На этой террасе дома шли в один ряд. Там, где в бедных кварталах шел второй ряд домов, зеленело что-то вроде низенького парка. Деревьев не было, поэтому вид на море все равно открывался, а невысокие кусты были фигурно подстрижены. Организованы большие многоцветные клумбы и рабатки, дорожки щедро посыпаны чистым желтым песком. Никаких оград в парке не было, но и людей не наблюдалось.
Дом госпожи Пасан не отличался огромными размерами, но так же как и остальные, был двухэтажный, с ломаной черепичной крышей и двумя большими вазонами с цветами у входа. Все это было прекрасно видно сквозь красивый кованый забор.
Да и сам вход был не слишком простой — три широкие ступени, сложенные из плоских камней, вели на небольшую крытую верандочку с деревянными резными перилами темного цвета. Высокие окна поблескивали чистым стеклом. Вид несколько портил телохранитель госпожи Пасан, тот самый крепкий и мрачный мужик со шрамами, которого она использовала как живой сейф.
В этот раз на поясе у него не было мешочков с деньгами, зато одет он был значительно лучше, чем по вечерам. Кроме белоснежной рубахи из какой-то шелковистой плотной ткани, на нем была замшевая жилетка рыжеватого цвета, такие же брюки, а на ногах некое подобие сандалей. Он сидел на ступеньках крыльца, но мгновенно встал при виде нас.
Кроме него на этом крыльце, небрежно облокотившись на перила, стоял смазливый блондинистый парень лет двадцати пяти. Кожаная жилетка одета прямо на мускулистый загорелый торс, кончики соломенно-золотистых волос небрежно сворачиваются в крупные кольца, на шее поблескивает тяжелая золотая цепь какого-то сложного плетения.
Широкий, тяжелый кожаный пояс, на котором слева и справа свисают на бедра два длинных кинжала в ножнах. Или две короткие сабли — я не слишком разбиралась в таких железках. Мне не понравился его взгляд — внимательный, изучающий, масляно-липкий.
Удивительно спокойным, даже каким-то угодливым голосом, присмиревшая Лайха, сказала:
— Вот… Привела… Искала долго — так она в другой дом перебралась жить, а так бы, я конечно ее раньше нашла. Ты, Томах, госпоже Пасан-то скажи, что я полдня пробегала. Чтобы плату-то она мне не снижала.
Телохранитель все также молча кивнул робеющей Лайхе, она часто закивала головой, как бы говоря, что все поняла, неловко попятилась, нечаянно толкнув Оскара, и шустренько направилась к воротам.
Томах перевел взгляд на меня и Оскара, секунду подумал и буркнул:
— Ты — проходи. А ты, — он глянул Андрею в глаза, — останься здесь.
Блондин за его спиной шагнул, распахнул для меня тяжелую дверь со сложной резьбой. Где-то в доме звякнул колокольчик. Он, шутовски поклонившись, сказал:
— Прошу, госпожа.
По нагретым на солнце ступеням я поднялась, неловко потерла ноги о гладкие доски пола — мне не хотелось тащить грязь и песок в дом, и прошла в открытую дверь, которая немедленно захлопнулась у меня за спиной.
Небольшой холл, в котором я оказалась, освещался узким длинным окном под самым потолком. В доме стояли тишина и прохлада. После пекущего солнца это было особенно приятно. Из холла вели несколько дверей, но все они были заперты, и я растерянно замерла на пороге.
Один из темных прямоугольников распахнулся, и молодая гладкая женщина лет тридцати, в платье светло-серого цвета из хорошей ткани, внимательно осмотрела меня. Я почувствовала себя очень неуютно — хламида из холста изрядно пропотела, подол, залитый соленой морской водой, уже высох, и поэтому местами стоял колом. Босые, не слишком чистые ноги, тоже не добавляли мне уверенности.
— Ну что встала? Когда зовут, надо идти, — голос у женщины оказался красивым и глубоким. Чем-то она была неуловимо похожа на госпожу Пасан. Может быть, дочь?
По широкому короткому коридору она провела меня в комнату, которая, похоже, была рабочим кабинетом. Сама осталась за дверью.
Госпожа Пасан сидела в глубоком кресле с резной спинкой, обложенная подушками. Ее трость была повешена на подлокотник. Рядом с ней, на легком креслице попроще расположилась пухловатая женщина лет сорока-сорока пяти, одетая дорого, ярко, крикливо.
То, что комната была кабинетом, я поняла по тяжелому письменному столу, который стоял у окна, выходящего в сад. Там лежали какие-то листы бумаги, стояла массивная бронзовая чернильница и такой же стаканчик, в котором находились то ли карандаши, то ли перьевые ручки.
Кроме того, на окнах в этой комнате были решетки. Наверное, госпожа Пасан, хранила здесь какие-то документы, а может быть, и деньги. Плотные коричневые шторы, сейчас раздвинутые, свисали богатыми фалдами. Стены комнаты были окрашены в мягкий кремовый цвет.
Перед женщинами стоял изящный резной столик, весьма элегантно накрытый к чаю. Вазочка с каким-то печеньем, что-то вроде крупной креманки с медом, плоская тарелка с благоухающими ванилью булочками. Больше всего меня поразили расписные фарфоровые чашки с золочеными ручками. Чем-то они напоминали тот самый сервиз «Мадонна», о котором так мечтала моя мама. Эта комната выглядела…
Я даже не сразу смогла подобрать слово. Комната смотрелась цивильно. Почти так мог выглядеть, например, зал в любой из квартир какой-нибудь многоэтажки.
