– А что бы изменилось? – спросил он. – Ты сам знаешь, реальности не существует. Все субъективно. Внутри себя ты был убийцей. Ты сознательно шел к этому. Тебе хотелось стать Дорианом Греем до конца – вечно юным, вечно прекрасным, с черной пустотой внутри. Ты толкнул старика и даже не стал проверять, жив ли он. Твоя роль была сыграна, тебе достаточно было и того, что ты увидел, чтобы до конца жизни считать себя погибшим. Ты актер, Вацлав, но тогда ты заигрался, не смог выйти из образа.
– Это ложь, – пробормотал я. – Я не хотел… Я не знал… Я мог бы прожить жизнь иначе! Ты все это говоришь, мучаешь меня потому, что тогда я тебя не спас! Ты лицемер и эгоист, Стас!
– Да ну, смешно слушать… Вот скажи мне, как бы сложилась твоя жизнь в другой реальности? – переспросил Стас. – Жениться на Аде, наплодить детей, трогательно продолжить почитать своего учителя и в свое время всласть порыдать на его похоронах? Участвовать в вечерах памяти? Научиться пристойно и красиво лгать в ответ на расспросы? Соорудить причесанную, удобоваримую версию своей юности? Не ты ли всегда твердил, как тебе омерзительны эти мещанские правила игры?
– Не знаю! Я не знаю! – выкрикнул я. – Я мог бы измениться. Если бы знал, что не убил его, мне бы еще оставалось что терять. Мне было еще так мало лет, у меня все могло быть впереди…
– У тебя и без того было все впереди. И ты всего достиг. Всего, чего хотел, и много больше, – развел руками Стас. – Другого шанса не было. Человек всегда выбирает только ту дорогу, которую хочет выбрать. А пустые сожаления всего лишь реверансы перед собственной трусостью. Ты хотел убить Багринцева – и ты убил его, так или иначе. Ты хотел стать изгнанником – и стал им. Начать все с нуля в чужой стране, зачеркнув прошлое и уничтожив свою душу. Ты сделал себя сам, получил желаемое. Празднуй победу, Дориан Грей!
Я тяжело поднялся с дивана. Гнев и отчаяние душили меня. В голове шумело. Кто-то колотил в дверь, но я не обращал внимания.
Бледный силуэт Стаса дергался передо мной, дробился и дрожал в снежной круговерти метели. Я стал приближаться к нему. Мне вдруг стало ясно – необходимо уничтожить его, убить, растоптать. Все так просто. Я убью его, и с ним навсегда уйдет прошлое. Это он во всем виноват. Потому что умер молодым. Потому что я его не спас. Он завидовал мне, этот вечно юный призрак, и поэтому не находил покоя… Его надо убить. Я ненавижу его…
И тогда я окажусь в другой реальности, в параллельном мире. Там, где я никогда никого не убивал, не предавал, не мучил. Где друзья уважают меня, где Ада меня любит, где я не окружен инфернальным ореолом демонической личности. Это он, смутный призрак, золотой юный мальчик, погубил меня, высосал мою душу. Я ненавижу его, ненавижу! Я убью его – и освобожусь!
Я огляделся вокруг себя и схватил низкий мягкий табурет на бронзовых витых ножках. Сделанный под старину, он был достаточно тяжел. Я вскинул его над головой и пошел на Стаса.
– Что ты делаешь? – улыбался он, отступая. – Ведь ты не убийца, ты только что уверял меня в этом.
– Мне все равно, – прошептал я. – Убийца я или нет. Гений или нет. Сумасшедший или здоровый. Я не хочу больше видеть тебя, слышать твои лживые речи!
– Вацлав, открой! Я знаю, что ты здесь! – бился за дверью голос Ады.
Весь ужас и отчаяние моей жизни бросились мне в лицо и воплотились в смеющемся надо мной образе, зыбко проступающем на фоне снежного вихря.
– Сдохни! Сдохни, тварь! – заорал я и, вытянув вперед руки с табуретом, бросился на черное стекло, откуда задорно ухмылялся мой вероломный братик.
Что-то зазвенело, взорвалось стеклянным треском. Стас разбился, раскололся на множество бриллиантовых искр и сверкающим дождем обрушился в пустоту. В лицо мне ударил ветер, снег, ночной мокрый воздух. На плечи и голову сыпались осколки. Кровь на губах, розовый отсвет. Ботинки заскользили на низком обледенелом подоконнике. Балансируя руками, я успел еще обернуться, увидеть ворвавшуюся в номер Аду.
– Вацлав! Нет! – закричала она, схватившись руками за горло.
Мне было смешно, что она не понимает – я избавился от него, наконец освободился.
В ночном воздухе дрожали огни и светящиеся вывески. Звезды на Кремлевских башнях напротив. Звезды в небе. Стеклянные звезды, уносящие в пустоту образ моего брата – утопленника с вечно юным лицом… Гулко ударили часы на Красной площади. Я вздрогнул, потерял равновесие, взмахнул руками. И нырнул в черную, глянцевито-блестящую бездну. Она приняла меня, обхватила, увлажнила веки и губы – и я поплыл, наконец-то свободный, умиротворенный, соединившийся со своим двойником в одно целое.
