При получении заявления, 26-го февраля, господин обер-полицеймейстер сказал, что он очень недоволен правлением, которое не идет ни на какие уступки, что он, со своей стороны, тоже может давить на правление и начнет преследовать его во всех вопросах санитарных самым строгим образом, причем предупреждает, что будет не штрафовать, а применять высшую меру наказания и сажать под арест. Правление ответило, что на фабрике все в порядке и что оно заранее заявляет готовность, если на что будет указано (господином обер-полицеймейстером), оно немедленно улучшит или поправит.
Господин обер-полицеймейстер ответил:
– Нет, я не буду предупреждать, так как всякий должен знать закон, а я вас буду сажать под арест, причем на максимальный срок – до 3-х месяцев.
После довольно продолжительных переговоров господин обер-полицеймейстер сказал правлению, что в тот же день переговорит со старшим фабричным инспектором и что он берется уладить дело, если, как ему было доложено правлением, уже вывешены вновь утвержденные инспектором правила. Причем господин обер-полицеймейстер согласился, что правление имеет право настаивать на удалении уволенных Синицына и Маркова.
27-го февраля прибыли на фабрику в 11 час. утра господа фабричный инспектор и частный пристав, заявивший, что рабочие желают входить в переговоры лишь через представителей организации рабочих, Жилкина и Красивского. В чем правление категорически отказало, не находя нужным допустить таковых без формального на то письменного приказа властей.
Ответ правления был передан господином приставом по телефону в охранное отделение, которое немедленно командировало на фабрику ротмистра Ратько.
Прибывший в 12 ½ часов ротмистр Ратько потребовал немедленного допущения к переговорам с рабочими означенных двух членов Совета, представляющих в глазах администрации вполне законное и утвержденное юридическое лицо, ведающее интересами рабочих города Москвы.
Правление, со своей стороны, возобновило просьбу получить письменный приказ властей о допущении таковых к переговорам нежелательных ему представителей организации ткацкого Совета, уже наделавшего столько затруднений на соседних фабриках.
Господин ротмистр Ратько передал требование правления его превосходительству господину обер-полицеймейстеру, который, вызвав Юлия Петровича Гужон к телефону, приказал ему немедленно допустить Жилкина и Красивского к переговорам с рабочими, так как он их признает законными его представителями.
На просьбу Ю.П. Гужон получить на это письменный приказ, его превосходительство ответил, что приказ пришлет после, но требует, чтобы члены Совета были допущены немедленно.
После чего господа инспектор Игнатов и ротмистр Ратько, в сопровождении Жилкина и Красивского, пошли в спальню рабочих, где инспектор разъяснял фабричным все нововведения и изменения, которые приняты для новых расценков и правил.
Рабочие нашли сделанные изменения для них невыгодными и просили.
1-е) оставить старый расценок с добавочной оплатой всех работ, сопряженных с заправкой и присучкой, по 75 коп. в день. Другими словами, они, наконец, высказали требование о повышении заработной платы;
2-е) оставить на фабрике Макарова и Синицына;
3-е) возобновили претензию об уплате 25 % с заработанного рубля с Пасхи 1901 года, то есть 42 000 руб.;
4-е) просили вернуться к прежнему распределению дня и уничтожению получасового перерыва на чай в 8 час. утра, на которое согласилось правление по требованию рабочих.
Проговорив час с рабочими, господин фабричный инспектор им заявил, что правление фабрики не желает идти на дальнейшие уступки, что он больше ничего добавить не имеет, и удалился.
Вести переговоры с рабочими в спальне остались ротмистр Ратько, Жилкин и, в особенности, Красивский, который произнес несколько длинных речей.
К четырем часам ротмистр Ратько вернулся в контору и, переговорив по телефону с начальником охранного отделения, послал за Красивским и сказал ему, что он едет с докладом к обер-полицеймейстеру и по телефону передаст ему, как действовать дальше.
По отъезде ротмистра Ратько, Красивский пошел опять вести переговоры с рабочими, а в 5 часов прислал 2-х рабочих за господином фабричным инспектором, требуя, чтобы он пришел в казарму выслушать заявление рабочих.
Вернувшись с переговоров с рабочими, господин фабричный инспектор заявил правлению, что ткачи, оставляя в силе все высказанные ими 2 часа тому назад требования, отказались от желания получить огульное вознаграждение в 42 000 рублей.
Господин фабричный инспектор должен был еще раз им подтвердить, что фабричная администрация не желает соглашаться на их требования.
В 6-м часу ротмистр Ратько вызвал Красивского к телефону и приказал ему заявить рабочим, что они должны в течение двух дней покинуть фабричные казармы до выселения их судебным порядком и уехать, по возможности, в деревню; для лиц же, не имеющих деревни, будет приготовлено помещение (на другой день для помещения рабочих по приказанию обер-полицеймейстера нанята пустая фабрика неподалеку от участка).
28-го февраля с раннего утра ткачи стали собираться и уезжать в деревню, но отъезд рабочих приостановился вследствие приведения в исполнение угрозы господина обер-полицеймейстера, который командировал комиссию для освидетельствования фабрики в санитарном отношении и вследствие распространяемого слуха Красивским, что через два дня хозяева будут выселены из Москвы, если не согласятся на требования рабочих.
