ния!
Закончив возиться с постелью, женщина села напротив и подперев щеку рукой, начала смотреть, как я ем. На несколько минут я даже замедлился — мне стало неловко от ее жалостливого взгляда. Чем-то она напоминала мне мою покойную маму — та же нежность, любовь и жалость во взгляде. Я невольно закашлялся и, отдышавшись, почти машинально сказал:
— Мам, ну ты чего?
На глаза женщины набежали слезы. Она часто заморгала, отчего лицо ее стало выглядеть совсем беспомощным. Потом крепко протерла глаза уголком передника и почему-то шепотом ответила:
— Ты так давно не называл меня мамой, сынок…
От ее тона у меня комок сжался в горле. Похоже, мой предшественник был тот еще козлина. Женщина между тем, как бы решившись на что-то заговорила:
— Оскар, сынок… Всеми святыми тебя умоляю — не пей ты столько! Ведь опять весь недельный заработок спустил. Мне булочник уже и в долг не дает, — она смотрела на меня робко и как-то умоляюще, потом протянула руку и, будто стесняясь, погладила свободно лежащую на столе крупную мужскую кисть.
Мою кисть. Я невольно вздрогнул, и по телу побежали мурашки. Это было точно так, как делала моя мама, там, в той жизни…
— Мам… Мам, ты не думай… Я… — мне пришлось откашляться, чтобы продолжить, голос предательски срывался. — Не буду я пить, понял уже, что глупости это все.
Похоже, что разговор этот возникал не первый раз. Женщина глубоко вздохнула, махнула рукой как-то безнадежно и, пряча глаза, заговорила:
— Оскар, сегодня опять из стаи приходили… Сынок, давай дом продадим? Пропади он пропадом, но ведь в следующий раз синяками не обойдешься! — она говорила торопливо, почти умоляюще, и моя расслабленность начала медленно испаряться.
Глава 8
Я четко понимал одно, эта женщина — мать. На данном этапе — она моя мать. Она совершенно точно не понимает, что я не прежний Оскар, и, бог даст, никогда не поймет. А этот Оскар, похоже, имеет какие-то свои проблемы, о которых я ничего не знаю. Минуту подумав и аккуратно подбирая слова, я сказал:
— Мам, ты только не волнуйся… Понимаешь, меня, похоже, вчера по голове сильно ударили…
Она мелко закивала головой, и, чуть не плача, подтвердила:
— Ой, ночью страху я натерпелась! Тебя ведь когда Гайн в дверь заволок, мне показалось ты и не дышал уже! Не водись ты с ним, сынок, всеми святыми прошу — не водись! Он ведь только пьет на твои деньги. А ежели заступиться или чего другое, нипочем не пойдет. Ведь я как плакала и молилась ночью милостивой Маас. Так-то уж мне страшно было — совсем ты не дышал! Видать сжалилась милосердная: как закончила я говорить, так ты и застонал…
В целом, идея попаданства не была для меня нова. Но одно дело воспринимать это как некую игру ума, сказку для взрослых, и совсем другое — стать попаданцем самому. Да еще в столь странных условиях.
Никаких тебе мечей и магии, уровней в игре или политических интриг. Какой-то нищий приморский поселочек и женщина, которая считает меня непутевым сыном, но при этом любит и жалеет. Я пытался оценивать ситуацию хладнокровно и понимал, что я просто не наберусь духу сказать ей, что пьянчужку Оскара таки прибили вчера в драке.
Мне нужна информация о мире. Вся, какую я смогу получить. Похоже, мой предшественник наворотил каких-то дел и поссорился со стаей. Не слишком представляю, что это такое — стая, но судя по тому, что вчера его добили, лучше бы мне это выяснить побыстрей.
— Мам, ты только не пугайся, но у меня с памятью что-то. Видать от удара, — я потер шишку над ухом и болезненно поморщился, задев рану на виске, смущенно улыбнулся ее испуганному взгляду и добавил: — Ты не пугайся, у меня ничего особо не болит, я вполне здоров, а что забыл — ты же мне подскажешь?
— Сынок, может все же к лекарю сходить?
— Мама, ты сама сказала, что у нас долги, а лекарю ведь платить надо.
Ляпнул я это наугад, но, судя по примитивному хозяйству и по тому, как выглядел городок, вряд ли здесь могла быть нормальная медицинская помощь. Она неловко пожала плечами, соглашаясь со мной, что да, долгов много, и спорить не стала. Наоборот, поудобней устроившись на скрипнувшей табуретке, сказала:
— Ну, раз так, спрашивай, сынок.
— Что такое стая, мама?
Женщина смотрела на меня испуганно и беспомощно, прижав ладонь к сердцу, помотала головой, как бы отгоняя дурные мысли и с надеждой спросила:
— Сынок, ты шутишь?
Я неловко улыбнулся, не желая ее пугать, и ответил:
— Нет, мама, я действительно многое забыл.
Она молчала, о чем-то думая, даже пошевеливала губами, как будто спорила сама с собой. Я терпеливо ждал, но чувствовал себя все хуже и хуже — навалилась усталость, снова начала кружиться голова. Наконец она подняла на меня глаза и охнула:
— Оскар, да ты совсем бледный! Тебе плохо?
Она помогла мне дойти до кровати, застеленной чистым пахнущим какой-то сладковатой травкой бельем, подтащила скрипучую табуретку, и села рядом, взяв меня за руку.
