— Где уж нам, со свиным-то рылом, в таких тонкостях разбираться.
Таня небрежно бросила, не глядя на него:
— Напрасно обижаешься, к слову так пришлось. Я воспитывать тебя не собираюсь. Да и не так уж ты не прав, ведь говорят же — кто старое помянет, тому глаз вон.
Это показалось Василию совсем уж обидным, он стал думать, как ответить ей, но тут в соседней комнате, за дверью, раздалось какое-то кряхтенье, а затем — чей-то тонкий жалобный голос. Василий не сразу понял, что это плачет ребенок. Таня быстро встала и пошла в комнату. Через минуту она вернулась с маленьким круглолицым человечком на руках, изумленно вглядывавшимся во все круглыми и темными, как спелые вишни, глазами. Таня, — с преображенным, светившимся радостью лицом, — прошлась по комнате, бережно прижимая его к себе красивыми сильными руками. Даже походка у нее изменилась — стала плавной, неторопливой. Остановившись перед Василием, она горделиво спросила:
— Ну, каковы мы?
— Это что же, твой? — спросил Василий.
— Нет, дядин, — радостно засмеялась Таня. И маленький человечек неудержимо заулыбался, качая большой головой, обнажая розовые десны с четырьмя торчащими в них зубами.
— Мальчик?
— Ну конечно, — сказала Таня таким тоном, словно во всем мире рождались одни только мальчики. — Сын, сынище…
Она поцеловала его в редкие темные волосы и сказала:
— Ну, ты посиди пока, а мы наши дела сделаем.
И ушла на кухню.
Василий прошелся по комнате, оглядел шкафы, туго набитые книгами, — многие были на каких-то иностранных языках, — чудные картинки на стенах, — видно, художник и рисовать-то как следует не умел, не сразу и разберешь, что намалевано, — машинально отметил, что мебель в квартире дорогая, даже занавески на окнах из какого-то плотного, красивого материала, из которого можно было бы, наверно, штук пять приличных платьев сшить.
Почему-то неприятно было ему, что у Тани родился сын. «Интересно, сколько ему? С год, наверно, крупный пацан…» И тут же Василий сообразил, что если так, то Таня наверняка была беременна, когда они встретились, и в изумлении покрутил головой: «Вот это да… Хват-баба… Решила, видно, погулять напоследок…» На всякий случай он все же спросил, остановившись на пороге кухни:
— Сколько ему?
— Скоро девять.
— И только-то? — удивился Василий. — Крупный мальчишка.
— А мы с мелочью не связываемся. Мы — такие…
Василий снова вернулся в комнату — и вдруг остановился.
— А когда скоро?
— Через восемь дней, — невнятно отозвалась Таня.
Василий стал думать — и вдруг его кинуло в жар. Жарко стало даже ногам, и руки сделались тяжелыми, горячими. Он выпил рюмку коньяку, тут же налил другую, зажевал невесомым ломтиком сыра. Стал считать, загибая пальцы на руках, и опять получалось то же самое — если Татьяна говорит правду, то забеременела она в мае прошлого года, когда они вместе были в Гагре, и этот большеголовый человечек мог быть только его сыном. Только его… Он выплеснул в себя еще рюмку и пошел на кухню.
Таня кормила ребенка кашей, вытирая ему рот после каждой ложки. Василий вгляделся в круглое лицо малыша — и без труда увидел его сходство с собой. Даже в маленьких, едва наметившихся бровках угадывался будущий разлет его собственных густых бровей, даже в улыбке почудилось ему что-то знакомое…
— Ну что, сосчитал? — спросила Таня, поднимая на него глаза.
— Мой? — спросил Василий.
— Нет, мой, — спокойно сказала Таня.
— Не шути, Татьяна…
— А я и не шучу. Это мой сын.
Василий опустился на стул и растерянно сказал:
— Вот так номер… Выходит, что я — папаша…
— Ну, какой ты папаша? — усмехнулась Таня, но, перехватив его взгляд, серьезно сказала: — Да ты не так понял меня. Твой это, чей же еще. Я уж думала, ты и так, без всякой арифметики догадался, да не сообразила, что с детьми ты дела никогда не имел.
— Как его зовут?
— Олежек.
— Олежек… — повторил Василий. Он все еще не мог до конца понять, что этот Олежек, о существовании которого он не подозревал еще полчаса назад, его сын. Сын… — Значит, Олег Васильевич…
Таня, снимая с сына крошечный фартучек, невозмутимо сказала:
— Ну, какой же он Васильевич… — И, поднимая и целуя его, весело проговорила, улыбаясь темным глазам сына: — Мы не Васильевич, мы Александрович…
«Какой еще Александрович?» — чуть было не сказал Василий, но спохватился и тихо спросил:
— А он… знает?
Таня промолчала, потом протянула ему ребенка:
— Подержи-ка, я немного приберусь.
Василий взял маленькое податливое тельце, подержал в отдалении, боясь приблизить к себе, чтобы не повредить что-нибудь. Таня улыбнулась:
— Да ты на колени его посади, не бойся, не сломаешь, кость у него крепкая…
«Отцовская», — про себя договорил за нее Василий. Сын, — его сын, — ухватил Василия за палец, и у него было такое ощущение, будто кусочек шелка лег на его руку. Таня быстро убрала со стола и взяла у него Олега.
— Ну, идем туда.
