– Ты права, наверное, – говорит Гречкин. – Я пытаюсь сказать тебе, что люблю тебя, так же искренне, как тогда, но у меня не получается. Я сам себе не верю. Хотя люблю.
– У тебя почти получилось, – улыбается Майя. – Мне кажется, стоит просто сделать перерыв. Временно забыть о том, что между нами что-то было. Или постараться забыть. Может, мы зайдём на новый виток.
Это правильное предложение, разумное.
– Наверное, так будет лучше, – отвечает Гречкин.
А потом тянется к ней губами, и она не отстраняется, и дарит ему поцелуй как знак того, что договор между ними скреплен чем-то большим, нежели просто слова.
8
Варшавский стоит и смотрит через прозрачное окно на операционную. Рядом с ним – Сергей Сергеевич Бергер, высокий, седой, с мудрыми глазами старого волка. Оба одеты в белые халаты с логотипами компании «Антивринкл» на карманах.
За стеклом – человек на белом столе, за пультами колдуют врачи. Он без сознания, бледен, когда-то ему было лет сорок, но теперь симптомы вринкла, подобные прогрессирующей прогерии, изувечили его лицо и тело.
– Третий, – рассказывает Бергер. – Поступил вчера. Обещали ещё двоих в течение недели.
– Мне обещали ещё больше. И выполнят. В их интересах.
– Откуда они их берут?
– Не знаю. Как-то списывают с учёта, вырезают из баз данных, констатируют смерть. Возможно, родственников допускают на похороны.
– Они поступают без имён.
– А зачем вам имена? Вам нужны тела.
– Второй был в сознании и почти ещё в своём уме, я же отчитывался. Всё пытался позвать дочь. Спрашивал, вылечат ли его. Звали Малькольмом, говорил по-английски.
– Ну вот, видите. Источник – вся Европа, не иначе. Не найдут в Англии, найдут в Испании. Не найдут в Испании – найдут в России. Тут ещё важно выяснить, как влияет болезнь на представителей разных национальностей.
– Это на второй стадии исследований. Пока с рицином работаем.
– Кажется, это такой яд.
– Да. Белковый токсин, выделяемый изначально из бобов клещевины. Впрочем, мы его синтезируем искусственно. Суть в том, что он ингибирует механизм синтеза белка рибосомами. И этим заметно замедляет течение болезни. Наблюдаются даже положительные тенденции к обратному течению. Второй номер в какой-то момент говорил абсолютно связно и двигался без заметных нарушений координации. Только вот жить с рицином в организме нельзя.
– И каков срок?
– Два-три дня. Рицин инактивирует рибосомы. Распадается в цитозоле на две цепи – А и B, а затем цепь А расщепляет определённые связи в клетке – и всё. Организм попросту умирает. Но прежде он почти что излечивается от вринкла.
– До этого рицин применяли в медицине?
– И сейчас применяют. B-цепи входят в состав лекарств от различных форм раковых заболеваний. При определённых последовательностях рициновые компоненты убивают клетки опухоли, не затрагивая здоровые ткани. Но в данном случае так сделать не удаётся.
– На животных рицин пробовали?
– Ну, в любом случае, это не совсем рицин. Это многокомпонентное вещество, рицин – лишь одна из составляющих. Да, пробовали. И это ничего не давало. Крупная собака, например, сенбернар, выживает после дозы яда, которая для человека однозначно является смертельной. Дело не в массе, а в особенностях организма. Другой состав желудочного сока, повышенная температура крови. Примерно так же получается и с приматами.
Варшавский кивает. Да, так и должно быть. Если бы лекарство можно было безошибочно проверять на животных, вся эта катавасия теряла бы смысл. А так смысл есть.
– На утверждение проекта на Совете Европы мне нужно будет представить материалы по различным веществам. Я уже представлял на Совете ближнего космоса возможности, открывающиеся в сфере исследования по понератоксину. Но на Совете Европы одним понератоксином не отделаешься. Нужно доказать, что вринкл излечим с помощью веществ, в обычных условиях приводящих к летальному исходу. Таких веществ хотелось бы перечислить порядка десяти.
– Это не проблема. Да, мы работали с понератоксином – с первым подопытным. Рициновую составляющую пробуем на втором и третьем. В идеале нужно десять-пятнадцать человек в неделю.
– Много. Особенно с учётом того, что они должны быть носителями вринкла.
– Не обязательно. Два-три больных на пять-семь здоровых – это нормально.
Варшавский смотрит на Бергера с некоторым недоумением.
– Зачем вам здоровые?
– Лекарство, безопасное для здорового человека, с большой долей вероятности будет безвредно и для больного. Полезно ли – другой вопрос. Но если нет постоянного притока больных подопытных, мы можем работать со здоровыми.
Удивительный цинизм Бергера в какой-то мере неприятен даже Варшавскому.
– В любом случае, – продолжает Бергер, – в наших разработках фигурирует как минимум полтора десятка различных компонентов, которые невозможно с должной степенью эффективности испытать на животных. Все животные реагируют по-разному даже на яды, которые не являются белковыми токсинами. Да на всё, что угодно. Желудок крысы может переварить то, от чего человек в страшных спазмах умрёт в течение часа. Но почти любой яд может быть лекарством.