Это было очень странное, почти забытое чувство — иногда также в далеком детстве со мной сидела моя родная мама. Точно также, как моя мать, она начала поглаживать мне руку теплой, слегка шершавой ладонью.
Разговаривали мы долго. Сперва ей казалось, что я подшучиваю, но потом, поняв, что я действительно ничего не помню, она разговорилась, посматривая на меня с надеждой и периодически спрашивая:
— Ну, теперь-то вспомнил?
Мне не хотелось ее пугать, и поэтому отвечал я уклончиво, что-то вроде того, что кое-что вспомнил, но неотчетливо. Постепенно она сама увлеклась рассказом.
Мир, который рисовался мне за ее словами, не был точной копией Земли. Сперва, когда она заговорила о стаях, мне почему-то показалось, что это некий аналог земных корпораций, но в процессе разговора я выяснил, что это не совсем так.
Она рассказывала очень подробно, стараясь напомнить мне мельчайшие детали, и большую часть информации я получил не о самом мире, а о людях — ближайших соседях, друзьях прежнего Оскара и даже о его девушках.
Мама искренне пыталась восстановить память сыну, а я с ужасом слушал рассказ о жизни выродка, который раньше занимал это тело.
Меня нельзя назвать верующим или религиозным человеком, но если в этом мире есть Боги, значит, они просто сжалились над бедной Оллой.
Ребенка ей местные боги послали аж на четвертом году брака, и это был, пожалуй, единственный период в ее жизни, который она прожила относительно спокойно. Ее муж любил выпить несколько кружечек эля каждый выходной день, а потом поучить жену уму-разуму.
— Ты когда маленький был, так за меня заступался! Помнишь? — она дотянулась и ласково погладила меня по голове.
Занимался Терфий, как и многие окружающие, рыбалкой. Рыбу сдавал перекупщикам, но тратить деньги на семью вовсе не спешил — всегда находились более интересные варианты. Посиделки с друзьями, игра в «камушки», ну и, разумеется, непотребные девки. Сдох этот образец семьянина, когда Оскару, а теперь уже, получается, мне исполнилось одиннадцать лет.
— Ой, сынок! Как же страшно-то мне было! — Олла и в самом деле промокнула углом передника слезы на глазах, вспоминая эту «трагедию».
Мне, признаться, показалось, что она должна была бы испытать облегчение — легче ведь прокормить одного ребенка, чем того же ребенка и здорового мужика. Оказалось, что нет.
— Да ты что, сынок! — Олла с удивлением уставилась на меня. — Терфий же в стаю входил, а как он помер, так то один не заплатит, то другой, то цену собьют так, что нам и на еду ничего не останется… — она горестно покачала головой, вспоминая те времена. — Пока этой сайнисы насобираешь в воде по колено, да пока из нее циновок наплетешь — сколько времени уйдет, а потом придут скупщики от стаи и за бесценок все и заберут. Или в город поеду, а там, сам знаешь, каждый норовит свое урвать.
Тут я счел необходимым покивать головой с умным видом, подтверждая, что да, помню. Судя по ее рассказу, совсем не гильдией и не профсоюзом была эта самая стая. Но тема детства была довольно безопасна, и чтобы не будить в Олле дурных мыслей я повернулся на бок, чуть сжал ее грубую кисть и сказал:
— Я помню, мама, сколько ты с циновками возилась.
Олла тяжело вздохнула, а я вдруг подумал, что время совсем уже позднее и, наверное, она устала за целый день. Дальше ее рассказ становился все страшнее и страшнее. Нищая вдова, которая из последних сил тянула единственного сына и не имела защиты ни от произвола этой самой стаи, ни освобождения от налогов, ни даже благодарности от собственного ребенка.
Очень быстро «сынуля», который рос таким же крупным, каким был отец, повадился покрикивать на мать, требовать денег, а с момента, как вступил в стаю и пристрастился к элю, научился и поднимать руку на нее.
Я с ужасом слушал этот довольно бесхитростный рассказ, где часто мелькали имена неизвестных мне людей. Слишком много вопросов задавать я опасался, запомнил только, что бездетных соседей зовут Гариш и Майта, а их бабку, так и не понял, чья именно она мать, так и зовут — бабка. Олла упоминала еще и каких-то друзей Оскара.
Для себя я выловил только, что Сайм — светловолосый, а Гайн имеет шрам через все лицо. Был еще какой-то Кунт, но о нем Олла только сказала, что он — молчун.
— Ну, сынок, помнишь, это когда вы с коптильщиками бились. Как ты меня тогда напугал!
Рассказывая мне все эти истории о незнакомых людях, она, похоже, и сама увлеклась воспоминаниями, но я заметил, что она без конца старается устроиться поудобнее, елозит на табуретке, вызывая резкий скрип дерева и поводит плечами, пытаясь размять их. Мне стало неловко — я, этакий лось, лежу, а женщина, которая целый день протопталась на ногах, развлекает меня разговорами.
Конечно, все это мне нужно и важно, но не обязательно вытягивать информацию прямо сейчас. Раз уж я «болею», то вполне могу не выходить несколько дней на люди, постепенно восстанавливая «память» по рассказам Оллы.
— Мама, поздно уже. Иди-ка ты спать. Глядишь, я за ночь что-то сам вспомню, а что не вспомню, то завтра спрошу.