Ох, уж этот мистер Кетли! Он пишет мне любовные письма в стихах на испанском и турецком, но, увы, частенько забывает приложить к ним перевод. И тогда письмо — это уже не просто письмо, а целая любовная тайна. Этими посланиями я особенно дорожу и порой даже воображаю, что их мне написал некий юный незнакомец. Жаль только, что мистер Кетли уж больно непостоянен: кроме своей жены любит всех подряд молоденьких научных сотрудниц нашего музея. Помню, прошлым летом, когда Рута отдыхала в Бирштонасе, он попросил, чтобы я, когда буду в Друскининкай, кинула розу в Неман. Пусть, говорит, этот знак любви доплывет до Бирштонаса.
— Как же так, милейший Кетли, вы, верно, забыли про меня! — возразила я ему тогда.
— Боже мой! — взявшись за голову, воскликнул Кетли. — Что я могу поделать, если люблю вас всех!
Положение у него и впрямь было хуже некуда.
— Так и быть, — согласилась я, настолько меня растрогало его чистосердечное признание, — кину я ваш цветок в Неман. Зато когда поеду в Ялту, надеюсь. Днепр станет алым от роз.
— И не только Днепр, все Черное море в придачу, — заверил меня сослуживец.
С мистером Кетли легко поддерживать приятельские отношения. Его солидный возраст не только не помеха, а, наоборот, отличное подспорье в нашей искренней дружбе. Он столь искусен в изобретении любовных игр, что на него нельзя обижаться. Ведь Кетли, по мнению женщин музея, повышает наш тонус. Даже уборщица, тетя Домицеле, так и говорит: дескать, скинуть бы ей несколько десятков годков и искала бы только похожего на Кетли. Эти непринужденные, игривые отношения между нами были омрачены приходом нового заведующего мемориальными комнатами Леопольдаса Тучкуса. Созвал он как-то всех научных сотрудников музея к себе в кабинет и заявил:
— Я заметил, что вы допускаете неприличные выпады в адрес члена нашего коллектива товарища Кетлинскаса. Кто дал вам право называть его мистером?
— Так он же пять лет жил в Англии, — объяснила Рута.
— Однако это не дает вам права оскорблять его!
— К тому же он единственный мужчина в нашем коллективе. Не считая, конечно, вас, директора и шофера, — попыталась внести ясность и я.
Тучкус сидел за столом, то и дело постукивая по нему кончиком карандаша. Его светло-голубые, водянистые глаза были устремлены поверх моей головы, куда-то в стену. Румяное лицо лучилось детской непосредственностью и здоровьем.
— В нашем советском учреждении не может быть никаких мистеров или джентльменов! Попрошу запомнить это раз и навсегда, — подвел черту новый заведующий и сделал жест, что мы свободны.
В коридоре тетя Домицеле лишь руками всплеснула:
— А я и не знала, что он Кетлинскас…
Несмотря на столь категоричный запрет заведующего, наш сослуживец как был, так и продолжал оставаться для нас мистером Кетли, знатоком девяти языков, нежным обожателем всех наших женщин. Со временем Тучкус все же свыкся с этим титулом, зато всерьез заинтересовался моральным обликом Кетлинскаса.
Кое-какие замашки Тучкус принес сюда с прежней работы, с которой его сняли за излишнее рвение. Правда, нельзя утверждать так категорически — сняли. Дело было обставлено гораздо культурней. Просто его направили к нам на укрепление коллектива. Тучкус свято уверовал в важность своей миссии и с места в карьер рьяно принялся за дело. Любимым его занятием стало приглашать время от времени какую-нибудь из наших сотрудниц к себе в кабинет на беседу. Повернется, бывало, к дверям и уже за ручку возьмется, чтобы уходить, а потом вдруг ни с того ни с сего застынет как вкопанный, мину глубокомысленную состроит и громко так заговорщицким голосом скажет:
— Товарищ Рамялене, попрошу вас зайти ко мне на минутку.
И с таким величием он это произнесет, такой таинственности напустит, что многим сотрудницам не по себе становится. Идут к нему, и кажется, кто-то их на аркане тянет, а уж когда из кабинета выскакивают, прямо лица на них нет. Пожалуй, только мне одной все это казалось дешевой комедией, я чуть со смеху не падала.
В первую нашу беседу Тучкус предложил мне кресло, сам же сел за стол и с ледяной ухмылочкой начал:
— Я тут ознакомился с вашим личным делом и, должен прямо сказать, остался весьма доволен. Кандидат наук, три иностранных языка, благодарности от начальства… Словом, аттестация — лучше быть не может. Если к тому же учесть, что отец ваш погиб в борьбе с фашизмом…
— У нас таких много, — перебила я его. — Взять хотя бы мистера Кетли… простите, товарища Кетлинскаса. Заслуженный человек, партизан.
При этих словах Тучкус наморщил лоб, но в следующее мгновение на лице его появилась холодная, безразличная улыбка.
— Позвольте усомниться, так ли уж тут все хороши. Что-что, а отличить зерна от плевел я могу. Скажем, этот наш Кетлинскас. Прошлое у него достойное, зато в настоящее время ведет он себя не очень-то прилично.
— По-моему, он ничего плохого не делает, — удивилась я.
— Женатый человек, дочь студентка, а он, видите ли, любовные письма пишет, стишки сочиняет. Несерьезно это. Очень несерьезно.
— Да что вы! — попыталась я вступиться за коллегу. — Это же самая невинная игра. Ведь его жена помогает ему эти письма редактировать.
