По моим подсчетам, ехали мы полтора часа.
«Бентли» остановился в городском квартале, шумном и ярком. Надо мной возвышался небоскреб — серое здание в стиле ар-деко с каменными цветами и медузами над третьим этажом. Стекла покрыты городской копотью. «Бентли» стоял посередине длинного здания — табличек с названием улицы я не мог разглядеть ни справа, ни слева. Водитель отступил назад и кивнул в направлении входа в здание, после чего снова наклонил голову. Это показалось мне намеком, и я вошел, как важная персона. «Да знаете ли вы, кто я такой?» — говорила моя походка безразличным пешеходам, спешившим по улице. Случайный автолюбитель проводил меня глазами.
Швейцар, слегка поклонившись, жестом пригласил меня внутрь и улыбнулся:
— Мистер Дэвис?
— Да.
Он произнес мое имя с особым ударением, словно оно что-то значило.
— Двадцать восьмой этаж, пожалуйста. Вас ожидают.
В лифте оказался лифтер, он закрыл дверь и поднял рычаг. Подъем получился быстрым, без остановок. На двадцать восьмом этаже лифтер остановил кабину и любезно улыбнулся:
— Приятного вечера, сэр.
— Вам тоже.
Дать ему чаевые? После покупки нового костюма у меня на счете наверняка меньше, чем у лифтера. Я уже решил не просить денег у родителей до весеннего чека по займу. Они и так залезли в долги, чтобы помочь мне с обучением в университете Лиги плюща. Больше просить не стану.
Я спохватился, что не знаю, в какую комнату идти, но в конце коридора приоткрылась дверь, из-за которой с улыбкой выглянула очень эффектная пожилая (за шестьдесят) женщина.
Ее серебристо-белые волосы — каре, колеблющееся между профессиональным и чувственным, — были заложены за большие уши. Она подняла руку и заправила несколько выбившихся прядок пальцами музыкантши, медленно проведя ногтями по кромке уха. Ее лицо я счел аристократическим. Серый костюм с белоснежной блузкой облегал стройную высокую фигуру. Когда я подошел ближе, незнакомка сказала: «Пожалуйста», — и отступила, пропуская меня.
Она провела меня к обитому бархатом креслу посреди комнаты, поставленному как бы перед театральным партером, занятым исключительно женской аудиторией. Все были пожилые — за шестьдесят, семьдесят, даже за восемьдесят, — и все замечательно хороши: элегантны и со следами прежней красоты. Женщина, встретившая меня у дверей, села в этом ряду последней. В комнате веяло сдержанной властностью, как на историческом собрании жен сенаторов или, в недалеком будущем, на встрече сенаторов в отставке. Стены были выкрашены каким-то особенным оттенком красного, между алым и цветом фуксии, а нижняя часть отделана панелями светлого дерева. Этот странный, мягкий цвет почти пульсировал. В этой просторной комнате я был единственным мужчиной.
Дама в фартуке и чепце внесла серебряный поднос с чашками.
— Благодарю вас, Беатриса, — произнесла леди аристократической внешности. Про себя я решил называть ее «мисс Серебро», поскольку подлинные имена на этих сборищах были под запретом. Мистер Кости и мисс Серебро, две части большой шарады. Она взяла чашку, после чего Беатриса подошла с подносом ко мне.
— Угощайтесь, — сказала мисс Серебро.
Я кивнул, и мы с ней отпили из наших чашек.
— Итак, — промолвила она, — вам удобно сидеть?
— Да, благодарю вас.
— У вас есть к нам вопросы?
Они со мной шутки шутят? Не имея самообладания, я решил выказать его и воздержаться от миллиона вопросов, вертевшихся на языке.
— Что за цвет у стен? — брякнул я.
Мисс Серебро немного удивилась.
— Цвет амаранта. Как в стихах: «Невянущим Цветком Благие Духи кудри украшают лучистые свои». Джон Мильтон. — Она пожала плечами.
Оглядываясь назад, скажу — зря я тогда спросил про краску.
Все смотрели на меня и молчали. Большинство женщин сидели в тени. Я видел только смутные очертания их удлиненных лиц.
Я заерзал.
— Успокойтесь, — улыбнулась мисс Серебро. — Нам некуда спешить. — Она что, слушает Барри Уайта? «Медленнее, детка, не торопись». Я подумал: если сегодняшний вечер закончится оргией восьмидесятилетних, участвовать не буду. Всему, знаете ли, есть предел.
Она отпила из чашки. Я сделал то же самое. Мы долго сидели в молчании и допивали чай.
Вскоре мне стало тепло, и я расслабился.
— Как вы себя чувствуете, Джереми? — любезно спросила мисс Серебро. Ее лицо показалось мне светлее и оживленнее.
— Хорошо, — ответил я. В пальцах рук и ног началась приятная вибрация, а голос прозвучал как бы издалека.
— Хорошо, — отозвалась она, глядя на меня с легкой улыбкой, и снова отбросила волосы тонкими изящными пальцами, проведя кончиками ногтей по кромке уха.
Комната начала медленно кружиться. В ушах зашумела кровь.
Я засмеялся.
— Чему ты смеешься, Джереми?
Это прозвучало так, словно три человека задали мне вопрос одновременно.
— Не знаю.
— Это ничего, — улыбнулась мисс Серебро безукоризненно белыми зубами. Мне она очень нравилась.
Она задержала на мне взгляд. Одна из женщин кивнула. Мисс Серебро откинулась на спинку своего кресла, положила тонкие руки на подлокотники, наклонила голову.
— Джереми, мы же с тобой друзья, правда?
— Да, — улыбнулся я.
