Она растерянно смотрит вниз, переминается с ноги на ногу и спрашивает:
— Почему я не надела чулки, Машунь?
Я пытаюсь сказать ей, что мы в опасности, что нам надо бежать, что нельзя стоять на дороге. Я вижу, как светофор подмигивает машинам уже не зеленым, а красным. У нас всего несколько секунд, чтобы избежать столкновения. Я кричу ей, что нам не нужна эта боль, а я знаю, как будет больно, потому что меня уже однажды сбивала машина.
Но крик безмолвный.
Мои губы едва шевелятся, не издавая ни звука.
Я слышу скрип тормозов, снова пытаюсь схватить подругу, хотя бы оттолкнуть ее в сторону — пусть лучше ударится об асфальт!
Но она опять делает шаг в сторону и опять от меня ускользает. А машины все ближе, у меня внутри все сжимается, ожидая неминуемого удара металла о кости и плоть.
— Я хочу свои чулки, — упрямится Алина и поднимает голову, глядя на меня с непередаваемой печалью. — Машунь, скажи, почему я не могу их надеть?
Я медленно, с каким-то неимоверным трудом, качаю головой. Откуда мне знать? И разве у нас есть время на то, чтобы обсудить такую безделицу, когда через несколько секунд мы окажемся под несущейся тонной железа?!
— Машуня, — Алина делает шаг ко мне, неожиданно хватает меня за запястья, пытается заглянуть мне в глаза, но упрямый ветер скрывает ее лицо за длинными прядями, и тут же стихает, оставляя их безжизненными паклями.
Мне становится жутко от этой картины, и от того, какие холодные у Алины руки. Хочу освободить их, и не могу, как и говорить.
— Будь осторожна, Машуня, — из-за скрипа тормозов машин, которые несутся на нас, я едва различаю шепот подруги, скорее считываю по губам, чем действительно слышу. — Он попытается в тебя выстрелить.
Не могу ничего спросить, не могу сделать ни шага, не могу все еще освободиться от этой хватки. Не могу даже закрыть глаза. Ничего не могу. И уже не смогу?..8b1163
И вдруг я понимаю, что не только я, но и Алина уже ничего не сможет, ничего не успеет, даже если мне удастся ее оттолкнуть с проезжей части, взяв удар на себя. Это все бесполезно, бессмысленно, как и поиск чулок, потому что… подруги уже нет в живых.
Ее нет.
И то, что я вижу…
Я так сильно хочу удержать ее, что мне удается преодолеть непонятную вату, которая опутала мои ноги, и обнять девушку. Я цепляюсь за нее, надеясь, что если смогу удержать, она не исчезнет, вернется — ко мне, к любимому человеку, к родителям. И, возможно, однажды уедет в Дубаи, как и хотела.
Мне просто нельзя отпускать ее.
Мне нельзя…
Несмотря на холод, который пронизывает пальцы, несмотря на страх, который я чувствую, понимая, кого обнимаю, несмотря на ужас от того, что машины все ближе и могут нас просто размазать.
— Не надо, Машунь, — голос Алины дрожит от непролитых слез, а потом я все же вижу, как ползут по ее бледным щекам влажные дорожки.
Ползут, застывают льдинками и с грохотом ударяются об асфальт, превращаясь в озеро с двумя берегами, которые нас разлучают. Мои пальцы ломит от холода и усилий, ноги соскальзывают в зыбкого берега, и тогда подруга отталкивает меня, чтобы я не упала вниз, чтобы не рухнула, как она.
— Не плачь, Машунь, — уговаривает она.
Я вижу, как отдаляется ее берег от моего. И плачу навзрыд. А подруга смахивает с прекрасного лица мертвые льдинки — одну за другой, плача со мной. Так, как умеет. Как позволено в том мире, который забрал ее.
Мимо наших берегов со свистом проносятся машины, не задевая нас, а только пугая и заставляя оглядываться.
— Меня он уже обманул, — возвращает к себе тихий голос подруги. — Будь осторожна, Машунь. Он попытается в тебя выстрелить.
Она исчезает у меня на глазах, бросив тоскливый взгляд на свои длинные ноги, как будто все еще надеясь, что чулки все же появятся. Последнее, что я помню — ее умоляющий взгляд, в котором кроется просьба быть осторожней и избавить ее от этого холода.
«Он попытается в тебя выстрелить» — словно наяву слышу последнюю фразу Алины.
Вынырнув обратно в реальность, смотрю на мужчину, который крутится у кофеварки, ползу взглядом по его сильным плечам, по спине, к которой хочется прижаться и спрятаться от этих видений. Прогнать их, забыть. А вместе с тем задушить дурное предчувствие, утопить в том жадном взгляде, с которым ко мне оборачивается хозяин дома.
Это ведь не о нем.
Это вообще ни о ком. Просто сон. Дурной сон.
Но интуиция расцветает кровавым цветком и, помахивая лепестками, шепчет, что я ошибаюсь.
Она настолько явно себя проявляет, что я даже чувствую запах той опасности, которая мне угрожает — это застарелая гниль и листья, умирающие на осеннем костре.
А еще я едва различаю запах грейпфрута и ели, пытаюсь вдохнуть глубже, и… не могу. Потому что сейчас это запах не близости между нами и не мужчины, который идет ко мне быстрым шагом, и в чьих глазах я вижу тревогу.
