Бродя по пустырю, мужчина наткнулся на несколько валунов, служивших когда-то фундаментом избы, и увидел посередине ограничиваемого ими квадрата кучу розовой глины и растрескавшихся кирпичей. Здесь когда-то стояла печь, у которой грелись, сушили одежду и которая источала аппетитные запахи готовящейся пищи. Больной молча смотрел на кучу глины, чувствуя, как к горлу подступает горький комок. Ведь все то, что было когда-то в его жизни, осталось навсегда часть его самого. И она, эта его часть, тоже безжалостно похоронена под этими старыми кирпичами, под валунами, в пашне, под асфальтом, под пылью забвения…
Мужчина пошевелил ногой кусты малинника, пригнул к земле какие-то длинные стебли, устраивая себе местечко поудобнее.
— Притомился в дороге, — пожаловался он сыну, который стоял рядом. — Принеси-ка из машины плед, вздремну минутку.
Юноша хотел было спросить что-то, но в последний миг осекся. Больные имеют право на странные причуды, поэтому не следует ничему удивляться. Он сбегал к машине и, вернувшись, помог отцу укутаться в плед, подоткнув его со всех сторон, как ребенку.
— Погуляй в лесу, вдруг грибы найдешь, — предложил отец.
Когда сын, шурша травой, удалился, мужчина уперся подбородком в колени и закрыл глаза. Он и сам удивился своей сонливости — похоже было, что человек не спал несколько ночей подряд. Он чувствовал себя так, будто на голову ему нацепили тесную деревянную бадейку. Сначала это доставляло ему неудобство, но вскоре он свыкся со своим состоянием и как бы сжался, стал меньше. Чувства притупились и под конец совсем угасли — больной впал в забытье и увидел сон — тот самый, который снился ему так часто. И снова он был изможденным беглецом, голова которого бессильно лежала на жесткой скамье, и снова к нему приближался язычок пламени, напоминавший прозрачную сливовую косточку.
При свете свечи отчетливо проступило личико старушки, изборожденное мелкой сетью морщин. Она неторопливо листала потрепанный требник. Найдя нужную молитву, подняла глаза и, приняв молчание умирающего за согласие, стала тихо и монотонно читать. Не слова, а сам ее голос навевал благословенный покой.
Закончив молитву, старушка поправила пеструю косынку, провела обеими руками по лицу, будто снимая с него невидимую паутину, и только тогда посмотрела на больного. Ее глубокие выцветшие глаза излучали спокойствие, а последние слова, произнесенные после молитвы, были окутаны тайной.
Больной прекрасно сознавал, что видит сон. Сколько раз видел он его! Но самое ужасное, что, проснувшись, мужчина отчетливо вспоминал каждый эпизод, а последние слова старушки куда-то проваливались. Во сне он очень сожалел об этом и повторял про себя таинственные слова, чтобы они надолго врезались в память. Вот проснусь, думал он, и тут же передам их сыну. Ну, ладно, хватит спать. Пора вставать.
Откуда этот багровый свет? Может, что-нибудь горит? И этот запах тополиных почек… Боже, как сдавило грудь… Нечем дышать…
Сын вернулся из лесу с полной шапкой сыроежек. Он удивился, увидя отца в странной позе: как тот может спать, завалившись на кучу глины и битого кирпича? Юноша осторожно потряс его за плечо. Никакой реакции. Испугавшись, сын тряхнул его сильнее. Не помогло. Отец был мертв.
Перевод Е. Йонайтене.
В ТЕНИ ЛИПЫ
Вдоль леса протянулось бескрайнее, уже тронутое желтизной ржаное поле. Под порывами ветра с шелестом приходили в волнение тяжелые колосья, и рябь, напоминавшая водную, убегала вдаль, где смутно виднелись вереница домов из белого кирпича да зеленые шапки одиночных деревьев. Там теперь широко расстроилась деревня. А ведь раньше едва ли не половина усадеб располагалась здесь, близ леса. Теперь же от них не осталось и следа, только липа Ясутисов стоит прямо во ржи единственным памятником тем людям, которые жили тут в своих избах, рождались, растили детей и умирали.
В новой деревне живут считанные новоселы, переехавшие из этих мест. Время от времени то один, то другой из них, глядишь, и забредет как бы случайно на эту опушку, постоит немного и с тоской обведет глазами бескрайнее поле, будто вслушиваясь в слышные лишь ему звуки. А иной побредет краем нивы аж до липы Ясутисов, полюбуется ее пышной кроной и приложит ладонь к стволу, словно прощупывая пульс дерева. Глаза его рассеянно пошарят по земле в поисках знакомых следов или знаков из прошлого. Вот одно корневище горбится над поверхностью почвы, змеей ползет дальше и снова уходит под землю. Под раскидистыми ветками липы редкая, пожухлая трава сильно примята и истоптана. Внимательно приглядевшись к вспаханной ниве, человек замечает на ней пятна потемнее, земля там как бы впитала непросыхающий человеческий пот, а может быть, и кровь. Ведь где-то здесь лежал у старого колодца Клявис Ясутис. Из его простреленной головы капала на землю алая кровь.
А человек постарше воскресит в памяти другую картину. Он как наяву увидит небольшую аккуратную избушку, жмущуюся поближе к высокой липе, колодец с длинным опущенным журавлем, маленький хлев, скорее похожий на собачью конуру, а за ним — три березы, растущие из одного ствола. По всей вероятности, они были ровесницы липы, такие же высокие, только не столь густые, с белыми, светящимися издалека стволами. Березы срубили, и они лежали все лето рядышком, как три сестры.
