Ирма выпрямилась.
До смерти перепуганный пес забился под кресло.
Она поднесла палец к глазам и рассмотрела так, словно это была не принадлежащая ей часть тела. Там, где зубы собаки скользнули по руке, был содран лоскут кожи и текла кровь.
Все как с совой, подумала Ирма. Только сова кинулась сама. А Гройс испортил ей собаку. Заразил пса своей ненавистью. И вот результат: Чарли ее искусал. Ее ласковый добрый Чарли, который даже кошек не трогал.
– Пойдем, – сухо сказала она, внезапно успокоившись.
Пес скулил под креслом. Он не понимал, что происходит. Его так хвалили, так любили…
– Пойдем! – тверже повторила Ирма.
– Слушайте, вы испугали собаку, – начал Гройс, – и честно говоря, я тоже не совсем понял, что произошло. Чем я вас обидел? Мы всего лишь хотели…
Ирма сдвинула кресло, прочно ухватила Чарли за ошейник и потащила за собой. Гройс болезненно скривился, увидев страх в его глазах.
– Ирма, давайте поговорим, – сделал он еще одну попытку. – Клянусь, мы друг друга не поняли!
Хлопнула дверь.
Его оставили одного.
Утро следующего дня
– Рассказывайте!
Она уселась напротив него с блокнотом. Аккуратно причесанная, подтянутая и свежая. Только губы не накрашены, вопреки обыкновению, но это ей даже шло.
Гройс наутро чувствовал себя разбитым. Накануне, после дикой сцены с псом, Ирма к нему больше не заходила. Он чувствовал вонь, исходящую от переполненного туалетного ведра, и хотел пить, но все его звонки в колокольчик привели лишь к тому, что у него самого зазвенело в ушах.
Когда он проснулся утром, ведро было чистым.
– Что рассказывать?
Он потер глаза. Хотелось есть, хотелось пить, хотелось помыться! И что, черт возьми, с собакой?
– Вашу историю.
– Что?
– Очередное мошенничество. Давайте, давайте! Чем раньше закончите, тем быстрее получите свой завтрак.
Гройс посмотрел на Ирму. Она не шутила.
– Где Чарли?
Она выразительно помахала блокнотом:
– Приступайте, Михаил Степанович.
– Где Чарли? – повторил старик.
– В кухне. Ест. Вы тоже получите кашу, когда мы с вами сделаем часть работы. Нам нужно нагнать вчерашнее.
– Покажите мне его!
– Нет. Забудьте.
– Почему?
– Это моя собака, а не ваша.
– Я не собирался становиться его владельцем. – Ему показалось, что он понял ход ее мыслей. – Вы думаете, я приучал его к себе? Вытеснял вас из его сердца? Господи, нет же! Если хотите, я покажу вам, как с ним заниматься, и вы сможете…
– Вы слишком много болтаете, Михаил Степанович, – оборвала его Ирма. – И все не по делу.
Она взяла с ним холодный отстраненный тон и глядела не на него, а чуть в сторону, как будто за его левым ухом было что-то интересное.
– Значит, меня назначили совратителем дворняг, – хрипло сказал Гройс.
– Я жду, – напомнила Ирма, игнорируя его замечание.
– И собаку ко мне больше не пустят.
Женщина пожала плечами.
– И вы решили побыть строгой нянюшкой. Сначала уроки, потом еда!
Старик растянул рот в ухмылке, от которой ее передернуло. Рука сама потянулась к пересохшим губам.
Ей постоянно хотелось их облизывать. Помада пропала, последняя, как назло, из всего запаса, а поселковая аптека оказалась закрыта. Ехать в город Ирма не могла: на единственном отрезке пути, вокруг которого не было объезда, вчера затеяли ремонт, и Яндекс предупреждал о восьмибалльных пробках. Утром она нашла столетнюю баночку вазелина и выскребла из нее остатки. Стало полегче, но ненадолго.
Нанести макияж она теперь тоже не могла. Обыкновенная помада сушит губы. Ирма всегда мазала их сначала гигиенической, а сверху уже красила обычной. Без ярких губ она ощущала свое лицо голым.
Все шло не так! Куда могла исчезнуть помада? Все время была в кармане, под рукой, чтобы Ирма в любую секунду могла смягчить сухую кожу. Сливочное масло ей не помогало, от оливкового только хуже. Нижняя губа уже покрылась чешуйками. Фу, мерзость!
– Верните собаку, – потребовал Гройс.
Ирма фыркнула.
– Заперли меня здесь, – начал он угрожающе тихим голосом. – Высасываете из меня мою биографию. Придумали себе какое-то оскорбление. Теперь отняли единственное тихое развлечение, доступное старику.
– Вон ваше тихое развлечение, – Ирма кивнула на принесенные ею утром два тома: «Мизери» Стивена Кинга и «Графа Монте-Кристо». Что бы там ни болтал Гройс, у нее тоже имеется чувство юмора! Она и пошутить над ним может!
– Сами читайте Дюма! – отрезал старик. – Авось начнете лучше писать!
Высокомерная улыбка сползла с ее лица.
– Пса вы больше не увидите, – отрезала Ирма.
Гройс дернулся так, что резко звякнула цепочка. «Вот же сука!»
– Хотя бы дайте позавтракать!
– Когда отработаете свое!
– Ах так! – крикнул взбешенный Гройс. – Тогда… тогда…
– Что? Что тогда? Обмочите мне кровать? Будете плеваться своим ядом? Давайте!
