Я так сильно вжимаюсь бедрами в преграду, которая позади меня, что в мое тело впивается металлическая ручка, и вспышкой мелькает озарение. У меня нет больше времени — Костя уже слишком близко, и я почти ощущаю его жадное дыхание
И сомнений нет больше тоже.
Чуть отодвинувшись, нащупываю ручку верхнего ящика тумбочки, отодвигаю его и, стараясь не выдать себя даже взглядом, чтобы противник не понял, что я нашла выход, нащупываю холодный металл.
А когда Костя делает еще один шаг, когда ему остается лишь протянуть руку, чтобы снова дотронуться до меня, достаю пистолет и направляю его на мужчину.
Руки дрожат, и мне приходится удерживать оружие сразу двумя, меня лихорадит, голос не слушается, и я не с первой попытки выдавливаю:
— Не подходи.
Костя делает проверочный шаг, и я только сильнее сжимаю оружие. Не отступаю — мне некуда отступать, и, видит Бог, я не хочу стрелять в человека, но если придется…
Я не думаю о последствиях. Не могу думать. Единственное, что волнует меня в этот момент, чтобы он больше не прикасался ко мне. Никогда. Никогда больше, то есть ни разу, потому что…
— Неужели ты это сделаешь? — мужчина рассматривает меня недоверчиво, и такое ощущение, что любуется.
— Хочешь проверить? — хриплю в ответ я.
Он окидывает меня задумчивым взглядом, потом качает головой, словно стряхивая с себя наваждение, открывает рот, чтобы что-то сказать и одновременно делает шаг.
— Убирайся! — срываюсь на истеричный крик я. — Не прикасайся ко мне! Никогда, слышишь? Никогда больше не прикасайся ко мне!
— Маша… — он вскидывает вверх руку, пытаясь что-то сказать.
— Убирайся! — ору я прорезавшимся голосом и трясу пистолетом почти у него перед лицом, потому что он все равно делает этот долбаный шаг.
— Маша… — он вздыхает, примирительно поднимает вверх руки, показывая, чтобы не собирается нападать.
Но я больше не верю.
И снова кричу, чтобы он убирался, чтобы оставил меня в покое, чтобы выметался из моей жизни, потому что я не выдержу. Разве он не понимает, что я просто не выдержу, и действительно нажму на курок?!
Я так громко кричу, что не сразу различаю какой-то навязчивый писк. Не могу разобрать, что это, откуда, к чему. Страх мешает о чем-то думать, кроме того, как уйти из этой комнаты, как заставить оставить меня в покое мужчину, который рехнулся от жажды мести.
И недоуменно и недоверчиво смотрю на дверь, за которой слышится спокойный голос какого-то мужчины, который зовет моего мучителя. Вежливо так зовет, почему-то имени-отчеству.
— Константин Юрьевич! — повторяет мужской голос за дверью в образовавшейся тишине. — Константин Юрьевич, у вашей машины сработала сигнализация!
— Слышу, — огрызается тот, не отрывая от меня цепкого взгляда.
И столько в этом взгляде непонятных эмоций, что я на секунду теряюсь. И грусть, и тоска, которая позволяет увидеть себя и тут же прячется за привычной решеткой, и наслаждение, и печаль. Я как будто снова вижу мужчину, который пытался организовать для меня романтический вечер, и которого я подставила, не оправдала его надежд, предала. Мужчину, который… прощает.
Но Костя словно понимает, что показал мне слишком многое и запретное, поэтому отвлекается на дверь, когда дворецкий (теперь я его узнаю) не уходит.
— В закрытом дворе машине ничего не грозит, — пытается отослать его Костя.
— Да, конечно, — соглашается тот. — Но мои уши… и Ольга Викторовна не переносит эти звуки. Угрожает, что уволится, если это сию же минуту не прекратится.
— Н-да, такой потери мне брат не простит, — усмехается Костя и дает обещание. — Пусть подержит свое заявление об уходе еще одну минуту.
— Хм… попытаюсь уговорить… — соглашается дворецкий, но так как шагов не слышно, явно остается под дверью, и не удивлюсь, если достает секундомер, чтобы проконтролировать время.
Костя возвращается взглядом ко мне, и я напрягаюсь, с силой скользящими пальцами сжимаю уже нагретую сталь.
— А теперь что касается моей благодарности... — Костя кивает на пистолет. — Пусть Влад на всякий случай научит тебя снимать его с предохранителя. Это раз. И еще... Это не «нравится», Маша.
Заметив мой взгляд в ответ на свою непонятную фразу, он вздыхает и поясняет доходчивей.
— «Нравится» у тебя было ко мне, два года назад, — на губах мужчины мелькает невеселая усмешка, но, качнув головой, он стряхивает эту секундную слабость и сухим тоном неохотно меня просвещает. — А так, как сегодня, ведет себя женщина, которая любит.
Я могла бы ответить Косте, что так поступает любая женщина, которая против насилия, но я понимаю, что он имеет в виду. Если бы я любила его, я бы не позволила тогда Владу к себе прикоснуться.
Мы расходимся молча.
Первым уезжает со двора черный джип, потом я, простившись с дворецким и домработницей, — на такси, которое уже поджидает.
— Не рассказывайте Владу, — прошу Петра перед отъездом.