Вернулись в комнату. Василий снова сел на свое место, чувствуя, как мешают ему ноги, не помещавшиеся под низким столиком, — и встал, отодвинул кресло, сел на нормальный человеческий стул. Правда, теперь приходилось сильно нагибаться, чтобы взять со столика что-нибудь, но все-таки на стуле было лучше.
— Он знает? — настойчиво повторил свой вопрос Василий.
Таня, прямо взглянув на него, твердо ответила:
— Знает или нет — значения не имеет. Для тебя, конечно. Мы уж сами как-нибудь разберемся.
— Значит, не знает… — медленно сказал Василий и посмотрел на сына. — А не боишься, что узнает?
— От кого же это?
— От меня, например.
— Не боюсь.
— Это ты верно… Васька Макаренков подонком никогда не был… А что же ты от него-то не рожала?
— Вот что, Вася, — спокойно сказала Таня. — Ты мне таких вопросов не задавай, объясняться я не собираюсь. Это — мой сын, и тебя это никак не должно волновать. Узнал ты о нем случайно, не будь этой вынужденной посадки — и вообще никогда не узнал бы. Так что забудь о том, что у тебя есть сын. Это мой сын, — с силой сказала она, — понимаешь? Мой, и ничей больше. И хватит об этом.
Василий мрачно посмотрел на нее.
— Хватит? Ишь ты, как шустро рассудила… А ты бы спросила у меня, хотел ли я сына… Все-таки в этом деле я не последняя сторона, Олег-то не от святого духа родился. Могла бы и поинтересоваться, что я на этот счет думаю.
— А что тебе думать? Захотела — и родила. И претензий, Вася, ко мне не предъявляй.
— Вот оно как… А и невелика претензия-то… Пока что… — значительно сказал Василий. — И объяснить тебе кое-что все-таки придется…
— Что именно?
Василий молча смотрел на нее. Действительно, что она должна объяснять? Ему трудно было высказать это словами. Но объяснить нужно, и уж конечно, нельзя так открыто отметать его попытки разговаривать по-человечески. Она небось с дворником куда ласковее здоровается…
Таня, видимо, поняла его обиду и миролюбиво сказала:
— Не сердись, Вася, объяснять-то действительно нечего. Ну, родила — и дело с концом. Почему да как — долго объяснять, да и незачем.
— Это как же незачем? Не пойму, что ли? — недобро усмехнулся Василий.
— Пожалуй, что и не поймешь, — спокойно согласилась Таня.
— Вежливая ты… «Пожалуй»… Говорила бы уж прямо — не поймешь из-за своей серости, и точка…
Она кинула на него быстрый взгляд и промолчала, словно соглашаясь с ним. И от этого молчаливого унижения обида захлестнула Василия. «Сука», — грубо подумал он о ней, глядя в пол, но тут же ему стало стыдно. Он все еще не мог привыкнуть к тому, что теперь Таня не просто женщина, — одна из тех, кто был у него, — но мать его сына… Он пристально посмотрел на Олега, снова поразился его сходству с самим собой, — сейчас оно казалось ему еще большим, — и потянулся к бутылке, налил себе, подосадовав на малость рюмки, и Тане, спросил, глядя на нее:
— За сына-то выпьешь? — И, покосившись на рюмки-недомерки, насмешливо сказал: — Не бойся, с этих капель не окосеешь.
— Выпью.
— Ну, давай, Олег… Васильевич, — сказал Василий, поднимая рюмку и глядя в радостные, улыбающиеся глаза сына. — Расти большой да умный, не то что… твой папашка-бродяга.
Выпили. Василию давно уже нестерпимо хотелось курить, и он встал:
— На кухне-то можно покурить?
— Можно, — тихо сказала Таня.
Он внимательно посмотрел на нее и заметил, что настроение ее как будто изменилось — была она теперь тихой, спало с лица прежнее выражение, которое Василию трудно было определить — отчужденности, высокомерия, строгости?
Он ушел на кухню, уставленную белой гладкой мебелью, открыл форточку и стал у окна. Обида на Таню, пришедшая на смену первой злости, вырастала в нем как на дрожжах. «И за человека не считает, поговорить толком не хочет… Небось тогда в рот глядела, ахала да охала, а с глаз долой — и знать не знаю… Наверно, в первый же день, как приехала, к мужику своему в постель улеглась, чтобы грешки свои скрыть… А чего это она, в самом деле, раньше от него не рожала? Они вроде уже лет восемь женаты… А может, он хворый? — подумал он и даже вздрогнул от этой обидной догадки. — Так Танька совсем уж… Как под бугая под меня легла, что ли? Ну, баба…» — мстительно подумал Василий и стал вызывать в памяти сцены, унижавшие ее, и тут же обругал себя, опять ему стало стыдно, вспомнил, что она — мать Олега.
Он выкурил подряд две папиросы, но из кухни не уходил, хотя очень хотелось еще посмотреть на сына, — не знал, что же теперь говорить Тане, и боялся, что его обида и злость на нее как-то вырвутся наружу, а этого ему очень не хотелось. И долго стоял, смотрел в окно, ничего не видя за ним.
4
Таня сама пришла к нему — вместе с недопитой бутылкой, но убогая закуска и рюмки-наперстки остались там.
— Давай здесь посидим, хорошо? — предложила она.
Василий кивнул, внимательно посмотрел на нее. Голос у Тани был дружеский, даже как будто робкий, но радости у Василия это не вызвало, с п