Она радостно засмеялась. Наконец-то! Наконец-то она полностью владеет ситуацией. Это ее дом, ее собака, ее жизнь, и она не позволит мерзкому старику все испортить.
Ирма ощутила себя валькирией, воительницей на защите родных земель. Она расправила плечи и выпятила подбородок.
Гройс молчал.
– Вот сразу и кончилась ваша изобретательность, – посочувствовала Ирма. – Ну? Что вы можете? Взгляните правде в глаза. Вы старый и немощный. А еще глупый. И очень злобный. Знаете, ведь я вас еще вчера боялась, Михаил Степанович. А сегодня все, кончилась ваша власть.
Это действительно смешно, подумал Гройс. Кто он? Старик на смятой кровати, прикованный к ее спинке. Небритый! – это почему-то было очень важно. А тетка, зарвавшаяся со своей игрой в начальницу тюрьмы, смотрит на него ясными глазами, круглыми, как у морской свинки, и на губах ее играет самодовольная улыбка.
Если бы не улыбка, возможно, Гройс и промолчал бы. Ему хватило бы здравого смысла. Нелепо спорить с человеком, у которого ключ от твоих наручников. Но какой-то мелкий бес толкал его под локоть и нашептывал, что именно потому, что он стар и немощен, как она выразилась, у него должно оставаться хоть что-то, что позволит ему не терять достоинства. Территория, на которой он сильнее ее.
– Я могу перестать есть, – сказал он.
Она поняла не сразу. А когда поняла, в глазах ее промелькнул испуг.
Теперь настал черед Гройса ухмыляться. О, моя дорогая! Тебе жизненно важно все контролировать. Поведение твоих читателей, равномерность покрытия губной помады, расположение листьев на фикусе. До этой секунды ты не сомневалась, что пленник тоже под твоим контролем.
Ее мыслительный процесс представился ему в виде крыс, снующих в ее голове. Крысы были худые и стремительные, они молниеносно пробегали по лабиринту, над входом в который светилась надпись «СТАРАЯ СВОЛОЧЬ ЗАМОРИЛА СЕБЯ ГОЛОДОМ», а над выходом «И ЧЕМ ЖЕ НАМ ЭТО ГРОЗИТ?»
Она быстро соображала и к тому же была наделена воображением, так что ему не пришлось подсказывать ей. Вот Гройс умирает на ее постели. Вот она пытается избавиться от его высохшего тела… Но как? Закопать на участке? О, это отвратительно: труп старика в ее прекрасном саду. Гройс понимал, что она никогда не осквернит собственную территорию. Тащить его в лес? Она не настолько сильна, а он не настолько легок, и, будем надеяться, не слишком усохнет даже после голодовки. И свидетели! Всегда существует риск наткнуться на мальчишек, решивших именно в этот вечер забраться в сад писательницы, или на парочку, укрывшуюся в лесу.
– Пресса будет в восторге, – сказал Гройс, стараясь ухмыляться не слишком широко. – «Детективщица убила соавтора»! Как вам заголовок? Достаточно броский?
Сначала она кричала на него. Затем пыталась уговаривать. Сунула кашу ему под нос. «Ваша мерзкая овсянка в обмен на пса», – предложил старик, и Ирма в ярости ушла. Она не собиралась уступать.
Но на этот раз Гройс тоже уперся насмерть.
– Люди старше семидесяти умирают от голодовки не за тридцать дней, а всего за неделю, – сказал он ей в следующий раз, когда она пришла требовать, чтобы он съел суп. – Представляете, семь дней – и вы освободитесь от меня!
– Ешьте!
– Я бы на вашем месте меня расчленил, – задумчиво сказал Гройс. – Вы умеете пользоваться электропилой? Если резать по суставам…
Хлопнула дверь. Старик расхохотался ей вслед.
Нет, умирать он не собирался. Правда, и плана на случай, если Ирма не пойдет на попятный, у него тоже не было.
«К черту план».
Четыре дня спустя
Гройс никогда не думал, что будет так сильно хотеть есть. К концу вторых суток обоняние его обострилось до такой степени, что он разобрал слабый манящий запах кожи от домашних туфель Ирмы.
Чуть позже на подоконник скакнул кузнечик. Старик облизнулся. Кузнечик был крупный, упитанный.
Поющие за окном птицы вызывали у Гройса лишь гастрономические ассоциации. Он потушил бы соловьев в сметане, воробьев бы запек, нафаршировав рисом. Да что там птицы! – он жевал бы даже листья, если бы кто-нибудь выпустил его в сад.
Но Ирма, казалось, смирилась с его решением. Три раза в день она приносила поднос с едой и воду. Воду Гройс выпивал, к еде не прикасался.
Эти часы – когда поднос стоял рядом с его кроватью – были самыми тяжелыми. Уже к концу первого дня голодовки Гройс начал всерьез бояться, что накинется на кашу или суп, не в силах себя контролировать. Вся еда пахла. Немыслимо, преступно, волшебно пахла. Руку протяни – и рассыпчатая гречка, щедро сдобренная сливочным маслом, окажется у тебя во рту. Или борщ, источающий такой аромат, что в желудке начинали бить тамтамы. На второй день Ирма начала подкладывать на поднос зелень из своего сада. Гройс не предполагал, что можно с такой силой ненавидеть и обожать базилик. Казалось, его запах раздирает ему ноздри.
«Я не выдержу рядом со жратвой. Это лишь вопрос времени».
Когда Ирма в следующий раз поставила перед Гройсом еду и пошла к двери, за ее спиной послышался грохот.