Это запах прощания.
ГЛАВА 35
Влад обхватывает ладонями мое лицо, но я прячу глаза, прижимаясь к его груди. Дышу — быстро, отрывисто, пытаясь прогнать сон и туман сомнений, который он пытался оставить во мне.
Прижимаюсь к сильному телу, хватаю пальцами футболку, мну ее, чтобы прижаться к теплу, которое меня успокаивает.
— Просто вспомнила сон, — бормочу, когда нахожу в себе силы отлипнуть от Влада.
Мне кажется, он не верит, но принимает мое пояснение. Заправляет за ухо мои длинные пряди, целует шрам, который так привык к его поцелуям, что я просто не представляю, как будет потом. Наверняка, он сделает то, чего не делал уже года два — напомнит о себе тихой болью.
Заставляю себя не думать об этом. Сосредотачиваюсь на том, что происходит только здесь и сейчас. Позволяю себя потеснить, и с каким-то трепетом наблюдаю, как ловко мужчина перекидывает на тарелку партию чуть подгоревших сырников, стараясь не упустить ни один.
Он кивает в сторону стола, и я послушно сажусь на один из стульев. Вскоре передо мной появляются две тарелки с сырниками — причем подгоревшие ближе к Владу; сметана, две чашки кофе, одна из них с молоком — для меня.
— Ох, как же я не уследила, — вздыхает Ольга Викторовна, бросая печальные взгляды в нашу сторону.
Я прикусываю губу, грею ладони о чашку и поднимаю голову, только когда слышу бодрое возражение:
— А мне нравится. Люблю, когда они хорошо поджарены.
Мне хочется рассмеяться, когда Влад выбирает сырник с самым черным бочком, откусывает почти половину и тщательно пережевывает. Пару секунд о чем-то раздумывает, чуть улыбается и продолжает. Сырники просто улетают с тарелки, но Влад прерывается, когда звонит его телефон.
Взглянув на входящий вызов, он поднимается, обходит стол, неожиданно целует меня в макушку, кивает на тарелку с сырниками, к которым я не притронулась, и заговорщически сообщает:
— Мне нравится этот вкус.
Он выходит из столовой, я слышу его удаляющиеся шаги и голос, и только тогда выдыхаю. На моей тарелке все сырники как на подбор, так что я беру первый попавшийся, откусываю, жую, чуть млея от того, что меня похвалили и…
Тянусь за салфеткой, потому что за таким количеством соли я почти не слышу творог!
— Кошмар! — сокрушаюсь я, запивая ужасный вкус огромным количеством кофе.
— Хм…- раздается рядом со мной голос домработницы. — Можно попробовать?
— Лучше не стоит, — пытаюсь отговорить ее от безумства и тяжко вздыхаю, когда она все-таки подхватывает один сырник.
Жду, когда ее лицо скривится так же, как мое, но она улыбается.
— Не понимаю, почему он солгал, — расстраиваюсь пуще прежнего. — И почему вообще их ел!
— Ну как же, — домработница возвращается в зону кухни, в отличие от меня, совершенно счастливой, — все здесь понятно, Машенька. Приметы — они не лгут.
— Какие… — начинаю я.
И замолкаю под ее снисходительным взглядом.
— Это совпадение, — быстро допиваю свой кофе, чтобы ускользнуть от понятливой женщины.
Она кивает, прекрасно понимая причину моей поспешности, и, слава Богу, не настаивает на своей невероятной версии. Если человек пересаливает, это означает его невнимательность, а не какую-то там влюбленность! Даже если это блюдо готовилось специально для одного человека.
Влад сидит в кресле, в гостиной, продолжая с кем-то общаться. Немного помедлив, я набираюсь храбрости для того, чтобы тоже сделать один важный звонок. Вот позвоню и забуду, а то так и буду целый день не в себе.
Поднимаюсь в комнату за телефоном, выбираю номер, пытаюсь не думать о том имени, которое высвечивается, потому что есть нечто странное звонить тому, кого уже нет в живых. Я даже не уверена, что кто-то откликнется, понятия не имею, как выстроить разговор, но я просто должна спросить.
Нервничая, подхожу к окну, распахиваю его, глотаю для храбрости похолодевший всего за день воздух, и все-таки нажимаю на вызов.
Мне отвечает голос мужчины, и я безошибочно узнаю папу Алины. Это к лучшему, убеждаю себя, с мамой подруги мне было бы сложнее общаться. Я даже не представляю, что она чувствует в этот момент, а здесь я с дурацким вопросом.
— Здравствуйте, это Маша, — представляюсь зачем-то, прекрасно понимая, что он видит имя звонящего.
— Здравствуйте, Маша, — рассеянно отзывается он.
Несколько секунд мы просто синхронно молчим — не могу выдавить из себя сожаления, всегда думала, что в такие моменты слова слишком пустые. Не знаю, о чем говорить с человеком, который потерял своего ребенка, но вряд ли у него есть желание выслушивать тишину, поэтому я все-таки вынуждаю себя это произнести.
— Простите, что беспокою… Мне просто приснилось… Возможно, из-за того, что сегодня резко похолодало… я хотела спросить про чулки Алины…
— Чулки? — в безжизненном голосе не проскальзывает и толики удивления. — Одну секунду.
Я слышу, как он отводит телефон в сторону, с кем-то переговаривается — судя по всему, со своей супругой.