— У меня к тебе вопрос. Ты будешь со мной честен? — В ее голосе прозвучала обида.
— Конечно.
— Ты когда-нибудь совершал преступление?
Меня, как волна, захлестнуло удивление и гнев. Я открыл рот, чтобы сказать «нет».
— Да, — сказал я.
— О Боже! — промурлыкала мисс Серебро. — Что же ты сделал?
— Когда мне было тринадцать, я украл в магазине пару обуви.
— О Господи! А еще?
— Когда мне было пятнадцать, мы с друзьями срезали дорожный знак «Стоп» и взяли себе.
— Хм… Ну, это пустяки. Почему бы тебе не рассказать мне больше?
Я хотел закрыть рот. Не знаю, закрыл ли. Вопросы продолжались. Мне хотелось спать. Иногда я отключался и переставал следить за беседой, но слышал свой голос, по-прежнему что-то говоривший.
Очнулся я, когда мисс Серебро спросила:
— Джереми, ты девственник?
И отклонилась назад так, что блузка на груди натянулась.
Я почувствовал, как кровь прилила к щекам, и подумал «Нет», но губы сами сказали: «Да».
Она спросила что-то о моих родителях. Я кивнул. Когда я просыпался, мы говорили о моих секретах. Из-за чего я расстроюсь, если об этом кто-нибудь узнает?
Мисс Серебро была красива. Я все улыбался ей. Другие леди терялись в тени. Сколько времени мы тут сидим?
— Чего ты боишься больше всего? — небрежно спросила она, изогнув брови с вежливым любопытством и растягивая длинные тонкие губы в слегка заинтересованную улыбку.
Я услышал, как что-то отвечаю. К сожалению, я уже спал. Я очень хотел услышать, что говорю.
Я видел странные сны: сине-золотой китайский дракон с трясущимися, как желе, глазами, рука, а в ней дверь, луна, открывающаяся, чтобы пролить свое содержимое.
Я проснулся, лежа лицом на шершавом полу. Мне было холодно и больно двигаться. Глаза медленно открылись. Я увидел грязь, листья. Во рту пересохло, горло болело. Выкашляв пыль изо рта, я пытался пошевелить руками и ногами — по нервным окончаниям словно пробежал огонь.
Я видел вокруг древесные стволы, чувствовал ветер и ничего больше.
Понемногу в голове прояснялось. Я медленно сел.
На мне были только трусы.
Я протер глаза, смахнул паутину. Вокруг я не заметил никаких признаков жилья, сплошные деревья с желтой и красной листвой. Я в лесу.
Через некоторое время я попробовал подняться.
Сперва ноги дрожали, потом дело пошло лучше.
Сосновые иглы впивались в голые подошвы.
Я пытался ступать осторожнее — с пятки на носок. Начало получаться.
Я пошел куда глаза глядят.
Пока я шел, память постепенно восстанавливалась. Я вспоминал неясные образы вчерашнего вечера: мамаша-наседка, лимузин, комната, полная женщин. А потом меня бросили в лесной чаще, раздетого до белья.
В Техасе я слышал о таких вещах. В старину, до того как судебные процессы извели настоящую дедовщину, члены студенческих братств иногда раздевали новичков-кандидатов, завязывали им глаза и отвозили в лес, оставив только охотничий нож и четвертак. Так мы рассказывали друг другу в старших классах, ведь у каждого был какой-нибудь приятель со старшим братом, клявшимся, что это правда.
Ни ножа, ни даже двадцати пяти центов у меня не было. Не иначе на мне решили сэкономить.
Во мне шевельнулось прежнее подозрение, зародившееся еще в доме мистера Кости. Как-то все слишком по-деревенски для V&D. Они смеются надо мной? Очередная насмешка над моим происхождением, вроде потаскушки из трейлера, виснувшей на шее мистера Кости? Или у меня снова паранойя — от недостатка сна и избытка дурацкого чая?
Голова кружилась, от слабости подгибались ноги. Судя по солнцу, я сделал первые шаги часов в восемь утра, а теперь было уже за полдень. Я не ел со вчерашнего дня.
Вдалеке я увидел шоссе и поплелся к нему.
Через час я подошел к одинокому обшарпанному строению на обочине.
Я толкнул дверь и ввалился в грязную комнату как был, в одних трусах. Несколько оборванцев сидели за столами по одному и пили. У дальней стены о чем-то говорили два байкера. Все подняли головы и уставились на меня.
Бармен был в нижней рубашке с жирными пятнами.
— Сынок, — сказал он, — ты не в тот бар зашел.
И тогда, потеряв сознание, я грохнулся на грязный пол.
Глава 15
Залитый солнцем большой коридор факультета, его основная артерия, бурлил жизнью. Свет огромными разноцветными стрелами — красными, зелеными, золотыми — косо падал из высоких витражных окон по обе стороны. Потолок, расписанный фресками «Сотворение мира» и «Суд Соломона» в неярких желто-синих тонах, служил своеобразной данью великим сводам Рима и Флоренции. Студенты спешили во всех направлениях, переговариваясь и смеясь с энергией, накопленной за первые выходные самого теплого на моей памяти ноября. Обычно я проходил по коридору невидимкой, изредка здороваясь со случайными знакомыми по пути в аудиторию. Но сегодня, в первый учебный день после инсценированного процесса, я превратился в источник собственной энергии. Гул голосов и шепот предваряли и замыкали мне путь, людская масса расступалась, пропуская меня, и смыкалась за моей спиной. Незнакомые студенты улыбались мне, кивали, хлопали по спине, поздравляли и иногда спрашивали: «Это все хорошо, но почему вы не оспорили то-то и то-то?» Я чувствовал себя солдатом, вернувшимся с войны.