Я кое-как поднялся, дрожа, и похромал прочь из столовой. Рассиживаться было некогда. Выйдя в морозную тишину кампуса, который только начинал просыпаться, я увидел бледную голубую полоску на горизонте под фиолетовым небом. Я не сомневался, что через полчаса толпа студентов набежит глазеть на проделку со сломанным столом, эту потенциальную жемчужину университетского фольклора, гадая, у какого же из студенческих братств хватило смелости отмочить такую штуку.
Еще я не сомневался, что к их приходу рама наверху уже не будет пуста. Через полчаса профессорская столовая снова встретит посетителей безупречной стеной, увешанной портретами.
Глава 27
Когда я приплелся в мотель, Сара сидела на кровати. Она только что вышла из душа с влажными волосами, завернутая в полотенце. Веки у нее покраснели. Увидев меня, она сказала: «Слава Богу!» — и бросилась мне на шею. Я крепко прижал к себе Сару, зарылся носом в волосы и глубоко вдыхал ее запах. Она отстранилась и оглядела меня с ног до головы.
— Я думала, с тобой что-то случилось.
— Да нет, все нормально.
— Ты ранен?
— Не знаю. Ногу вот ушиб. Ничего, обойдется. — Я огляделся. — А где Майлс?
— Пока тебя не было, мы все записали. На случай, если ты не… — Ее лицо стало виноватым. — Это была идея Майлса… — Сара не стала договаривать, но дрожь пробежала у меня по спине. — Он пошел делать копии. Иди сюда, дай, я посмотрю.
Без всяких церемоний она усадила меня на кровать, расстегнула ремень и стянула брюки. Ее профессионально точные движения ничуть не смущали меня. Сара присела на кровать.
— Ложись на спину, — сказала она.
Сара осмотрела мою ногу, нажимая пальцами на какие-то линии и точки, которые что-то ей говорили. Всякий раз она спрашивала: «Тут больно?» — и когда я отвечал «да» или «нет», кивала. Это было что-то среднее между осмотром и лаской. Каждое прикосновение заканчивалось тем, что ее пальцы задерживались на моей коже. Раз или два она почти гладила меня. Я закрыл глаза и стал думать о ее пальцах на моей ноге, проверяющих то выше, то ниже, сгибающих ногу, проводящих по внутренней мышце бедра.
Сара задержала кончики пальцев чуть выше бедра.
— Только ушибы, — негромко сказала она. — Переломов и растяжений нет.
— Хорошо.
— Хорошо, — прошептала она.
Мне вдруг стало неловко. Мои штаны лежали на кровати слева от Сары. Я потянулся к брюкам, подумав: «Сара может решить, что я лезу к ней с объятиями». Она взяла мою руку и положила на полотенце у себя на груди. Ее пальцы пробрались в мои волосы на затылке. Сара притянула меня к себе и поцеловала. Ее губы были мягкие, еще влажные после душа. Они открылись, и я ощутил мягкое прикосновение ее языка. Сара отстранилась и поглядела на меня.
— Я волновалась за тебя, — сказала она.
Я попытался заговорить, рассказать о том, что не давало мне покоя, но не смог выдавить ни слова. Она с тревогой вглядывалась в меня. Я мягко взял ее за подбородок и приподнял его, чтобы наши взгляды встретились.
— Сара, в тоннелях я кое-что понял.
— Что?
Я сказал ей, что вчера вечером впервые в жизни понял, что значит бояться смерти. Я уже терял любимых людей, но чувствовал лишь боль утраты. Смерть оставалась отвлеченным понятием. Я не представлял, что это может случиться и со мной. Год назад, в зеркале, я увидел у себя первый седой волосок. Я выдернул его и осмотрел не то чтобы со страхом, скорее, кто-то дернул во мне какую-то струну, и неровная вибрация разошлась по всему телу. Сегодня все было гораздо сильнее. Теперь я знал, что имел в виду отец, говоря о своем пятидесятилетии. Я жил в постоянном остром страхе перед настоящим старением.
Теперь я понял, что мы значили для седовласых членов V&D, ждущих своей очереди на возможность жить дальше. Мы означали для них смерть.
— Сара, они никогда не прекратят охотиться на нас.
Она сурово посмотрела на меня:
— Нет, прекратят. Мы их остановим.
— Да?
— Да. — Она взяла мое лицо ладонями. — И знаешь, почему? Потому что я знаю, чего хочу. А они у меня на пути.
В ее словах слышалась реальная сила. Она встала, взялась за подол моей рубашки, стянула ее и бросила на пол. Затем дернула край полотенца, закрученного у нее над грудью, и оно упало. Сара стояла совсем близко. Я смотрел на ее роскошное тело, чувствуя исходящий от нее жар. Она прижала меня лицом к своему животу.
Чуть отстранившись, я поглядел вверх.
— Я никогда раньше не делал этого, — признался я.
Сара изогнула бровь. Я начал объяснять, но она прижала палец к моим губам.
— Знаю, знаю, учась в колледже, ты жил с родителями. — Она улыбнулась. — Ничего, ты парень красивый, разберешься, что и как.
Позже Сара улыбнулась мне, положив голову на согнутую руку.
— Думаешь, это возможно? — спросила она.
— Что?
— Одержимость. Присвоение чужого тела.
— Не знаю. А ты как считаешь?
