Но это не госзаказ. Национальный научный фонд США дает гранты американским ученым и университетам — это примерно 6 миллиардов долларов в год. Он распределяет средства на конкурсной основе по всем университетам, но никакого заказа не дает. Поступают заявки от ученых, и они проходят экспертизу самого научного сообщества, то есть приоритеты определяет само научное сообщество. Так обстоит дело в фундаментальной науке. А госзаказ может быть на прикладные вещи.
Но у всего этого российского отставания есть и другая сторона: сколько российских ученых уехало из России? Может быть, это и есть глобализация в науке и тем самым Россия встраивается в эти глобальные исследования?
Мнение по этому вопросу Бориса Салтыкова:
Вспомню анекдот начала середины 90-х гг. Вопрос армянского радио: «Вы знаете, что такое американский университет? Это здание в США, где русские профессора преподают китайским студентам». Сейчас это неверно. Потому что сейчас уже китайские профессора преподают и своим, и другим. И насчет Силиконовой долины — там много наших, там есть целая диаспора наших, и у «Майкрософта» Билла Гейтса довольно много — на нескольких высокопоставленных постах держат наших уехавших программистов и специалистов. Вы хотели русской экспансии? Вы ее получили. Мы действительно разъехались по миру мирным способом, и наши мозги уважают, особенно в тех областях, где мы всегда были лидерами. Упомяну математику — как считается, она потерпела наибольший урон. Никто не считал, к сожалению. Потому что никто не считает, кто из уехавших точно работает в науке. Уезжают вроде как ученые и инженеры, но часть из них покидают это поле деятельности. Я больше верю оценкам той группы, которую я знаю: говорили еще лет пять назад, что было 30–40 тысяч, а сейчас говорят, что все-таки 50 тысяч научных работников. То есть столько людей за все время уехали после распада СССР. Уехали и работают в науке.
Итак, уехало 40–50 тысяч человек, а официальная статистика говорит, что сегодня в России имеется 380–390 тысяч научных работников. То есть уехало примерно 5 %, так как в СССР было 900 тысяч научных работников. Много это или мало? Много. И примерно такое же количество мигрирует — их называют «челноками», то есть у них есть здесь свои лаборатории и аспиранты, но многие месяцы они проводят в лабораториях за рубежом. Их не считают уехавшими, они выполняют очень важную функцию — привносят технологии работы, связи, внедряют Россию в глобальную науку.
В качественном отношении потери гораздо серьезнее. Дело в том, что из этих 380 тысяч, по разным оценкам, не более 100 тысяч реально публикуются в серьезных научных рейтинговых журналах. Получается, что из 380 тысяч научных работников только 100 тысяч дают сейчас в России результат.
Основной ущерб понесли математика, физика, биология — там, где мы были хороши, где были самые интересные работы. Уехали звезды типа академика А. А. Абрикосова (лауреата Нобелевской премии по физике 2003 года), и его многие ненавидят, так как он написал в «Известиях» в 1993 году: «В России остались только идиоты или неучи, а все умные уехали».
Сейчас в российской науке кризис среднего возраста — практически отсутствуют исследователи в возрасте от 35 до 50 лет. Сейчас вся профессура — это примерно 70 лет. Еще пять-семь лет, и высшее образование в России будет абсолютной профанацией. Как сказал С. П. Капица, сегодня деды учат внуков, а отцов нет, они уехали. Уехало самое продуктивное поколение. Более того, продолжается уход из науки, и это не обязательно отъезд. Кстати сказать, эта внутренняя миграция создала целые отрасли российской экономики. У нас, например, не было ни банковской сферы, ни финансовой, ни информационной, а теперь это все — «перетекшие» ученые. Некоторые «перетекли» по зову сердца. В частности, член-корреспондент Академии наук Борис Березовский, наверное, был неплохим ученым, раз академия дала ему это звание.
Вот, например, говорят, что все толковые студенты и кандидаты наук уезжают за рубеж, а 100 % оставшихся работают не по специальности. Даже если это и не совсем так, но тенденция страшная.
Ярослав Кузьминов, ректор Высшей школы, все время приводит следующие цифры: не по специальности работают 30–50 % выпускников вообще. Может быть, даже больше. Но если, например, человек закончил мехмат МГУ, а пошел работать в банк программистом — это хорошо или плохо? Ему хорошо, банку хорошо, а вот наука потеряла. И так теряется связь с глобальной наукой. Математика не бывает российской или нижегородской. В этом смысле наука глобальна. И слава богу, что какие-то люди продолжают делать карьеру в математике и в физике. Но все-таки Россия очень много потеряла.