Женщины между тем внимательно и молча рассматривали меня. Я испытывала неловкость и чуждость этому чистому красивому дому. Наконец, госпожа Пасан, не обращая внимания на меня, отпила чаю, поставила чашку на блюдце и, грузно, всем корпусом, повернувшись к своей собеседнице, спросила:
— Ну, как она вам?
Та, брюзгливо поморщилась — на лбу собрались жирные складки, и я только сейчас заметила, что женщина накрашена и при этом весьма обильно. У нее были черненые брови и ресницы. Крупные губы покрыты чем-то оранжевым и блестящим, а на подрумяненной щеке, под правым глазом, была прилеплена бархатная мушка.
Кроме того, на ней было какое-то дикое изобилие украшений. Массивные серьги в ушах переливались желтыми и красными камнями. На шее висело одновременно несколько цепочек и три ряда бус разного цвета. В полные белые пальцы впивались кольца и перстни с крупными цветными вставками, штук семь-восемь не меньше.
До сих пор я не видела в этом мире людей, одетых столь необычно. Даже на рынке, куда все ходили принарядившись, я не помню ни одного женского лица с макияжем.
Женщина между тем продолжала брюзгливо морщиться, разглядывая меня, и вдруг приказала:
— Повернись!
— Что, простите?!
Я так растерялась, что даже не сразу поняла, чего она добивается. Она снова недовольно поморщилась, как будто у нее болел зуб и, взглянув на госпожу Пасан, ответила:
— Тоща больно, да и бестолкова.
Этот осмотр нравился мне все меньше и меньше. То, что мне не предложили сесть, это ладно. На данный момент, их социальный статус явно выше моего, они старше по возрасту, да в конце концов, возможно, в этом мире таковы правила этикета. Но вот то, что они говорили обо мне как о неодушевленном предмете, было весьма неприятно.
Госпожа Пасан некоторое мгновение думала, а потом сказала:
— Ну, скажем — двадцать?
— Я не отобью такую сумму! — с возмущение заявила ее собеседница. — Ее нужно отмыть, переодеть, хоть чему-то обучить! Нет-нет, двадцать — это невозможно!
— Не забывайте, она может работать и с половины, у нее свой дом. — госпожа Пасан явно давила на собеседницу.
— А это еще хуже, — уверенно заявила та. — Будет капризничать, а то и втихаря клиентов таскать. Была у меня уже одна такая, со своим домом — хлопот не обобраться с ними! — она решительно отмахнулась рукой в перстнях, взяла со стола булочку, и аккуратно макнув в мед, принялась есть.
Госпожа Пасан как-то визгливо засмеялась, похлопала толстуху по полной руке и сказала:
— Я не сомневалась, дорогая, что ты будешь торговаться. Скажем — восемнадцать? Но это последнее слово! Сарт велел не соглашаться на меньшее, — строго добавила она. И после крошечной паузы и внимательного взгляда ей в глаза, добавила: — Если ты не согласишься, я устрою ее в «Кровавую розу».
Женщина недовольным жестом положила на стол недоеденную булку и брюзгливо ответила:
— Умеешь ты выкручивать руки!
Я очень плохо понимала, о чем идет речь. Точнее, боялась понимать…
Догадывалась, что говорят обо мне, собираясь как-то решить мою судьбу. При этом никто не интересовался моим мнением и даже не объяснял мне, чем именно предстоит заняться. Я молча и растерянно смотрела на женщин, и в голове крутилась безумная мысль, пугающая меня.
Дай бог, чтобы я ошиблась… Однако, этот разговор о цене… У меня мелькнула отвратительная мысль, что больше всего эта незнакомая женщина почему-то напоминает мне постаревшую проститутку из романов французских классиков. Но не может же быть, в самом-то деле, чтобы…
Госпожа Пасан хмурилась все больше и недовольнее, наконец, она подняла на меня глаза и сказала:
— Ты… Как там тебя? — она недовольно пощелкала пальцами, как бы помогая себе рукой и сердясь все больше. — Зовут тебя как?
— Мари.
Госпожа Пасан удовлетворенно кивнула головой и, обращаясь напрямую ко мне, сказала:
— Мы не бросаем своих в беде. Стая решила позаботиться о тебе. Это, — она кивком головы указала на свою собеседницу, — госпожа Баллион, она хозяйка дома «Тайные радости».
Во рту мгновенно пересохло. Я смотрела на старуху Пасан и бордель-маман, не слишком соображая, что я должна ответить…
Глава 19
Соображала я долго. Все же такая “простота” нравов была несколько ошеломительна для меня. Внимательно еще раз посмотрела на госпожу Пасан. В это время госпожа Баллион недовольно кивнула на меня и сказала:
— Вот! Я же говорила — неотесанная и бестолковая! Это сколько с ней возни будет!
— Зато свеженькая — возразила ей старуха.
— Прошу прощения, что прерываю вашу светскую беседу, но вряд ли меня заинтересует это предложение.
На лицах обоих теток появилась оторопь. Кажется, бордель-маман растерялась даже больше старухи. Собравшись с духом я продолжила, предварительно начертив на губах тот самый жест, ту «решетку молчания», которой научилась на похоронах Нерги. Для местных этот знак — что-то вроде нашего крестного знамения.