Она пожала плечами:
— У меня был пациент. Приятный старичок, после инсульта. Каждое утро я входила к нему в палату, и мы совершенно нормально беседовали. Затем я указывала на его правую руку и спрашивала: «Чья это рука?» А он непринужденно отвечал: «Не знаю». Тогда я говорила: «Рука соединена с запястьем?» — «Да». — «А запястье соединено с предплечьем, верно?» — «Верно». — «А предплечье переходит в плечо, правильно?» — «Угу». — «Так чья же это рука?» — «Не знаю, — отвечал старичок. — Может, ваша?»
— Разыгрываешь, — удивился я.
— Я видела пациентов, в которых жило много личностей, и людей, чувствующих запах каждого цвета и вкус каждого звука. Я это к тому, что мы не знаем всех возможностей нашего мозга. Мы вообще мало знаем. Вся наша технология, все исследования — не более чем царапина на поверхности. Мозг по-прежнему остается «черным ящиком». Поэтому — да, я считаю, что это возможно. Но я вот думала, лежа здесь…
— О чем?
— Джереми, если мы правы, тогда они убивают людей. Если отбросить слухи, колдовство и суеверия, то они совершают убийства. Человеческие жертвоприношения. Мы не можем этого допустить. А если допустим… — Ее улыбка исчезла. — Тогда мы заслуживаем всего, что они нам готовят.
Глава 28
Когда Майлс вернулся, мы с Сарой, уже одетые, сидели за маленьким столом в кухоньке у окна.
Он вкатился с улыбкой.
— Готово! — сообщил Майлс. — Готово-готово-готово-готово. Двенадцать копий, марки наклеены, адреса написаны, хоть сейчас отправляй… если ты, конечно, добыл то, чего хотел.
Он посмотрел на меня.
— Добыл.
— Проверил нашу теорию?
Я рассказал ему все.
— Ё ж моё! — Майлс распушил густую бороду. — Чем дальше в лес, тем толще вудуисты. Считай меня ненормальным, но я люблю этот универ. Внешний мир заполонили «Старбаксы» и «Сабвэи», и только здесь можно по уши влипнуть в серьезное макабристическое[20] дерьмо.
— Майлс.
— А?
— Ты ненормальный.
Он зааплодировал:
— Я твой должник, Джереми! Я ведь кем был? Одиноким аспирантом, а ты привнес магию в мою жизнь! «О, начинай же свое вуду, раз ты в этом мастер», — запел он, подражая Тони Беннетту.
— Майлс! А дальше-то что?
— Дальше? Дальше мы займемся шантажом — разошлем письма о нехороших дядьках. Я хочу съездить на почту подальше. Не в городе. Да, и чем больше почтовых отделений, тем лучше. Браунсвиль, Мейсон, Оранж… Выпустим лошадок из конюшни и будем в шоколаде.
Майлс замолчал. Он посмотрел на Сару. Посмотрел на меня. Затем перевел взгляд на нее. И снова на меня.
— Погодите… — Он наморщил лоб. — Тут что-то не так.
Я не отдавал себе отчета в том, что мы с Сарой сидим за столом очень свободно, и только тут спохватился, поняв, что говорят мои жесты. Мой локоть почти касался ее руки. Ногу на ногу я положил по направлению к ней. Я быстро сел иначе, но было поздно.
— О! — Майлс изобразил негодование. — Понятно.
— Майлс…
— Ну что ж, очень рад за вас обоих.
— Майлс, прекрати!
Он ухмыльнулся от уха до уха и показал нам два больших пальца. Сара так покраснела, что в кухоньке стало душно.
— Мазельтоф! — отчего-то заорал Майлс, хотя принадлежал к епископальной церкви, и заскакал в коротком танце.
— Майлс, тебе что, пять лет?
— Будь мне пять лет, — отозвался Майлс, — я бы вот как сделал.
Он соединил подушечки указательных пальцев с оглушительным хлюпающим чмоком, изображающим поцелуй, и подвигал бровями вверх и вниз.
— Разве у нас уже нет дел? — спросила Сара, все еще избегая встречаться с нами взглядом.
— Есть, конечно! — сказал Майлс. — Возьмем три такси, большую территорию охватим. А через час будем уже дома в безопасности!
Майлс раздал нам по четыре конверта.
И я поехал на вокзал, решив еще раз навестить Нью-Йорк.
В поезде я смотрел на городки и озерца, проплывавшие за окном, но меня преследовали мысли о Шалтае-Болтае. Какие-то зыбучие пески образовались в голове: чем сильнее я старался прогнать образ Артура Пибоди, лежащего лицом в луже крови на письменном столе, тем более четким и ярким он становился. Он пошел против V&D, и они убили его. Что же они сделают со мной?
Я подумал о деде, единственном из моих близких, кто тоже умер. После похорон деда родственники устроили поминки в его скромном доме. Когда гости разошлись, мы собрались в гостиной. Мать и отец сели на диване. Мои маленькие двоюродные братья и сестрички играли у ног тетки, не думая о печальном событии. Брата, разумеется, не было. Мягкое кресло деда, покрытое старым клетчатым покрывалом, пугало своей пустотой. Никто не решился занять его. Странно, но в тот момент я совсем не чувствовал грусти. Я ужасно горевал по деду до той минуты и много недель потом; до сих пор меня порой охватывает тоска и отпускает так же внезапно, как налетела. Но в тот момент, сидя в комнате деда и глядя на своих родных, я чувствовал себя необъяснимо, непонятно счастливым. Это счастье я описал бы как бурлящую энергию, охватившую все мое существо. Счастье, может, не совсем то слово. Эйфория. Ликование. Сладкое головокружение. Я ни от кого не слышал о чем-то подобном, а спрашивать стесняюсь.