– Это я понимаю.
– Вопрос именно в дозировке. Например, для крысы смертельная доза морфина – сорок шесть миллиграммов на килограмм веса. Для мыши, обычной белой лабораторной мыши, – двести миллиграммов. А, казалось бы, крыса должна быть выносливее. Закономерности есть, но они очень сложны. Для человека рассчитать дозу эмпирическим путём практически невозможно. Конечно, я не о морфине говорю, его я для примера привёл.
– Каковы ваши планы?
– Ботулотоксин и его производные, тетаноспазмин (это возбудитель столбняка), диамфотоксин, палитоксин, сакситоксин, тетродотоксин и так далее. Это я говорю только о ядах животного происхождения. Другое направление исследований – это изучение веществ искусственного происхождения и полусинтетических.
– После ваших слов у меня возникает вопрос. Кроме ядов…
– …конечно, – перебивает его Бергер. – Кроме ядов, мы должны исследовать огромное количество неядовитых веществ в целях выяснения их пользы. Просто мы сразу взялись за рицин ввиду его предполагаемой высокой эффективности.
Над головой «пациента» за стеклом идёт линия кардиограммы. Робот-хирург непрестанно мечется под управлением одного из врачей. Другой находится рядом с подопытным, рассматривая ход операции в непосредственной близости.
– Что они делают сейчас?
– Изучают воздействие вещества на живой организм. Лапароскопические и лазерные методы тут не подходят. Впрочем, как и нанокамеры. Нужно видеть всё напрямую.
– Кстати, а нанохирургия?
– Вопрос в том, что вырезать. Вы же понимаете, вринкл – не рак, не удалишь больной орган и не заменишь новым. Отказывает весь организм. Поэтому хирургия, какая бы она не была, тут бессильна. Химия – действеннее.
Неожиданно тело подопытного начинает биться в конвульсиях.
– Боюсь, этого потеряем.
– У него всё равно нет имени.
– Но его можно было бы использовать повторно. Первого мы трижды использовали.
– Жестоко.
– Они всё равно ничего не чувствуют. А если и чувствуют, то не умеют это правильно интерпретировать. Разум уже не работает. Это как раздавить таракана. Ему больно, но не так, как нам. Ему проще терпеть боль, потому что нет ума, с которого можно сойти.
Некоторое время они молчат. Подопытный продолжает дёргаться.
– На самом деле, – говорит Бергер, – мы идём по той же дороге, по которой в конце второй мировой войны шли японцы. Им бы ещё лет десять, и они создали бы лекарство от рака. Без проблем. Цель в данном случае оправдывала средства. Они называли своих подопытных «брёвнами», хотя у них был разум, это были здоровые живые люди.
– «Брёвна», – протягивает Варшавский. – Точное название.
– Мы не используем его, чтобы избежать сравнения с фашизмом, когда проект будет рассекречен. Понятно, что внутренняя кухня останется недоступной для обывателя, но журналисты – народ пронырливый, могут что-то да раскопать. Если всплывёт подобная терминология, можно хоронить весь проект независимо от решения Совета Европы.
– Вы правы, Бергер. Вы совершенно правы.
Варшавский думает, что Бергер ещё опаснее его самого, ещё циничнее, ещё злее. Необходимое зло в лице Бергера вызывает у министра что-то вроде страха перед абсолютным хладнокровием врача. И Варшавский уважает это качество Бергера.
Врач за стеклом разводит руками.
– Всё, потеряли. Результаты будут через несколько минут. Если вам интересно, можете остаться. Я дам необходимые пояснения.
– Я и не думал пока что уходить. Вы же понимаете, что моя карьера зависит от этих результатов ничуть не меньше, чем ваша.
– Понимаю, Анатолий Филиппович, прекрасно понимаю.
Бергер идёт по коридору в операционную.
Я надеюсь, меня простят, почему-то думает Варшавский. Я надеюсь, меня простит человек, который только что отдал жизнь во имя жизни других.
9
Господин Президент Европы Джейкоб Якобсен полулежит в своей постели. Он уже не может вставать, но всё ещё, как ни удивительно, находится в здравом уме и твёрдой памяти. Интерьер спальни соответствует другим интерьерам замка: резные деревянные стены, огромная кровать с балдахином. Только роботы-сиделки не вписываются в викторианскую атмосферу резиденции Якобсена.
Экран сигнализирует о визите Эйткена. Тот смотрит в камеру.
– Господин Президент, позвольте войти.
– Входите, Камиль.
Двери разблокируются.
Эйткен появляется, чёрный карлик, призрак девятнадцатого века.
– Что у вас, Камиль?
– У меня данные о работах, проводимых компанией «Антивринкл».
– Что-то давно отчётов не было.
– Три недели. Они работают довольно успешно, насколько можно судить по предоставленным данным. В настоящее время они экспериментируют с рицином и его производными. Экспериментируют на обезьянах, наиболее близких к человеку: шимпанзе и гориллах.