— ‘Я шел к себе домой,
Я шел по мокрым лужам.
По скользкой мостовой
Ногами снег утюжил…’ — зазвучал мой голос в зале. Причём, он мне самому казался таким сильным, что даже микрофон не был обязательным. Мне казалось, что я мог бы покрыть этот зал сам, без усилителей, динамиков и прочей техники. Я ощущал себя радостным, счастливым и всемогущим. Настолько, что это было, наверное, даже ненормально…
Я пел. И люди меня слушали. Люди улыбались… Вот только взгляд слегка туманился. Может быть, от того, что я не был сосредоточен на зрении, а может быть от того, что что-то произошло с вентиляцией и воздух под потолком быстро стал наполняться, набухать влагой. И под потолком, и ниже. Влаги не было много. Не до тумана. Но я просто её чувствовал. Да и видимость она чуть-чуть, но уменьшала. Я чувствовал её, и она отзывалась. Ластилась ко мне, к моему голосу, подхватывала его, как заботливая мать дитя на ручки, и разносила в самые-самые дальние уголки здания.
Я спел. И спел ещё. Теперь уже «Разбежавшись прыгнуть со скалы» КиШа. Причём, я-таки отставил микрофон в сторону и пел «вживую». Он мне был уже не нужен. Он даже мешал… И-таки я действительно смог покрыть своим голосом весь этот зал. Весь огромный бальный зал Зимнего! Офигеть, я был крут! Наверное, не будь я Одарённым, такой фокус не смог бы мне даже присниться. А так… я пел. И плевать на препятствия! Я мог всё!
Потом я спел «Это Танго и в нём можно всё», практически, как отражение своих мыслей. И пофиг, что песня эта для женского голоса. Она и с мужским вполне себе неплохо зазвучала под аккомпанемент целого оркестра. Народу, по крайней мере, зашло. Настолько зашло, что слушатели танцевали, пока я пел. А несколько пар даже сумели в точности повторить наш с Алиной танец из клипа, наглядно продемонстрировав, что они этот клип, как минимум, смотрели! Какое ещё нужно лучшее доказательство популярности, когда танец из твоего клипа, не стесняясь, копируют представители высшей Аристократии Империи?
Затем я спел ещё: «А мы не ангелы, парень». Причём, в процессе исполнения позволил себе пошалить: под слова «Пусть на щеке кровь» выпустил через поры своего лица несколько капель настоящей своей крови. Коснулся пальцами, стирая её, словно только что заметил и, состроив недоуменное выражение лица, посмотрел на испачканные пальцы. Затем спел «свалишь на помаду», равнодушно пожал плечами и продолжил петь дальше.
Смотрелось потом на экранах телевизоров круто. Даже круче, чем до того в клипе.
Естественно, уже к концу песни на коже и следов крови не осталось — я просто «втянул» её обратно в тело. Моего контроля для этого за глаза хватало. Да и… я ведь чувствовал себя всемогущим в те минуты. Чувствовал, а значит — был им. Что мне какая-то кровь? Да отруби мне в тот момент голову, я бы не остановил своего пения, и даже не отвлёкся бы!
Закончил я всё «Стрелой»… Сахар возьми, я спел «Стрелу» в Зимнем! Перед Императором! И он… даже подпевал в такт в процессе. Не то, что не гневался, не хмурился, а даже подпевал — я не мог слышать, но видел по движению его губ, легко читал их движения. Он подпевал строчкам: «а нищие правят бал! Они хотят, да не могут дать…». Поистине, какие там Ратники, Витязи, Пестуны, Гранды и Баталодоры… мелочь это всё! Настоящее всемогущество — музыка!
К сожалению, дальше петь было уже нечего. И я, с неохотой вынужден был заканчивать… ага, счаз! Заканчивать? Зал рукоплескал, зал кричал «Браво!» и требовал «Бис!». Причём, Император тоже.
Зал требует — певец не в праве отказывать! Ведь только для этого он и существует же…
И тогда я снова спел «Как упоительны в России вечера». Ведь «на бис» можно и повториться. И, по-моему, оркестр справился с музыкой даже лучше, чем в первый раз. Они угадывали её, угадывали ноты и включались в партии сами, без моих подсказок. Словно бы не импровизировали, а исполняли по заученному, словно бы читали ноты прямо в моей голове. Или это я диктовал им эти ноты прямо в головы… Не важно! Это, всё равно, было потрясающе! Что уж говорить обо мне и моём голосе?
Такого мощного эмоционального подъёма я, наверное, не испытывал ещё никогда в жизни… Никогда во всех жизнях…
Настолько мощного, что мозги, похоже, отлетели напрочь. Совсем. Иначе я не могу объяснить того, что я сделал дальше. А я запел ещё!
Я запел совершенно новую песню, которую ещё ни разу не репетировал ни с кем в этом мире. Просто подошёл к пианисту, наиграл ему пару нот, вернулся в центр сцены и начал давить из себя голос так, что, по-моему, по моим ощущениям, начал вибрировать сам зал. Его стены и стёкла.