— Так я и поверил, как же, — усомнился заведующий. — А чего ради, по-вашему, Рамялене чуть ли не каждый вечер торчит в кафе?
— Ужинает, надо полагать. К тому же Рамялене женщина одинокая, куда ей еще податься?
— Пусть лучше по вечерам повышает свою квалификацию, — серьезно предложил Тучкус.
Меня все больше подмывало выкинуть какую-нибудь штуку. Например, расхохотаться ему в лицо или сморозить глупость. Продолжать разговор в серьезном тоне было свыше моих сил.
— А знаете, товарищ заведующий, я ведь тоже не святая, — сказала я, кокетливо откинув со лба кудряшки и глядя ему прямо в глаза. — Случается с друзьями и в ресторан заглянуть, а недавно на танцах была…
Тучкус расплылся в улыбке.
— Так вы же молодая, товарищ Кальтяните, вам положено.
Он встал, подошел ко мне и по-отечески положил руку на плечо.
— Я вас очень и очень ценю, — прошептал мне заведующий чуть не в самое ухо и крепко стиснул плечо короткими сильными пальцами.
Я вскочила как ужаленная.
Тучкус вмиг снова стал серьезным. Он стоял напротив, по-солдатски вытянув руки по швам.
— Я вас очень ценю, — повторил он уже другим тоном, — рассчитываю на вашу поддержку. Скажем, если случится заметить что-нибудь подозрительное в поведении сотрудников, поставьте меня в известность.
Я уже понемногу пятилась к дверям.
— По-моему, вы и сами все прекрасно видите.
— И все же два глаза — это не четыре, — философски заключил Тучкус.
В вестибюле я наткнулась на Кетлинскаса.
— Дорогой Кетли, — крикнула я так, чтобы меня было слышно и в кабинетах, — напишите мне, пожалуйста, письмо по-итальянски! Обожаю язык Данте и Гуттузо. Ведь он создан для нежных признаний!
Наш великий лингвист распростер руки, и я игриво кинулась к нему в объятия.
После каждого разговора с Тучкусом мы собирались в комнате научных работников и вполголоса делились впечатлениями. Выяснилось, что новый заведующий не отличался изобретательностью и всем говорил одно и то же. Вызванную обычно хвалил, а в остальных сильно сомневался. Вскоре мы узнали также, что все наши грехи Тучкус записывает в зеленую записную книжку, которую хранит за двумя запорами в ящике письменного стола. Время от времени он зачитывает выдержки из нее директору, не обращая внимания на брезгливые возражения последнего.
Мы сгорали от желания узнать, какие же грехи удалось подсмотреть «святому» и незапятнанному Леопольдасу Тучкусу.
Однажды, когда заведующий уехал с лекциями в район, Рута предложила отчаянный план, который все дружно одобрили. Втроем мы заперлись в кабинете Тучкуса и без труда приподняли крышку стола. Зеленая книжица была в наших руках! Обо мне там были такие строки: «…склонна к легкомыслию… рассказывает анекдоты армянского радио…»
Рута обвинялась в моральной неустойчивости. Но больше всего досталось Рамялене — ей посвящалось целых три исписанных убористым почерком страницы.
В поисках зеленого блокнота мы обнаружили попутно медицинскую книгу, которая называлась «Гигиена брачной жизни». Полюбовавшись иллюстрациями, во всей красе демонстрирующими анатомию человека, мы положили книгу на самом верху, на стопке бумаг. Тучкус должен будет сразу догадаться, что у него в столе кто-то побывал.
Аккуратненько опустив крышку на место, мы выскользнули из неосвещенного кабинета заведующего.
Тучкус ходил как в воду опущенный. Куда девалась его заученная слащавая улыбка! Он подозрительно косился на каждого, будто его окружали сплошные карманные воришки. Вызвав на третий день завхоза, он попросил переделать замки в столе. Под присмотром самого заведующего в его кабинете закипели слесарные работы. Вскоре, однако, Тучкус поутих, да это и понятно — ведь жизнь не стоит на месте.
Наступила весна, и к нам в музей зачастили иностранные туристы. Они приезжали большими группами специальными автобусами или же поодиночке на «волгах», выделенных каким-нибудь учреждением.
Тучкус не знал ни одного иностранного языка, поэтому старался держаться подальше от гостей. И все силился угадать по выражению лица подчиненных, что за вопросы задают эти подозрительные на вид американцы, немцы или поляки.
Как-то воскресным июньским днем в музей приехали итальянские эстрадные певцы, и мне пришлось шефствовать над ними. Люди они были молодые, веселые, как и все южане, шумливые, — с такими трудно долго сохранять серьезность. Правда, в залах музея они все-таки держались в рамках приличия, но стоило им выйти в садик, как звонким восклицаниям, шуткам, казалось, не будет конца. Ну, а с ними, конечно, смеялась и я. Дважды в окне появлялся Тучкус и бросал в мою сторону предупреждающие взгляды. Я уже собралась было распрощаться с иностранцами, но тут один певец с черными как смоль волосами отделился от своих и подошел ко мне якобы выяснить что-то. На самом же деле мы говорили с ним вовсе не о нашей классике, не о литовских книгах. Итальянец декламировал мне сонеты Петрарки, расточал комплименты и настойчиво приглашал на концерт. Мы посидели с ним на скамейке возле фонтана, мило поболтали и распрощались. Направляясь к выходу, юноша несколько раз обернулся и дружески, как старый знакомый, помахал рукой.