Он всегда и везде искал врагов, и я начал этим барахлом заражаться, пока весьма откровенно не отхлестал себя по щекам, созерцая свой лик, почти как Нарцисс, в зеркале. Через месяц или два зеркало я разбил. У меня случайным образом оказалась киянка (третий из моих друзей, бывший художник и поэт, переквалифицировавшийся в электрика и нисколько не жалеющий об этом), как-то ее оставил — не потому, что забыл, или было лень домой нести, а просто так. Бум-м! Мне поначалу казалось, что по стеклу надо шарахнуть чем-то острым и тяжелым, чтоб полетели осколки, жгучие, как предательство, но я добрался до лживой амальгамы куда более просто.
Пожалуй, лгать хватит.
А я лгу?
Ну-ка, давай займемся психоанализом.
Нет. Я выбираюсь из этой помойной ямы, я так люблю свет (хороший свет), эту черно-белую набережную, снятую моноклем, где меня встречают друзья. Друзья. Мы мультяшны. Ненавижу, меня тошнит. Нет. Хочу инакомыслящих друзей. Нажимаю годную кнопку. Тишина.
Не хочу друзей. Достали.
Молчат.
Может, и я подонок. Мне легко. Хватит. Хватило.
Легкие дочери вполне приспособилась к здешней атмосфере. Терраформирование шло ударными темпами; появилось какое-то подобие тепла, высохшие в незапамятные времена моря и озера постепенно наполнялись влагой. Дщерь купалась, хотя, по-моему, было прохладно. Ладно, еще полчаса — и пойдем к хижине. Жена, даст бог, сготовит обед.
— Папка! Я нашла раковину!
Вот. А говорили — три миллиарда лет, как здесь никто не шевелится. Ну два. Подумаешь, один туда, один обратно. На Земле вообще никакой жизни тогда не было, разве что амебы какие-нибудь сдуру совокуплялись. Пиндосы зарядили, помнится, марсоходы, кои передали массу прелюбопытнейших снимков; как же, вы видели эти фотоотчеты. НАСА, конечно же, несколько постеснялось, скажем так, опубликовать самую суть, но! — кое-что просочилось, кое-что обнародовали. В конце концов всем стало ясно: планета была попросту полигоном.
Дочь выскочила на берег. Прибой был довольно-таки сильным. Свежий ветер дул изрядно; ей же, однако, вовсе не было холодно. Так, легкая прохлада.
Настоящая марсианка. До чего же стремительная адаптация. Почти все дети поселенцев любили холодок, на Земле даже в средних широтах им было бы жарко.
Ее кожа должна была покрыться пупырышками, цыпками, — нет! Похоже, купание шло на пользу. Девчонка явно наслаждалась.
Ветер задувал, а я обдумывал, пойти ли к лачуге, потом, что ли, поохотиться на «зайчиков» — было бы неплохо настрелять пару-тройку к ужину, или еще полюбоваться пейзажем. Марсианские «зайцы» — стремительно мутировавшие земные, — как это ни забавно, являлись почти точными копиями выдумок фантаста Георгия Мартынова, только мельче, чем он их представлял. И были при этом весьма вкусны. Жена тушила этих зверьков — ох, пальчики оближешь.
Подобно извращенцу, я отправился на поиски коренной марсианки. И ведь нашел.
На Марсе, если вы не в курсе, существует лишь два моря. Одно — подземное. Я не говорю о новых. То самое подземное — не море в принципе, а так, озерцо. На Земле тоже есть малопонятные гидронимы: Мертвое море — озеро, и не более того, с Каспийским та же история. А что такое Персидский залив?
Поскольку дщерь направилась к поселку, а там ее наверняка встретят, как надо, я надумал спуститься в загадочные глубины. Едва слышные вопли женушки как-то не очень меня обеспокоили. Вот так (странно немного!): я вроде бы бросил дочь, а сам, слегка углубившись в недра, перестал волноваться. Ведь М; а (так мы ее назвали) вполне могла позаботититься о собственной персоне; что уж говорить обо мне.
Я вошел. Было красиво. Боги планеты решили отдохнуть.
А, задолбало. На этом закончим.
И она… Она была в белом. Золотистые сандаkbb[2]? — ну это тоже по кайфу, кубки с алым вином и шкуры неубитых ограххов. Телка тормознула. Мне стало неловко. Был ли я луковкой? В каждом из нас дремлет Чиполлино.
— Ведь мне, — пожаловалась принцесса, — не дают расслабиться. Я уж не говорю о том, чтобы почувствовать себя человеком. А знаешь, как ты достал со своими размышлениями насчет того, что круче — семерка или десятка. Угомонился бы ты, хуман. Хочешь, отдамся?
Покувыркаться с марсианской принцессой было бы недурно.
Может быть.
Романтика задушила. Мне было стыдно перед Берроузом. Какой трэш. Не знаю, как и дальше жить.
Гордо набросила на себя полушалок и ушла, постукивая деревянными каблуками. Я переустановил.
А ведь у дочки-то, врубился я, было по четыре сустава на пальцах. Или нет? Хоть было их, пальцев, и не шесть, как это принято изображать в романах определенного толка. М… Мутация?
Сколько? Не помню. Никогда не считал их.
Так сколько же?