Прибыли полицеймейстер полковник Ефимович, участковый врач, участковый архитектор и два гражданских инженера, служащих при канцелярии обер-полицеймейстера.
Осмотр комиссии длился в течение целого дня, составлен акт по каждому поставленному обер-полицеймейстером вопросу, но отступление найдено только по вопросу совместного проживания мужей с женами в общей казарме, что противоречит § 12 особого постановления 1898 г. его императорского высочества господина московского генерал-губернатора, требующего особых спален для женщин.
На что заведующий фабрикой дал объяснение, что § 12 особого постановления выражен не ясно, а потому на всех московских фабриках допущено совместное помещение для жен и мужей.
В 10 час. вечера полковник Ефимович доставил акт господину обер-полицеймейстеру, а в 10 ½ часов вечера правление получило телеграмму, вызывающую его к господину обер-полицеймейстеру к 3 часам дня 1-го марта.
1-го марта с 10 час. утра возобновился отъезд ткачей в деревню и на квартиру, нанятую полицией.
Когда правление явилось в 3 часа к господину обер-полицеймейстеру, последний заявил, что рабочие не признают возможным согласиться с новым расценком, находя, что таковой уменьшен и его следует увеличить.
Мы ответили, что фабричный инспектор утвердил представленный ему расценок только после того, как убедился, что расценок, расчлененный, согласно его желанию, на несколько отдельных частей, в общем даже несколько превышает прежний, а потому правление не находит возможным сделать какие-либо изменения, которые вызвали бы увеличение заработной платы.
Господин обер-полицеймейстер ответил, что, так как усилия посланных им агентов не привели ни к какому результату, он предлагает нам самим уладить этот вопрос, для чего советует переговорить с рабочими и пойти на возможные уступки, так как в противном случае, может повлечь за собой плохие для Товарищества последствия.
На ответ правления, что хуже настоящего положения дела ничего не может быть, так как фабрика не работает, обер-полицеймейстер предупредил, что лично для членов правления положение может еще значительно ухудшиться».
Бухбиндер Н.А. Зубатовщина в Москве // Каторга и ссылка. 1925. № 1. С. 126—131.
Из сообщения в газете о покушении на оберполицмейстера Д.Ф. Трепова
«Вчера, 18 марта, во втором часу дня быстро распространилась по городу весть о покушении на жизнь московского обер-полициймейстера, генерал-маиора Дмитрия Федоровича Трепова.
В начале второго часа дня, по заведенному порядку, Дмитрий Федорович принимал просителей в помещении дома обер-полициймейстера, на проезде Тверского бульвара.
Рядом с генералом стояли подполковник Н.Н. Пальшау, делопроизводитель инспекторского отделения канцелярии Н.А. Василевский, чиновник для особых поручений при начальнике сыскной полиции В.П. Моисеенко и два офицера.
Когда Дмитрий Федорович, сойдя с лестницы, вошел в первую приемную комнату, исключительно занятую чистою публикою, и стал обходить посетителей, – одна из просительниц, молодая женщина невысокого роста, опередив стоящих перед нею двух лиц, выбежала из ряда и, бросившись с револьвером в руках на генерала, нажала гашетку. Курок мигом опустился, но, заряженный всеми патронами револьвер, к счастью, дал осечку. Вслед за этим последовала вторая осечка. Генерал, не смутившись, быстро схватил преступницу за руку и обезоружил ее.
Все это было делом нескольких мгновений.
Стоявшие рядом с генералом чиновники, Пальшау и Василевский, моментально задержали преступницу. Она арестована.
Посетители, бывшие здесь, в количестве около 250 человек, были поражены и возмущены этим злодейским покушением.
Еще больше были поражены все очевидцы этого злодейского покушения, когда узнали, что поднятый с пола револьвер, который выронила из рук преступница в тот момент, когда ее руку сжал Дмитрий Федорович, был совершенно новый, усовершенствованной конструкции, заряженный шестью пулями.
Генерал стал успокаивать просителей, сохраняя непоколебимое присутствие духа. Прием продолжался…»
Московский листок. 1902. № 78 от 19 марта. С. 2.
Протокол допроса Е.А. Алларт, совершившей покушение на московского обер-полицмейстера Д.Ф. Трепова
«18 марта 1902 г.
Судебный Следователь Московского Окружного Суда по важнейшим делам допрашивал обвиняемую, которая показала:
Евгения Александровна Алларт, потомственная почетная гражданка г. Москвы, здесь и родилась, здесь и живу в Дурновском переулке, по Пречистенке, в д[оме] Гольцевой, 22 лет, законнорожденная, православная, окончила курс в Московской частной гимназии Констан в 1896 г., потом была на педагогических курсах в Москве и затем на курсах воспитательниц и руководительниц физического развития, в Петербурге; я девица, определенных занятий не имею, живу на средства отца, который получает пенсию. Под судом не была, но 9 февраля меня арестовали с улицы и заключили в Бутырскую тюрьму, где я находилась 13 дней.