— ‘Когда-то давно…
Когда-то давно, в древней глуши,
Среди ярких звёзд и вечерней тиши
Стоял человек и мечты возводил:
Себя среди звёзд он вообразил…’ — звучал мой голос, подхватывая и унося в древность и в высь души слушателей, увлекаемые, пожалуй, по-настоящему гениальной песнью Павла Пламенева «Когда-то давно». А оркестранты за моей спиной один за одним включались в игру максимально вовремя. Так, как и специально-то не придумаешь, умудряясь и попадать в ту мелодию, которую я слышал в своей голове, и развивать её, делать круче, мощнее, сильнее, ярче…
Это было потрясающее удовольствие, и я пел.
— ‘И тихо проговорил:
И может быть ветер сильнее меня,
А звёзды хранят мудрость столетий,
Может быть кровь холоднее огня,
Спокойствие льда царит на планете… Но!
Я вижу, как горы падут на равнины
Под тяжестью силы ручного труда
И где жаркий зной, там стоять будут льдины,
А там, где пустыня — прольётся вода.
Раз и навсегда!
По прихоти ума!’ — гремел, словно грозный камнепад под сводами зала мой голос, заставляя дрожать и сжиматься от восторга сердца тех, кто его слушал. А слушали все! Никто в этом зале, да и в здании уже не был равнодушен или занят каким-либо делом, кроме обращения на меня внимания и слушанья моего голоса. Никто. Я пел для всех! Не только для собравшихся Аристократов, но и для служащих, лакеев, официантов, распорядителей, охранников, осветителей и прочих, прочих, прочих простых, Неодарённых людей, силы и труд которых обеспечивали проведение и блеск этого Бала. Я пел для них всех. И все они слушали — я чувствовал это! Я знал это! Они не могли не слушать, ведь я же пел и для них!
А голос мой набирал и набирал силу.
— ‘Сильнее сжимались смерти тиски:
Люди — фигуры игральной доски —
Забава богов, но кто воевал,
Тот смерти оковы с себя гневно сорвал
И с дерзостью сказал:
На лицах богов воцарилось смятенье,
И то, что творилось на этот раз…
Никто не мог скрыть своего удивленья,
Как пешка не выполняла приказ.
Среди разгневанных лиц
Боги падали ниц!
Я вижу, как звёзды, падая градом,
Открыли нам хитросплетенье миров,
Небесная гладь приветствует взглядом
Эпоху бессмертия наших сынов…’ — гремел он уже настоящим громом, отдаваясь в сердцах и душах людей, отражаясь от них и только обретая ещё большую силу. Невозможную мощь, которая действительно смогла бы обрушить звёзды на землю градом, прикажи я ей…
— ‘Космических даров.
Людей — богов?..’ — упал мой голос до проникновенного, вползающего в самое сердце вопроса, и музыка закончилась.
Двадцать секунд в зале стояла тишина. Двадцать секунд люди осознавали и приходили в себя. А потом этот зал взорвался овациями и криками «Браво!». «Бис» уже никто не просил. Все понимали, что вот теперь, именно теперь — достаточно.
После моего схода со сцены уже никто не играл. Ни один из оркестров не смел опошлить оставшееся впечатление. Да и сам Бал очень скоро завершился. Возможно, что даже намного раньше, чем было запланировано, но никто не казался недоволен этим обстоятельством.
Все ощущались удовлетворёнными, немного усталыми и эмоционально опустошёнными. Такое бывает. Всё же, хороший концерт всегда оставляет именно такое чувство.
Я плохо помню построения и заключительную речь Императора, его поздравления с Новым Солнцем. Плохо помню, как и с кем уходил, так как чувствовал себя немного (или много?) пьяным и шалым. Я ходил, говорил, кивал на автомате, не вдумываясь и не включая мозг, как робот на автопилоте.
Зато я отлично помню красную дорожку. Красную дорожку, по которой я выходил под руку с Мари из Зимнего. И да — дорожка всё ещё была тут. Как и журналисты с фотографами и операторами тоже были здесь. И они снимали. И порция их внимания было словно ещё одна порция крепкого вина. Она меня чуть не свалила с ног. Хорошо хоть, что не буквально. Иначе бы опозорился.
Но нет, я шёл, я улыбался. Я снова махал рукой. И… вот же позёр-то… даже запустил салют из искристого снега в небо… метров на пятьдесят вверх. То есть, заряд сорвался с моей руки, взлетел вверх на указанные уже метры, а там взорвался, расцветя, распустившись огромными одуванчиками, подсвеченными прожекторами, освещавшими Зимний. И эти одуванчики медленно посыпались вниз сверкающими крупными снежинками. Красиво, быстро, мощно… легко.
Потом был салон машины, отрезавший меня от всех, кроме Мари. Такой же пришибленной и молчаливой Мари, которая меня в этот салон чуть ли не силком затащила, уводя с этой красной дорожки, на которой я-таки растерял остатки мозгов, опьянённый ещё одним потоком внимания к себе.
Лишь уже на подъезде к Лицейской территории я начал постепенно остывать. Постепенно приходить в себя и включать-таки голову.
Начинать воспринимать и анализировать. Соображать, что же произошло, и что мне теперь со всем этим делать…
Глава 13
А по телевизору сказали только про две песни. И показали только их: «Романс» и «Вечера». Про третью, ту, которая зашла всем мощнее всего, ни слова. «Ни строчки, ни вздоха», как говорится. Упоминаний или записей с ней я не смог найти даже во Всесети. Нет её там. Как будто и не было её вовсе. Как будто не пел я её, а придумал, что пел. Что меня проглючило, и мне это всё вообще приснилось.