Читайте книгу Гайдара «Гибель империи». Развалила великую советскую науку, без всякой натяжки, советская экономика. Когда рухнула административно-командная система, под ее обломками наука держалась на нефтяных ценах, на огромных бюджетных вливаниях. 60-е годы — «золотой век» российской науки, да и мировой: новая идея — новая лаборатория, пожалуйста. Крупная идея — институт открывался. Но за этим стоял не очень хороший фактор соревнования в области вооружений. При этом, конечно, развивалась и фундаментальная наука. Кстати, большинство всякого рода премий было получено именно в 60-е годы. Это был пик, расцвет. 1957 год — первый спутник, 1961 год — Гагарин. Это некие индикаторы, точки. И для политиков это лишний аргумент за «оттепель» — если такие расцветы приходились на «оттепель».
А вот сегодня — плохое время для науки. Появились прагматизм, меркантилизм, переходящий в цинизм. Конечно, молодежь это отбивает.
Так, может быть, рыночная экономика и эффективная наука вообще несовместимы?
Мнение по этому вопросу Бориса Салтыкова:
Есть несколько академиков, которые лозунг «Наука и рынок несовместимы» непрерывно пиарят.
Я говорю — в США совместилось, в Японии — совместилось, а у нас не совмещается? Конечно, совместимы. Потому что рыночная экономика обеспечивает мобильность, гибкость самой экономической системы, а тогда и большие возможности финансировать то, что называется «нагрузкой». Да, это нагрузка, но без такой нагрузки экономика рухнет. Это значит, что мы все должны из своего кармана ее финансировать. Но вернемся к Бору. 20-е годы были абсолютно открытые, несмотря на то, что произошло в России. У Бора учился Ландау, Капица ездил к Резерфорду, по пятнадцать лет работал в лаборатории. Все это прекратилось в начале 30-х годов, так как началась сталинизация. И более того, после пакта Молотова-Риббентропа пошло сильное сближение с Германией, и англосаксонская часть научного сообщества прекратила контакты в очень чувствительной тогда сфере — исследований ядерной проблемы. Вы с Гитлером, а мы — нет. А до этого обмены были абсолютно открытые. И тогда наука она была глобальной.
Но Россия и сейчас включена в мировую науку по ряду важнейших направлений. Например, ЦЕРН[20] — это великолепный пример.
Но к сожалению, таких глобальных проектов — раз-два и обчелся. Потому что это проекты, которые одна страна не потянет. Например, этот загадочный андронный коллайдер — машина стоит 6–7 миллиардов долларов, и там, как многие оценивают, примерно 20 % — это российское участие. Это очень много. И по количеству сделанного там «железа», приборов, магнита — это полное включение в глобальную науку.
Другой пример — Международная космическая станция. А сколько было переживаний в народе, что с ее созданием мы потеряли собственное освоение космоса, что мы теперь с американцами. Да, МКС пришла тогда, когда имел место романтический период отношений между Россией и США. Но тогда Россия жила в долг. М. С. Горбачев наделал долгов на 90 миллиардов долларов, а когда правительство Гайдара получило страну в руки, выяснилось, что платить нечем — бюджет за один год упал в 3–4 раза в текущих ценах. А потом выяснилось, что в 6–7 раз. То есть вся наука стала более рыхлая.
А что теперь? Получается парадокс — Россия включена в глобальную науку очень глубоко, в том числе и уехавшими учеными. Но при этом индекс цитирования снижается, а эффективность науки в целом продолжает падать. Как объяснить этот парадокс? Может быть, вредно глобализироваться? А то мы глобализируемся, а наши позиции все снижаются?
Мнение по этому вопросу Бориса Салтыкова:
Некоторые руководители академии говорят — у них своя жизнь, а у нас своя. То есть мы печатаемся в других журналах. Мой ответ такой — если вас не прочло мировое сообщество, вас нет, вас никто не заметил. Поэтому нужно печататься все-таки там. Надо одновременно и глобализироваться, и повышать эффективность научной организации внутри страны.
А нужна ли вообще нефтяной державе глобальная наука? Если отвечать на этот вопрос без шуток, то великой нефтяной державе, вроде Саудовской Аравии, действительно ничего не нужно. Но всем понятно, по крайней мере, размышляющим, — это тупик. Все очень развитые страны давно ведут исследования по альтернативным источникам. Конечно, через 20 лет нефть не кончится (эту «пугалку» мы все слышим уже лет пятьдесят). Но она все равно когда-то кончится. Но будут электромобили, на солнечной энергии и т. д.
Если не развиваются мозги, если мы не участвуем в мировой технологической гонке, но при этом все время требуем новых приборов, новых услуг, новых «фишек», если есть такой тренд, то через 10–15 лет мы действительно превратимся в Саудовскую Аравию.
Еще один важный вопрос: почему у США нобелевских лауреатов в разы больше, чем в России? Ответ на него прост: в США нобелевских лауреатов во столько же раз больше, во сколько больше американский ученый получает. А это примерно в 7–10 раз больше.
Да, в России растет финансирование. Начиная с 2000 года оно выросло в 5–6 раз в текущих ценах и в 2,5 раза в номинальных ценах. Но эффективность науки падает. Но денег-то стало больше! Это значит, что все очень плохо организовано.