— Что именно? — засучивая рукава своей «восстановленной» рубашки, уточнил я, уже в готовности к дальнейшей работе. В «рабочий режим» я вообще вхожу быстро.
— Если взялся лечить, то лечи до конца: у парня рак, — заявила она.
Что ж, это заявление не стало для меня сюрпризом. О том, что Илья болен, я знал и так. Знал ещё до полёта. Собственно, это и была одна из причин моего выбора именно его на роль моего пилота в этом опасном предприятии. Из трёх отобранных мной «добровольцев» одному грозила тюрьма, второй был смертельно болен, а у третьего были долги.
Шаг вперёд сделали двое: Илья — с неоперабельной онкологией, и Терентий — с огромными, для него, долгами. Я выбрал Илью.
Не буду пытаться объяснять или оправдывать свой выбор. Просто выбрал. Ведь «правильного» выбора, в этой ситуации, всё равно нет. Любой выбор будет спорным, а любые аргументы оспариваемыми.
— Не думал, что это вообще возможно, — нахмурился я.
— Если собрать из нескольких десятков отдельных кусков — возможно, то чем операция по удалению опухоли невероятнее?
— Так врачи сказали, что она неоперабельная…
— Для Бездарных врачей — так и есть. Но ты — не врач. И не Бездарь. Тебе должно быть плевать на их диагнозы и ограничения, — ответила мне Катерина серьёзным тоном, глядя не на больного, а на меня.
Особую пикантность ситуации придавало то, что эти самые Бездарные врачи находились в той же машине, что и мы в этот момент. Она ведь не потребовала от них выйти, а сами они либо не догадались, либо не захотели этого сделать. Да ещё и отец подошёл к всё ещё открытым на распашку задним дверям скорой, внутри которой мы все находились. И последние Катеринины слова он успел услышать… как и Император, который подошёл вместе с отцом.
Блин! Я понимаю, что смоделировать и организовать ситуацию именно таким образом, было крайне сложно — ведь в неё были вовлечены слишком разные силы, с зачастую совершенно противоположными интересами, никак друг с другом действия не согласовывавшие, но… почему это всё выглядело, как самый настоящий экзамен⁈ Почему мне казалось, что от того, справлюсь я сейчас с заданием Катерины или нет, зависит не только жизнь Ильи? И даже не столько…
— У тебя есть полчаса, — продолжила свой инструктаж она. — Начинай. Я буду подсказывать, что делать, но сама не вмешаюсь: умрёт он или выживет — это будет только твоя ответственность.
— Нет, — твёрдо ответил я.
— Что «нет»? — прищурилась Катерина.
— Не ответственность, — ответил я. — Опыт. Умрёт он или выживет, это мой опыт. Я не собираюсь брать ответственность за его жизнь. Она принадлежит только ему самому.
— Что ж… — через несколько секунд внимательного разглядывания меня всеми присутствующими, кто мог разглядывать (у Ильи такой возможности не было), произнесла Катерина. — Возможно, ты и прав. Тогда, спрашивай, — кивнула она на бессознательного человека, лежащего на разделочном… эм, операционном столе, точнее, на кушетке, она.
Некоторые издевательские нотки в её голосе в этот момент присутствовали, но я их проигнорировал. Поэтому, кивнул и повернулся к Илье.
Насколько мне уже сообщал тот небольшой слой воды, которым я успел укутать лежащего пилота, пока длился разговор, состояние его было вполне удовлетворительным. Все системы организма работали нормально. Ну, насколько это может быть «нормальным» для угнетаемого смертельной болезнью организма. То есть, прийти в сознание он, теоретически, мог.
Оставалось только воплотить теорию на практике. Выбрал для этого я самый простой и доступный способ: настойчиво похлопал по щекам… ну и провёл стимуляцию нервных окончаний водой в нескольких довольно чувствительных и болезненных местах. Что интересно — помогло.
Даже странно как-то: неужто дежурная бригада, нашедшая тело в кабине, не сделала этого сразу? Или, они сделали, но у них не получилось, а тут, у меня, наложились ещё какие-то факторы? Такие, как тряска на каталке, уличный холод, дополнительное время, прошедшее с момента обнаружения тела… Можно долго гадать, но, в моём случае, дело это бессмысленное: получилось и получилось. А уж, почему — хрен с ним.
— Илья, — поймав сфокусировавшийся взгляд пациента на своё лицо, строго обратился к нему я. — Ты жив. Ты в машине скорой помощи. На земле. Я могу прямо здесь и сейчас провести операцию по удалению твоей опухоли. Нужно твоё решение: ты соглашаешься или отказываешься. Прямо сейчас.
— А?.. — вытаращился на меня он.
— Сейчас. Тебя оперирую. Да или нет? — максимально короткими фразами, с паузой чуть ли не после каждого слова, настойчиво повторил я. — Удалять твою опухоль или нет? Десять секунд на ответ! Ну? — добавил я. — Десять. Девять. Восемь… — начал любимое своё дело: вести отсчёт. Крайне эффективный педагогический приём. Жестокий, жёсткий, стрессовый, давящий… поэтому, неразрешённый к использованию в школе. Но вот за её пределами — работает безотказно.
— Четыре. Три…
— Да! — чуть ли не прокричал лежащий пилот. — Да! Удаляйте!
