«Я никто».
Василий поднялся, ушел на кухню. Хорошо быть никем.
Но его быстро вернули, затормошили, загомонили, и он снова погрузился в бесконечную, тягостную, гипнотизирующую суету.
Когда все закончилось, Василий хотел незаметно скрыться, но отец придержал его за локоть.
– Опять деньги у бабки клянчил? – спросил он, исподлобья глядя на давно переросшего его сына. – Еще раз услышу, доску твою об голову тебе сломаю. Понял?
Он был пьян, взбудоражен празднеством, болтовней, по-родственному обидными насмешками и даже собственной женой. Что-то странное творилось то ли с ним, то ли с Динарой. Сегодня она была так же притягательна, как в тот вечер, когда он впервые увидел ее. Он ловил взгляды мужчин и безошибочно трактовал их, и от этого душу заливала гордость – не за нее, за себя. Взвинченность его достигла пика, когда мать подняла морщинистые ладони и поправила диадему.
На миг Бориса ослепило сияние.
Это все – его! Он здесь хозяин. Пусть родня посмеивается за глаза, но улыбки гаснут, едва они вспоминают о диадеме Турне. В его власти и самая желанная женщина на этом торжестве, и старуха с сокровищем на белой голове, и рослый рыжий парень, его сын, на которого со смущенным хихиканьем поглядывают троюродные сестры.
Правда, Василий был подозрительно молчалив весь вечер, Борису это не нравилось. Он хотел показать товар лицом – как жену, как мать в ее диадеме! Он хотел гордиться им, черт возьми! Нормальное отцовское желание.
– Ты что, болеешь? – сердито спросил он. – Бледный какой-то…
– Съел, может, что-то не то, – сказал Василий, отводя взгляд. – С утра живот прихватывало.
– Ну так выпей, я не знаю, таблеток каких. И чтобы не сидел букой, а радовался! Понял меня?
– Понял. Радоваться.
Борис сделал короткий жест, означавший: все, свободен.
Василий вошел в комнату, лег на кровать, не раздеваясь, и стал смотреть в окно.
Сначала за окном было темно. Потом ветер разогнал облака, и на небо выкатились звезды, крупные, как детские слезы.
Понемногу на дом снизошла тишина. Не слышно было ни голосов, ни храпа, ни шагов – только скрип деревьев снаружи и тревожный, нетерпеливый шелест листвы.
Узкая полоса света упала на пол из приоткрытой двери. Василий приподнялся на локте.
В его комнату проскользнула Динара.
Она была полностью одета, волосы заплетены в две косы, на плече – тяжелая сумка. Динара прислонилась спиной к двери.
Василий встал, шагнул к ней, на полпути застыл.
Несколько секунд они смотрели друг на друга.
– Я ухожу, – тихо сказала Динара. – К твоему отцу не вернусь.
Он стиснул зубы. Пусть! Так даже лучше. Нет сил смотреть на нее, ощущать, что она рядом. Невозможно думать, что она делит постель с его отцом, от этого в голове все взрывается, словно туда сунули блендер и взбили мозги в кровавую кашу.
– Пойдешь со мной? – добавила Динара.
Василий стоял молча.
– Пойдешь?
Он не понимал. У нее же есть диадема. Что она хочет? Снова издевается над ним? Он тупой, но не настолько, чтобы второй раз попасться в ту же ловушку.
– Вон отсюда! – два коротких слова дались ему с трудом.
Динара опустила сумку на пол и двинулась к нему. Глаза ее горели в темноте, как у кошки.
– Вася, – позвала она, когда была в шаге от него.
Он хотел толкнуть ее и сам не понимал, что его останавливает.
– Васенька…
Свет от заоконного фонаря упал на ее лицо, на губы, изогнутые в просительной, почти испуганной полуулыбке, от которой его словно ударили в живот.
– Динар, – забормотал он, – ты что, Динар, ты чего… Ты же не можешь, ты же не хочешь…
Потом для слов не осталось ни времени, ни дыхания, а еще чуть позже все слова потеряли смысл.
Когда начало светать, из дома выскользнули две фигуры. У одной на плече была спортивная сумка, второй нес легкий чемодан и скейтборд. Они шли быстро, взявшись за руки, и ни один не оглянулся на покинутый особняк.
Старуха, провожавшая их взглядом из окна второго этажа, удовлетворенно хмыкнула.
Молодые, молодые! Суетятся, шумят, влюбляются, теряют голову, творят глупости… Господи, как же хорошо, что все это позади. Спору нет, в старости мало приятного. Зато есть одно неоспоримое преимущество: если добрался до восьмидесяти пяти и не растерял по дороге мозги, ты твердо знаешь кратчайший путь к выбранной цели.
Вот в чем ее преимущество. Ей открыты простые пути.
