Гройс шел навстречу маленькому худому таджику, заросшему бородой. Тот смотрел на него глазами перепуганной лани. Это было смешно, но он слишком устал, чтобы смеяться. И еще ужасно хотел есть!
– Эй, парень! Помоги-ка мне!
Тот стоял, недоуменно мигая – то ли не понимал, то ли не хотел понимать.
Границей между участками с этой стороны служил не забор, а длинный ряд аккуратно подстриженных кустов барбариса. Доплетясь до них, Гройс повалился животом на кусты и попытался перебраться на другую сторону. Он барахтался, как рыба, брошенная на жаровню. Обрубки веток впивались ему в живот.
– Да помоги же! – рявкнул он на субтильного бородача, торчавшего истуканом в стороне.
Замир спохватился и бросился к нему. Старый человек! Надо помочь.
– Эта сука меня держала взаперти, – бормотал Гройс. – У тебя машина на ходу? Отвези меня, я заплачу. И телефон возьми с собой. Позвоним с дороги. Главное, на еду сейчас не накинуться. Не сглупить.
Из всего этого бормотания Замир уловил только, что ему обещают денег. Он сомневался, что больной старик в пижаме сможет заплатить. Надо отвести его к себе, решил Замир, напоить горячим чаем. Потом приедет соседка, решит вознаградить его за то, что он приютил ее дедушку. Старичок-то не в себе, сразу видно. Если кто и заплатит, так это она. Богатая женщина, на хорошей машине ездит.
Ирма влетела в комнату Гройса и остолбенела. Пленника не было. Покачивалась распахнутая створка окна, и с улицы сильно и нежно пахло цветами.
Она подбежала к подоконнику и увидела, как проклятый старик перелезает через изгородь, а ему помогает соседский сторож. Чурка паршивая! Ирма взвыла и кинулась в сарай.
Гройс уже почти перебрался. Таджик обхватил его двумя руками и тащил на себя. Ветки царапали кожу, и Гройс ощущал себя как хорошо отбитое мясо, которое нанизывают на множество маленьких вертелов. Мясо… Когда он придет в себя, съест двадцать вертелов шашлыка, жареного на углях!
Ирму старик заметил, когда она уже была слишком близко, и все, что он успел, – это поразиться тому, какой у нее большой рот. Большой, ярко-розовый, разинутый в безмолвном вопле.
Она занесла лопату и опустила ее, всего один раз. Не издав ни звука, таджик покачнулся и рухнул лицом вниз, в кусты.
Могучая рука ухватила Гройса за шкирку и стащила с изгороди. Он не мог бы сопротивляться, даже если бы захотел: ярость придала ей сил. Казалось, она способна без труда зашвырнуть его отсюда в распахнутое окно дома.
– Куда это ты собрался? – прошипела Ирма, не выпуская его. – Без ужина!
Старик не отвечал. Она проследила за его взглядом, отбросила лопату и толкнула ногой упавшего Замира.
– Вставай!
Таджик не двинулся с места. Вечерний ветер шевелил волосы на его голове.
– Вставай, кому сказала!
– Дура ты, дура, – прохрипел Гройс, болтавшийся в ее руке как кукла. – Он же мертвый. Ты его прикончила.
Глава 7
Понедельник, 13 июня
Мастерская Семы Дворкина находилась при магазине, причем не в отдельной комнате, а прямо в торговом зале, за стеклянной перегородкой. Конечно, здесь Дворкин обычно лишь заканчивал изделие. Работа ювелира грязна и неприглядна. Шлифуешь – летит пыль, полируешь – летит пыль. К тому же хороший ювелир имеет больше инструментов, чем любой строитель. Тигели, горелки, вальцы, ригели, керны, давчики, боры, штихели, наковальни, не говоря уже о вытяжке… Для всего этого у Дворкина было отведено место в квартире – собственно, вся его квартира представляла собой мастерскую. Но Верман настаивал на том, что людей привлекает образ трудящегося над украшением мастера, и для Дворкина выделили в «Афродите» небольшой угол.
Идея оказалась хорошей. Сема напевал себе под нос, погруженный в работу, а покупатели с любопытством поглядывали на носатого ювелира, склонившегося с лупой над верстаком.
Верман завидовал такой способности отключаться от внешнего мира. Сам он иногда уставал от людей настолько, что ощущал чужие взгляды как терку, снимающую с него слой за слоем. Это было верным признаком, что он заболевает.
Но сегодняшний день был прекрасен. Две посетительницы, покупавшие у Вермана золотые цепочки, косились на уголок Дворкина, и наконец одна спросила:
– Что, мастер не работает сегодня?
Стеклянные перегородки были задернуты зелеными шторами.
– Работает. – Верман таинственно подмигнул. – Просто это исключительный заказ. Моему коллеге требуется полная сосредоточенность!
Женщины понимающе закивали.
Чушь, конечно. Дворкин во время работы проваливался в иное измерение, из которого вернуть его могло разве что землетрясение. Но ни одна живая душа не должна была видеть, что в его руках.
Дворкин заканчивал диадему Турне.
Верман весь извелся. Динара пообещала, что приедет к часу, стрелка подползала к половине двенадцатого, а Сема закрылся в своей каморке с самого утра и с тех пор не выходил. Изредка из его логова доносились глухие восклицания, и каждый раз Верман вздрагивал и начинал бегать вокруг, воображая страшные картины, но не решаясь потревожить друга.
