СПИД в ваше время. Не то чтобы пандемия, но заболевших много. Я не знаю медицинских тонкостей вринкла, но лекарства от него нет. Жить с ним – полгода, редко больше, последние две недели – мучения. Эвтаназия допустима, но через множество препон и судов. Пытаются упростить процедуру, но пока что не получается».
Морозов думает о том, что в любое время у человечества есть болячка, которую невозможно вывести. Была чума – и не стало чумы. Была проказа – не стало проказы. Была холера – не стало холеры. Хорошо, появился СПИД. Потом – этот вринкл.
«А СПИД победили?»
«В двадцать третьем».
Естественный вопрос: как? Майя не знает этого, скорее всего. Спросите у любого прохожего на улице, из чего делают аспирин – он затруднится ответить. Что уж говорить о лекарстве от СПИДа. Но рядом с ним сидит человек, для которого СПИД – несуществующая, побеждённая болезнь. Искушение спросить – невероятное. Нет, искушение можно побороть.
Он смотрит на Майю. Луна огромная, яркая, она оттеняет каждую черту лица девушки, горбинку носа, огромные впалые глаза, великоватый подбородок, всю эту неправильность, асимметрию. Это совершенство, каким оно должно быть – именно таким, когда несочетаемые черты складываются в общую картину, прекраснее которой не может быть.
А если бы она лежала в больничной палате и умирала? Ты бы вколол ей сакситоксин, доктор? Дал бы смертельную дозу анальгетиков?
«Что ты ещё хочешь у меня спросить?»
Он хочет спросить, может ли так быть, что она останется с ним навсегда. Есть ли хоть маленькая надежда?
«Вы достигли бессмертия», – говорит он.
«Не совсем. Мы научились обновлять органы. Поэтому можно растянуть свой срок примерно на двести пятьдесят лет. Возможна пересадка мозга, но воссоздавать мозг не научились. Когда он необратимо стареет, человек всё равно умирает».
В голове Алексея Николаевича носятся странные мысли. Построить два анабиозиса, отправиться в будущее вместе с ней, омолодиться. В будущее, где эвтаназия не нужна, а если даже и нужна, не вызывает никаких морально-этических проблем.
У Морозова две любви. Вторую зовут Майя, у неё круги под глазами, птичий профиль и красивая грудь. Первую зовут Эвтаназия, она уродлива и омерзительна, но её Морозов любит больше. Или ненавидит. Ненависть гораздо ближе к любви, чем другие чувства.
8
Он такой же, как и все мужчины, думает Майя. Смешной и глупый. Он думает, что я не чувствую его взгляда, что я не знаю, чего он хочет на самом деле. Но он старик. Приятный, но для меня – старик.
Оно накатывает, когда Майя принимает душ. Она стоит под струёй горячей воды, капли стекают по волосам, лицу, телу, кое-где пенятся мыльные клочья. И вот оно накатывает – чувство страха, которого не было раньше. Организм приспособился к войне, сдался в плен доктору Иосимуре и генералу Исии, стал частью мира, в котором людей называют «брёвнами» и считают материалом для исследований. Её разум научился не замечать опасности, не замечать ежесекундного риска.
А теперь перед ней, точно живой, появляется лаборант Накамура с винтовкой, бледный, затравленный, с испуганными глазами. И она, Майя, говорит ему: «Спаси меня».
Майя опускается на колени прямо в душевой кабине и прячет лицо в ладонях. Слёз не видно, потому что по лицу стекают струи воды.
Перед ней проносятся люди, которых заражают чумой, дизентерией, холерой, газовой гангреной, тифом и сибирской язвой. Перед ней проносятся люди, которым отбивают отмороженные конечности с помощью деревянной киянки. Люди в камерах с пониженным давлением – с вытаращенными глазами и вздувшимися венами. Бьющееся детское сердце в руках у хирурга. Истощённые трёхнедельным голоданием живые скелеты. Они даже не проносятся, нет. Они медленно маршируют перед ней, а она стоит на возвышении и смотрит на войско мертвецов, и по правую руку её – Иосимура, а по левую – Исии. Она узнаёт некоторых мёртвых – это Ли, Тинг, Джи и Гу, а ещё Накамура и Иинг, и даже доктор Мики, который должен стоять рядом с ней на возвышении.
Мертвецы идут и отдают ей честь. Они прикладывают иссохшие руки к головам, и Майя почему-то вспоминает, что это неправильно, потому что к непокрытой голове руку прикладывать нельзя. Стройные ряды мертвецов чувствуют её недовольство и меняют приветствие: теперь их ладони поднимаются вверх, и над их головами разносится дружное «Хайль». Некоторые поднимают левую руку, потому что правой у них нет. Иные просто вздёргивают подбородок, потому что обе руки они оставили в страшных лабораториях комплекса Пинфань.
И Майя взваливает на себя это бремя, потому что именно этого ждут от неё Иосимура по правую руку и Исии по левую. Она принимает парад, она смотрит на ряды мертвецов, она тоже поднимает руку в фашистском приветствии, и по её обнажённому телу стекают капли воды и клочья пены.