Люди частенько вспоминали Ону Ясутене и ее сына Клявиса. А вот главу семейства помнили хуже, потому что старый Клявис очень давно жарким летом внезапно подхватил воспаление легких и умер. В разгар болезни человек пешком отправился в город к доктору, а потом хвастался соседям:
— Ну и совет мне дал доктор! Велел совсем не работать и кушать от пуза. Чтоб он провалился!
Ясутис не стал выполнять рекомендации врача и умер. Овдовев, Она Ясутене завертелась, закружилась в хозяйственных хлопотах, подобно труженице пчелке в медосбор, — и корову подоить нужно, и льна для зажиточных соседок напрясть, и холстины наткать, и сына растить.
Был у Ясутисов лоскут земли, который картузом накрыть можно, буренку свою они выгоняли пастись на опушку, там и сена малость накашивали. Покойный муж ходил на лесоповал, строил переправы — работенки хватало, благо руки у мужика были золотые. А его супруга славилась в деревне как искусная пряха и ткачиха — лишь она была горазда придумывать такие узоры для холстов… Это ее и выручало, когда осталась женщина без мужа одна, когда заботы о хлебе насущном легли только на ее плечи. Хорошо еще, сын рос легко, был здоровым, ладным да смышленым. К семнадцати годам вырос Клявис в заправского работника — куда до него было иному батраку! Оба его родителя на рост не жаловались, и дитя их выросло стройным и высоким, что твой тополь. Не одна соседская дочка бросала тоскливый взгляд в сторону Ясутисовой липы и при этом тяжело вздыхала.
Она Ясутене любила единственного сына нежной, безграничной любовью. Клявис был смыслом и утешением всей ее жизни. Утром и вечером женщина молила бога о том, чтобы всегда, до конца жизни, находиться при сыне, помогать ему, радоваться этому. В материнских мечтах она видела его будущую семью, пригожую невестку, внуков. Смысл же собственной жизни заключался для нее опять-таки в помощи сыну.
До чего прекрасны бывают мечты человека! Однако стоит налететь жизненной буре, и они рассеиваются как дым. Грянула война. Поначалу она прокатилась на восток, обогнув стороной липу Ясутисов и их скромное жилище. Ни одного солдата не встретили в этих местах, разве что пара самолетиков прожужжала однажды высоко в небе и скрылась из виду. Вести об ужасах войны приносили в основном беженцы, измученные, удрученные, несчастные люди. Она Ясутене с тревогой слушала их рассказы, искоса поглядывала на сына, будто желая предупредить его: видишь, что на свете делается, сынок, поэтому будь осторожен. Ведь кто ж не знает — война несет беду прежде всего молодым мужчинам. И мать по вечерам молилась с особым неистовством.
Клявис же, превратившийся с годами в настоящего красавца, казалось, и в ус не дул: частенько пренебрегая опасностью, уходил в деревню, а порой добирался и до города. Дело молодое — девушки, вечеринки да посиделки были у парня на уме.
Работы в их маленьком хозяйстве было немного, и Клявис отправлялся на заработки в дальние деревни. Он по неделям не бывал дома и только в субботу к вечеру возвращался к матери. Платили ему мешочком зерна или половиной полти сала. Мать радовалась поживе и все равно упрашивала сына не покидать дом в такие тревожные и опасные времена.
Миновал год, за ним другой… Прошли слухи, что фронт откатывается с востока на запад. По деревне сновали полицейские, хватали молодых мужчин. Одних увозили в Германию, других пытались обрядить в солдатскую форму. Однажды во двор к Ясутисам, запыхавшись, прибежала дочка соседа Жвингиласа, служившего при немцах старостой, и выпалила:
— Прячься, Клявис! Тебя ищут!
Не успел парень скрыться в лесу, как во двор вкатила повозка, которую тащил вороной конь. Из нее вылезли Жвингилас и двое полицейских. Старостина дочка незаметно скрылась в коноплянике.
— Ах, его нет… — недоверчиво протянул староста. — А где же он? Ведь утром наверняка был дома.
Полицейские заглянули в хлев, под навес, в дровяной сарайчик и, никого не обнаружив, уселись на колоде в тени липы.
Жвингилас тем временем растолковывал Ясутене, что ее сын Клявис при желании может неплохо устроиться: получит работу, набьет карманы деньгами и к тому же повидает мир.
Женщина, будто отгоняя осиный рой, всплеснула руками:
— Побойся бога, сосед! Как же я одна жить-то буду? Да я и слушать об этом не хочу!
— Не пропадешь. Поможем, если что, — заверил ее староста.
В тот раз Клявис выкрутился, но опасность продолжала висеть над его головой. У косули обычно ушки на макушке, если вокруг рыскают волки. Когда сын занимался дома каким-нибудь делом, Ясутене зорко следила за дорогой, связывающей их усадьбу с деревней, чутко прислушивалась к каждому доносившемуся с той стороны звуку — ни дать ни взять куропатка, охраняющая единственного птенца. Сам же Клявис после того памятного визита старосты больше не ночевал в избе — он соорудил в сарае тайничок. Но чаще всего юноша надолго уходил на заработки в дальние усадьбы. Иногда ему удавалось подрядиться на лесорубные работы.