Э-э… Так ведь тут была какая-то другая история, да, нет? Берег подземного озера способствовал постижению смысла бытия возрождающейся планеты, мне таки открылась суть. Странно и немного страшно это было — сидеть на берегу под скалистым сводом, перебирать камешки, и мысленно считать суставы. Сколько же их было на принцессиных пальцах? Я стал умножать четыре на двадцать, вроде нехитрая задача, потом задумался… О чем я, на хрен, задумался? Как ехал? Маршрутка — ха, это была лишь пародия на маршрутку — лавировала по дворам. Час пик. Я уже перестал понимать, где Земля, а где этот долбаный Марс. Но М; а? Она ведь выросла аутентичной марсианкой? Потомок колонистов. И зачем я сюда прилетел? Ведь красоту созерцал и на Земле, тогда, когда немного заплутал (ведь хотел же этого) между двумя станциями, и увидел совершенство. Стоял, как дурак, на косоугольном перекрестке — трассы пересекались не как принято, а наискосок; к площади подходило пять улиц (подъезд не в счет, но все-таки в итоге — шесть), моросил теплый дождь, и бронзовая скульптура, — о нет, это не те авангардные формы, от которых поисковик готов слегка рыгнуть — таки да, город принял это барахло, и съел, а ты, как ослиный самец, замаскированный под стройного скакуна, возгордился и задумался о двух животрепещущих нюансах: где бы отлить, и где прикупить бутылочку пивка, дабы продолжить путь, сохраняя достоинство. Скульптура высилась на манер уэллсовского сфинкса будущего.
И зачем мы сюда летели?
Нет, мы не пытались колонизировать планету, — что нам Брэдберюшки с Саймаками вкупе. Мы тут живем. Жена, как я уже говорил, готовит мясцо.
Это не Марс. Какая-то измена.
Хочу на Землю. Не нравится мне эта планета.
А дочери нравится. Для нее здесь какой-то непонятный мне кайф. Она ныряет в это якобы море, и чувствует себя в нем если не рыбой, то китообразным.
Не понять.
Звать ее бесполезно, рация не работает — она ее попросту не включает, хотя я постянно прошу об этом. Да мне и самому, если честно, радио вообще как техническое средство не приносит радости. Пустые, почти неосмысленные возгласы на манер ведущих начала двадцать первого века (как-то мы послушали с женой подборку, я не поленился скачать, дал саунд — она, дурочка, поверила, что это передача с Земли), радио для нее все равно, что для меня балет на Хароне. Трудно придумать что-либо глупее. Жена, как и любая обычная женщина, дуркует; тем не менее, как и все мои воображаемые женщины, кое-что умеет. У меня благодатная семья. Свалил я с этой непотребной Земли, от дурацкой рекламы, двигателя прогресса, и всего такого прочего. От войны́. Если б не война, откуда бы взялись тефлоновые сковородки? Да идите вы лесом! Петр номер один, которого беззастенчиво пиарили в конце двадцатого века — кто? Да, великий человечишка. Политик. Надо сказать, не просто дурака валял. Итог? Угробил двадцать процентов населения — ну это так, мутотень-трава.
Сколько погибло людей при колонизации этих ваших планет, а?
Всякие Саймаки (точнее — Симаки), и даже Шекли — отметились в хрониках этой лажи, — что? Я спрашиваю вас: как мы будем жить дальше? Этот дурацкий мемориал остался на Земле. Что будем делать мы, граждане мира?
Вопрошаю, но вопросы звучат впустую. Они пусты, как бредни дешевой подружки, скатавшейся на курорт и пытающейся тебе объяснить, что она, эта самка, живет по всем правилам, а ты, хомячок, попросту не умеешь жить — твоих способностей хватает лишь на то, чтобы ездить посредством скотовозки на работу. Мрак. Мрак? Но ведь я от всего этого отсекся, даже купил новый фотоаппарат — для того, чтобы глядеть по-новому на жизнь; жизнь, где она? Каким ты чувствуешь себя в салоне автобуса?
Стало не прохладно, а холодно. Реализм. Разговор с принцессой казался глюком. Я продолжал спуск. Может быть, шел наверх. Ибо достали.
Ну что такое эта квазипланета? Все, похоже, надо снять тему. Какой-то чудно́й была марсианка, да и разговор с ней тоже.
Вообще уже все казалось мне донельзя диким и неестественным. А самым странным было то, что я не потерял способности удивляться.
Наташа могла бы не лететь, а остаться. Лететь? Я бы хотел. Лететь с ней. Хоть куда, да за пределы Солнечной сстемы, и читать ей стихи — однако, стоп! — любая баба ищет выгоды, и Наташа вряд ли представляет исключение. Мы перемещались. Наташа считала этажи: два (первого нет и не было, вот счастье-то приходнувшемуся лифтом), три и так далее. Я не имел ни малейшего понятия о том, который час. Было темно. Спутники, эти приблизительные хронометры, сохранились в тучах. Скучно, но только поначалу. Меня переколбасили чувства, за тридцать секунд драйва я кое-что пережил. Наташа, хотел сказать я ей. Вспоминая позже свое состояние, я не мог нашарить ни одной мысли — только имя. Осталось пять секунд, четыре, три — выходить нам вместе — две, одна, ноль. Старт. Я в космосе. Или, наоборот, в преисподней. Поймал Наташин взгляд. Какой-то несообразный. Эдакая милая кругленькая мордашка, далеко не красавица, не Ассоль какая-нибудь, даже конопушки на лице. Муж в отъезде. А ей надо бы что-то приколотить. Грязный подоночный анекдот. Брегвадзе. Наташа что-то сказала — в ответ я невразумительно мотнул головой. До чего же они отвратительны, боже, одним фактом существования. Вечно что-то не так. Хамство их беспредельно. Все, на что способны — украсть, нахамить, оболгать. Иногда раздвинуть ноги. Еще они делают вид, что умеют тарабанить по клавишам. Лет двадцать, пожалуй, меня это раздражало, даже бесило, теперь же стало просто уморительным. Моя коллега по образованию редактор. Ей не дано понять, что такое типографское тире.