На стуле у входа скучал охранник. Под витринами были расположены тревожные кнопки, однако временами в магазин заглядывали хулиганящие подростки, а однажды явилась большая пьяная женщина с требованием осыпать ее бриллиантами, и, увидев Дворкина, выразила желание забрать «милого еврейчика» с собой. Если бы не охранник, Верман лишился бы своего ювелира. С тех пор он больше не ворчал, что им приходится платить дармоеду.
Охранник, бывший военный, поглядывал на Вермана сочувственно. Он не понимал, что происходит, и не считал нужным понимать. За эту черту характера Моня его очень уважал. Верман был невысокого мнения о человечестве. Большинство людей любопытны настолько, что заслышав стрельбу и крики «убивают», бегут не для того, чтобы спасти несчастных, а чтобы поглядеть, как это происходит. Охранник Валера, услышь он выстрелы, флегматично сказал бы «Не повезло кому-то» и пошел бы своей дорогой.
Это качество, по словам Вермана, делало его уникальным сотрудником.
– Скоро он там? – бормотал Моня. – Сколько можно!
И с тоской глядел на стрелки часов, невозмутимо откусывавшие от его дорогого времени секунду за секундой.
Внезапно дверь каморки распахнулась, и в зал шагнул Дворкин. Лицо его светилось благородством жулика, хорошо сделавшего свою работу.
– Табличка.
Охранник повернул табличку стороной «Закрыто», и Верман, вопреки своему обыкновению, не сказал ни слова против. Он молча ждал.
Дворкин вернулся в мастерскую и вышел оттуда с двумя диадемами, сверкающими на черной бархатной подложке.
Верман жадно склонился над ними.
С минуту он не отрываясь рассматривал украшения. Наконец выпрямился и лицо его осветила победительная улыбка. Верман поднял указательный палец вверх.
– За все время моей трудовой карьеры у меня было одно поистине бесценное приобретение. Это вы, Дворкин. Я, конечно, пожалею об этих словах, когда вы начнете пилить меня и требовать повышения зарплаты…
– Вы только еще пожалеете, – перебил его Сема, – а я уже пожалел. Если вы кого-нибудь хвалите, Верман, проще повеситься!
Очень довольный, Моня махнул на него рукой, осторожно взял украшения и отнес их в свой кабинет. «Тридцать миллионов, – бормотал он, – тридцать миллионов».
– Дворкин! – окликнул он, вернувшись. – А что, если бы мы оставили обе диадемы себе, а барышне сообщили бы, что впервые ее видим…
Сема недоверчиво покачал головой.
– Верман, вы уникальный человек. Вас держат на крючке, а вы прикидываете, как бы заглотить поплавок.
Моня вздохнул и спрятал диадемы в сейф.
В двенадцать снаружи послышался шум. Верман стоял за прилавком, перекладывая сапфировые кольца, и поднял голову лишь тогда, когда пронзительно засигналили автомобили.
– Что там, авария?
Дворкин, сунув руки в карманы, стоял возле окна.
– Свадьба.
– «Свадьба делает мужчину счастливым лишь в одном случае, – процитировал Моня, – если это свадьба его дочери».
– Любите вы все опошлить, Верман…
К кафе на противоположной стороне улицы подъехала машина, пышно украшенная лентами. Даже номера были затянуты нежно-голубыми атласными полосками, и Дворкин задумался, сколько раз счастливую пару по дороге останавливали гаишники. Окна кафе были пыльными, а дверь давно не открывали: оно не работало с год, а то и больше. Но Дворкин подумал – фотографироваться хотят, и угадал: дверца распахнулась, вылез парень с камерой и стал снимать машину и окрестности.
Место и в самом деле было живописное, отдаленно напоминавшее уголок старой Праги. Дворкин любил Москву в том числе за то, что таких уголков – внезапных крохотных лоскутков других пространств и иных времен – в ней было много. Кто умел смотреть, тот видел. «Молодцы ребята, – одобрительно подумал он. – Славное место выбрали».
С пассажирского сиденья выбралась невеста. Лица не разглядеть за плотной фатой. За ней двое парней несли коробку, а третий путался под ногами и фотографировал.
Коробку установили на верхней ступеньке. Из машины все прибывало и прибывало народу, словно это был портал в другое измерение. Взорвались хлопушки, асфальт вспыхнул крапинками конфетти. Возле машины открывали шампанское, невеста позировала, облокотившись на бампер. Но взгляд Семы был прикован к коробке. Ее наконец открыли. Двое парней склонились над ней, а когда выпрямились, в их руках были…
– Это что, зеленые голуби? – недоверчиво спросил Дворкин.
Его фраза предопределила все, что случилось затем. Потому что услышав про зеленых голубей, Верман изумленно вскинул брови и вышел из-за прилавка, а сидевший на стуле у входа охранник покинул свой пост и приник носом к стеклу.
Вскинулись руки, и зеленые голуби, хлопая крыльями, взлетели в небо.
В следующую секунду дверь распахнулась, и три человека в черных масках ворвались внутрь.
– Лежать! – страшно заорал один. Автомат в его руке казался игрушечным.