Но тот качает головой, говоря, что просто вынужден это сделать, и мне приходится принять правила этого дома. Ольга Викторовна снабжает меня пирожками, и я, подхватив их, сажусь в салон авто.
Не оглядываться.
Не оглядываться — повторяю себе.
Но первое, что я делаю — бросаю взгляд на белоснежный дом, особенно теплый и светлый в красках этой унылой осени, и на двух людей, которые провожают меня, как близкого человека.
— Так, — отвлекает меня водитель, — говорите: автовокзал?
Я бросаю взгляд на часы в телефоне и немного меняю маршрут. Объяснять все диспетчеру изначально было долго, так что договариваюсь на месте. Надеюсь, что мы успеем.
Мне везет с тем, что в воскресенье в городе нет будничных пробок и с тем, что водитель не говорлив.
Без толики удивления он высаживает меня сначала у бутика, в который я забегаю буквально на пару минут, потом у цветочного магазина, а потом привозит на кладбище. Он позволяет мне выходить из салона, потому что в багажнике мой чемодан, а вряд ли кто-то сбежит без вещей. К тому же, я не задерживаюсь.
В бутике мне было просто сделать покупку, потому что я знала, что предпочитает Алина, а на ее могиле для меня находиться просто невыносимо. Морось, ветер, мысли о том, что ей холодно там, под землей, и фотография, с которой она улыбается. Невероятно красивая, невероятно живая, подруга, по которой я безумно скучаю.
— Мне так тебя не хватает, — шепчу едва слышно, словно боясь, что меня подслушают белки, которых много на елях вокруг.
Живые цветы на могиле уже чуть поникли, но продолжают дрожать на холоде. Обхватываю себя руками, всматриваюсь в лицо подруги, которую уже никогда не увижу, которая никогда больше не скажет, что все мои проблемы — чушь, не стоящая внимания, потому что вот у нее был забавный случай…
Она ко всему относилась легко. И, наверное, свою смерть приняла значительно легче, чем те, кого оставила здесь.
Оставила, но не забыла.
Я уверена, что сон, в котором она приходила, не был случайностью.
— Спасибо тебе, подружка, — я присаживаюсь у могилы и между охапками цветов кладу свежий букет белых роз и две пары новых чулок.
Алина не носила дешевые, всегда говорила, что часто неухоженность девушек выдают ноги, и это не только обувь.
— Пусть тебе будет тепло, — добавляю я и, простившись с ней, поднимаюсь.
На этот раз не оглядываюсь, потому что это невыносимо, просто невыносимо, что так бывает… и ничего уже нельзя изменить. И стараюсь не думать о том, что мне показалось, будто Алина на фотографии улыбнулась чуть шире. Стараюсь не думать о том, что птичка, которая прилетела и села на крест, — это ее душа, которая услышала меня и пришла повидаться.
Мы выезжаем с кладбища, рассекаем шинами город, я бездумно смотрю в окно. В салоне тихо — ни шансона, ни бесед «как живешь». И я даже вздрагиваю, когда водитель ко мне обращается.
— Простите, что? — переспрашиваю его.
— Говорю: барышня, вы не против, если я выскочу на минутку? — повторяет мужчина, притормаживая у обочины, и поясняет чуть виновато: — Сигареты закончились, а я без них уже не могу. Если не курю, то все равно должен знать, что они есть.
— Да, конечно, — не спорю я.
Выйдя из машины, водитель быстро ныряет в неприметный магазинчик, а я так же смотрю в окно. Мимо проходят люди, морось сменяется дождиком, и раскрываются разноцветные зонтики, хоть как-то окрашивая эту унылость. На душе так тоскливо, что хочется плакать.
Глупое желание, но настолько навязчивое, что я усиленно моргаю ресницами, чтобы избавиться от него. Вроде бы помогает, и я продолжаю рассматривать людей, с которыми мы вряд ли когда-то увидимся. Цепляюсь взглядом за двух рабочих, которые метрах в пяти от машины с помощью лестницы что-то крепят на стенах здания. Мелькает какое-то смутное узнавание, но я отмахиваюсь. Лиц не видно, но вряд ли это кто-то из тех, с кем знакома.
Тогда почему я уже не рассматриваю, а как будто за ними слежу?
И почему у меня внутри зарождается невнятное предвкушение, которое заставляет ерзать на сиденье и буквально толкает пройтись вперед, посмотреть.
— Не переживайте, барышня, — вернувшись в машину, водитель замечает мой нетерпеливый взгляд, — время вы мне сказали, мы успеваем.
— Спасибо, — выдавливаю улыбку.
И только когда машина трогается с места, я бросаю взгляд на магазинчик, из которого вышел водитель, и замечаю название улицы. Выглядываю из другого окна — и вижу знакомые здания, магазины.
Момент узнавания местности совпадает с тем, когда такси минует двух мужчин, возившихся с лестницей. Они как раз спускаются вниз, и я могу рассмотреть то, с чем они мучились и чем неимоверно гордятся сейчас.
Это вывеска клуба. Нового клуба Влада.
«My Blood Mary» — заманивает она посетителей.
«Моя Кровавая Мэри» — подмигивает она мне стильными огоньками.
Я не выдерживаю и, как и дождь, оставляю в этом городе тихие слезы.