— Спи! — тут же, уже спокойно велел я и провёл рукой по его лицу, со лба к подбородку, как нас учили на секции делать в… так сказать, неофициальном Кунг-фу. В той технике, которую в других искусствах, школах и спортивных стилях ещё называют запрещённой или «грязными приёмчиками». Конкретно это движение мы отрабатывали как предваряющее перед захватом за нижнюю или верхнюю губу — такое себе удовольствие. Но само движение красивое: пальцы со лба скользят по глазным яблокам, вынуждая, заставляя их рефлекторно закрыться веками.
Не знаю, зачем я его сделал сейчас. Просто показалось мне уместным. А он действительно взял и отрубился. Хотя, в его состоянии, это не стало чем-то слишком уж удивительным — сил он потерял много. Ему сложнее было в сознании находиться, чем его снова потерять.
Хотя, его состоянии, больше действительно сон напоминало, а не потерю сознания. Но и сахар с ним!
Ведь дальше началась работа. Катерина говорила мне, что именно делать, а я это делал. Причём, как ни странно, влиять, «продавливать» сопротивление тела Ильи стало намного легче. И «намного» — это намного! Очень заметно, в сравнении с тем, что я чувствовал в самолёте. Даже интересно стало, почему: в расстоянии дело? В непосредственном контакте? В сознании? Хотя, какое сознание: там, в самолёте, парень из себя кучу кровоточащих кусочков представлял — откуда в ней сознание? Но, не суть.
Что собой представляла моя работа? Операцию. Да: почти обычную, почти традиционную операцию. За тем лишь исключением, что не пользовался я никакими другими инструментами, кроме своей воды. Но, они и не требовались: вода же моя и резала, и держала, и хватала, и вынимала, и зашивала, точнее «сращивала». Любой хирург позавидует такому «инструменту».
Рак печени. Опухоль размером с куриное яйцо. Неоперабельная… обычными средствами. Да, даже, если бы она меньше была, и гениальный хирург из Неодарённых взялся такую операцию провести, то заняла бы она, как минимум, несколько часов. У меня было меньше тридцати минут, обозначенных Катериной.
Не знаю, что случилось бы, что бы она предприняла, если бы я не уложился. Может быть, и ничего. Может быть, наш рейс бы задержали настолько, насколько потребовалось бы. Может быть. И даже скорее всего. Но! Срок был назван. Я с этим сроком согласился. А значит, должен был уложиться в него.
И я уложился. В двадцать девять с половиной минут. Но сказать, что это было просто, язык бы у меня не повернулся. Двадцать девять минут предельной концентрации и эмоционального напряжения.
Хорошо ещё, что Катерина, хотя бы за анестезиолога поработала: синтезировала своей водой какие-то вещества, которые ввела пациенту ингаляционным путём. Вещества, не позволившие ему проснуться от боли в разрезаемом мной теле. Иначе, даже не знаю, пришлось бы отцову (по миру писателя) присказку реализовывать. Ту самую, которая: «Хорошо зафиксированный пациент в анестезии не нуждается». Бррр! Даже представлять такое жутко.
Печень… сначала разрезать кожу и ткани, чтобы получить к ней доступ (хорошо ещё, что моей воде для проникновения внутрь большой разрез не понадобился — хватило совсем маленького, чуть ли не прокола), потом определить границу поражённой области и той области, которая прилегает к ней, где ещё встречаются отдельные раковые клетки. Определить, разметить и… начать резать.
Был бы я традиционным хирургом, резал бы один раз, одним большим куском. Чтобы и кровотечения было меньше, и операцию не затягивать. Да и вообще: в хирургии — чем меньше резов-повреждений, тем лучше. Больше шансов на восстановление. Но я — не обычный. Я вообще не хирург! И даже Целителем становиться не собираюсь! Нет у меня к этому ни мотивации, ни желаний, ни призвания. Я резал маленькими кусочками, но очень быстро и очень много. Меньше полусантиметра каждый кусочек. Ровно такой, чтобы через дырочку, сделанную в животе, пролезть мог. Резал и вытаскивал, резал и вытаскивал. А ещё постоянно следил за тем, чтобы в местах разрезов, кровотечение не начиналось. Повезло ещё, что поражённая область была в стороне от печёночной вены. Даже не знаю, как бы выворачивался, если бы и она была затронута… Итак весь вспотел, пока рядом с ней резекцию проводил.
Вырезал, вычистил. А дальше и вовсе пошла ювелирная работа: как-то сшивать, соединять сосуды, не пропуская ни одного задетого и не допуская того, чтобы какой-то участок остался совсем без кровоснабжения. Печень, конечно, орган такой, интересный, единственный из всех органов тела, способный на существенную регенерацию, то есть, на восстановление даже при утрате семидесяти процентов своей массы, но к сосудам это относится в гораздо меньшей степени. И, при нарушении кровоснабжения, погибнет не только орган, но и весь организм. Причём, довольно быстро.
Да и: одно дело — знать, что она восстановится, совершенно другое — лично вырезать кусок, с куриное яйцо размером и «видеть» оставшуюся от него незаполненную полость… Последнее — довольно жутко. Правда, организм, как и вообще природа, пустоты не терпит — он её заполняет. Ткани и органы довольно быстро сместились, заняв освободившееся пространство, но всё равно — те несколько секунд, пока эта «дырка» была видима… жутко.