ЭпилогАда
Спектакль «Возвращение Дориана» ожидаемо завершился бурными аплодисментами. Нас несколько раз вызывали на сцену, мы кланялись и принимали цветы. Ксения, стоя в центре, цепляла на лицо растроганно-поэтическое выражение, рассчитанное на фотокамеры. Влад, в светло-золотистом парике и поплывшем гриме, с удовольствием подставлял щеки для поцелуев всем поклонницам. Гоша, убедивший Багринцеву взять его в сопродюсеры спектакля, еще не выйдя до конца из образа лорда Генри, уже, прищурившись, оценивал наполненность зала и, по-моему, прикидывал, куда еще можно было бы втиснуть рекламу спектакля и в каком издании проплатить статью, чтобы занять вон тот десяток пустующих кресел.
Критика отзывалась о нас хорошо. Зал стабильно бывал заполнен почти целиком. Гоша запустил продуманную пиар-компанию – трагическая смерть Дэмиэна Грина сыграла в ней не последнюю роль, заменил половину актеров, уже не придерживаясь того принципа, чтобы все исполнители были учениками великого Багринцева. А на роль Сибиллы Вейн Ксения неожиданно пригласила мою строптивую дочь Веронику, и та неожиданно, в одночасье, сделалась кумиром подростков. Девочка органично влилась в спектакль, я не могла не отдать ей должное – она действительно получилась у меня талантливая, если возьмется за ум и подучится, перед ней большое будущее. Кроме того, сложившееся положение вещей вполне устраивало меня еще и потому, что Вероника, вдохновленная своим новым статусом, перестала на время биться со мной за свое личное пространство и грозить побегом из дома куда-нибудь за границу. И я очень держалась за этот обретенный нами компромисс, вооруженный нейтралитет.
Что же касается предыдущей исполнительницы роли Сибиллы… Бедная Катя Захмылова все равно после недавних событий вынуждена была отправиться подлечить нервы в соловьевскую клинику за городом, так что в ее случае Гоше и подличать особенно не пришлось – Веронику ввели на время бессрочного больничного предыдущей актрисы.
Влад вернулся к своей первоначальной роли и исполнял ее достаточно достойно. Надо сказать, Катина болезнь, как ни странно, пошла ему на пользу. Наверное, им давно стоило провести эту рокировку: Кате немного побыть слабой и страдающей, а Владу – ее опорой и поддержкой. Оставшись без ретивого соглядатая, неожиданно предоставленный самому себе, он даже и пить почти бросил. На спектакли являлся за час, репетиции не пропускал. А в выходные обязательно ехал к Кате с апельсинами и конфетами. Кажется, жена, надежно упакованная в больницу, не достающая его неусыпным контролем и не мешающая таскать домой поклонниц, устраивала его более чем полностью.
Ксения Эдуардовна была вполне довольна получившимся спектаклем. По мере его раскрутки она все меньше упоминала в интервью о незабвенной роли покойного Багринцева и все больше напирала на собственные режиссерские заслуги. Кажется, к ней уже поступило несколько предложений о штатной должности режиссера в двух или трех крупных московских театрах, но веселая вдова пока что колебалась и набивала себе цену.
Странно это говорить, но от смерти Вацлава в конце концов все только выиграли. Да, нам никогда уже не доводилось больше видеть то волшебство, которое он творил на сцене, то электричество, пронизывающее зал и выстреливающее голубыми разрядами. Я никогда больше не видела такого чуда, такой игры – на разрыв, на выплеск. Но в целом коллектив спектакля после его ухода стал сплоченнее и однороднее – Вацлав слишком сильно выделялся из всех, чтобы можно было говорить о какой-то единой, слаженной работе на сцене. Он был гений. И всех остальных подчинял себе. По-другому и быть не могло… Теперь же все заняли свои места, свои ниши, успокоились, не тревожимые больше его невыносимым талантом, его провокационной харизмой.
Ксения с грацией голодного мамонта продолжила изображать трепетную режиссерскую натуру. Гоша взял наконец в свои руки дело, которым ему стоило заниматься всегда – расчет денежных вливаний и поиск новых источников. Влад вернулся к своей роли. Критики тоже явно чувствовали себя более спокойно без Вацлава: теперь происходящее на сцене было им вполне понятно, они знали, какими словами говорить об этом, какие плюсы высветить, где искать изъяны. Инопланетного, обескураживающего всех действа больше не случалось.
Что же до меня… Я опоздала, не успела… В ту безумную ночь я знала, что подобное случится, и мчалась за ним, впервые в жизни не отстранившись, не отойдя в сторону от черного ужаса. Я хотела помочь ему, я надеялась… Не знаю на что. Мне никогда уже не забыть этой изломанной, шаткой фигуры в огромном – в человеческий рост – разбитом окне, его искаженного, дергающегося лица, больных глаз. Крик, звон, одно неловкое размашистое движение – и все погибло. Я бросилась к окну и смотрела, смотрела на распростертый внизу, на запорошенной снегом мостовой силуэт. На волосы мне сыпалась стекольная крошка, я, кажется, кричала – не помню.
Все это было как в бреду. Я не могла смириться с тем, что произошло. Я так и не увидела его мертвым. Только этот изломанный черный силуэт в снегу. Я видела, как подъехала «Скорая», как темное тело погрузили в машину. И он исчез, просто растворился в метели. Ни в одной больнице, которые я обзванивала в ту ночь, мне так и не удалось ничего узнать. В театре говорили разное: кто-то уверял, что Джон, агент Грина, оплатил транспортировку его тела в Лондон, кто-то твердил, что его тайно похоронили в Москве на Новодевичьем. Гоша притащил какую-то желтую газетенку, в которой упоминалось о якобы прошедшей в Великобритании церемонии похорон Дэмиэна Грина. Но на крошечной фотографии можно было рассмотреть только море наваленных цветов.