Легкие, едва заметные прикосновения к реальности, ничтожные на первый взгляд изменения – и целые пласты чужих судеб сдвигаются на твоих глазах.
Альфия хрипло засмеялась. Она чувствовала себя гениальным пианистом, безошибочно извлекающим из инструмента мироздания одну лишь ей слышимую мелодию – прекрасную, яростную, древнюю, как сама жизнь.
Первое касание клавиш – всегда исчезать, когда эти двое оказываются рядом. Юность тянется к юности, не мешай им, и все случится само.
Второй мимолетный аккорд – преподнести невестке платье, которое выглядит таким сиротским, что она соблазнительна в нем как сам дьявол.
Третья нота – шепнуть сыну под конец празднества, что внук снова тянет из нее деньги – тот не удержится и наговорит мальчишке гадостей.
Четвертая – поставить камеры и в ее комнате, и в его – просто чтобы держать обоих в сфере своего внимания.
И наконец, попрощаться с диадемой. В этой тонкой грустной ноте была своя прелесть, и Альфия насладилась ею сполна.
Динару отправили на кухню вместе с другими молодыми женщинами, и старуха спокойно зашла в ее комнату. Благодаря записям, которые она просматривала каждый вечер, ей было известно, где девочка прячет похищенное. Не пришлось обыскивать шкафы.
Альфия встала на колени, точно собиралась принести жертву – в какой-то степени так оно и есть, подумала она, вытаскивая из-под кровати спортивную сумку, в которой хранилась настоящая диадема.
Ладони ее коснулись украшения нежно, словно баюкали крошечную хрупкую птичку. Ах, как же жаль расставаться с ним… Она едва не передумала. Что может быть проще: подменить диадему, и ночью дурочка убежит с подделкой, а ей останется сокровище.
Мысль о том, что она получит взамен, остановила ее. Альфия выпрямилась и постояла, глядя сверху вниз на черную сумку – видит бог, недостойное вместилище для ее прекрасной диадемы. Затем почти презрительно задвинула ее ногой обратно под кровать.
Все решено.
Сын уверен, что после ее смерти диадема перейдет к нему. Каждый раз при мысли о том, как он обманут, на Альфию нападал счастливый смех. Так будет и впредь, все годы, что ей отпущены провидением. Она знала это и заранее наслаждалась.
Боже, до чего глупое у Борьки лицо, когда он таращится на фальшивку – фальшивку! До чего глупы они все! Столько лет вызывать зависть родни неподдельным сокровищем – и под старость посмеяться от души, выдав за драгоценность подделку. Король голый! Ждите-ждите, когда в ваши жадно подставленные ладони упадет его невесомая соболья мантия.
Прощай, гениальное произведение Антоши Рубинчика, притворявшегося Антуаном Турне. Кто смотрит на суть, когда есть ослепляющий блеск – имени ли, фальшивых ли камней?
Разве не достойное наказание сыну за грубость и алчность? За пренебрежение матерью? Жаль, если посмертной жизни не существует. Альфия хотела бы увидеть его лицо, когда он узнает, что за вещица осталась ему в наследство.
И конечно, Динара с Василием! Завтра сын проснется и обнаружит их исчезновение.
Старуха снова захихикала. Нет, они не вернутся! Они до безумия влюблены друг в друга, эти глупые дети. Надо быть бревном, равнодушным и к жене, и к сыну, чтобы этого не замечать.
Впрочем, ее сын и есть бревно. Злой, равнодушный, черствый человечек. Не знающий иных чувств, кроме опьяняющего чувства собственности.
И вот тогда-то она и скажет ему…
Альфия приподнялась в кресле и с выражением острого злорадства произнесла:
– А ведь я тебя предупреждала! Я говорила, что именно так все и будет! Но ты не слушал меня! Ты никогда меня не слушаешь!
Ха-ха-ха! Она и в самом деле предупреждала. Так, чтобы он ни за что не поверил в ее слова – но кто в такой момент станет вспоминать детали!
Что же, Боря, кто теперь посмеется? Полоумная старуха, которой вскоре предстоит менять подгузники!
Кое-что она смыслит. Дай влюбленным тридцать миллионов и жди, что получится. Подерутся, едва дело дойдет до дележа?
Нет-нет, она досмотрит этот спектакль до конца! До смерти интересно, оказался ли ее подарок ядовитым яблоком, или для двоих безмозглых детей все-таки наступил хоть и незаслуженный, но рай.
Будь она змеем-искусителем, Адам не просто откусил бы от плода, а срубил бы дерево познания и выточил из него идолище поганое. А то и еще какое непотребство.
Альфия откинулась в кресле и от души расхохоталась.
«Славный получился день рождения! – сказала она себе. – В девяносто тоже нужно будет выкинуть что-нибудь эдакое».