Тем временем Мартинас собрал с телеги остатки сена и положил небольшую охапочку перед лошадью. Та сразу же зашевелила широкими серыми губами, на зубах захрустели сухие стебельки. Этот неторопливый хруст успокоил сердце мальчугана. Им овладевала дремота — уставившись на медленно шевелящиеся мягкие губы, он до тех пор слушал аппетитное похрустывание, пока сам не ощутил во рту сладковатый вкус сена. Сглотнул слюну, еще раз повел ладонью по лошадиному крупу, отпустил узел чересседельника на оглобле и неторопливо побрел домой. Пока еще нечего и надеяться, что отец скоро появится. На дорогу выезжали самые дальние. Кто жил поближе, дождутся сумерек, а некоторые — и темноты.
Мартинас вновь сидел за столом, уложив перед собой книгу, но глаза его то и дело обращались к окну. За ним мелькали проходящие мимо, доносился перестук их шагов, отдельные слова. Вскоре после этого от стены костела отчаливала очередная телега.
Не выходя из дома, Мартинас чувствовал, как с каждой минутой все более и более одиноко становится Каштану у высокой каменной ограды. Он не удержался и снова нахлобучил шапку. На этот раз жеребец был чем-то встревожен, топтался на месте, иногда отступал назад, так что повод натягивался, как струна, или подавался вперед и упирался грудью в бревно.
Мартинас попытался успокоить Каштана, опять огладил шею, снял с передка пеструю подстилку и накинул ему на спину. Глядишь, будет потеплее. И в самом деле лошадь успокоилась, терлась мордой о плечо мальчика, словно благодарила его или просила еще о чем-то. «Верно, пить хочет», — предположил Мартинас. Сбегал домой, взял у хозяйки ведро. Гремя им, побежал к третьему от них дому, к колодцу. Долго раскручивалась цепь. Зато вода холодная и вкусная. Каштан даже тихонько заржал, услыхав плеск воды. Пил жадно. После каждого глотка, словно отсчитывая их, прядал ушами. Поднимал голову, передыхал, постукивал замерзшими зубами и снова пил.
Мартинас еще раз осмотрел телегу, все сено уже подобрано. Нечем покормить. Только бы отец не очень задерживался!
Шел час за часом… Теперь в сумерках виднеется лишь одна телега. Мальчик тайком отрезал от хлебного каравая толстый ломоть и, сунув его под ватник, вынес на улицу. Каштан с большим удовольствием сжевал это лакомство. Даже в темноте было видно, какими теплыми глазами смотрел он на паренька. Умел бы говорить, наверняка сказал бы что-то хорошее. Еще никогда они — лошадь и мальчик — не были так близки. Дома на это никогда не хватало времени. Каждый был занят своими делами. Но после нынешнего унылого и холодного дня мальчику верилось, что на хуторе Каштан встретит его теперь совсем по-другому — как старого, доброго друга.
Мартинас больше не вернулся к себе, прохаживался по темной улочке и ждал. Иногда отходил подальше, в сторону базарной площади, поглядывал на тусклые огни в окнах больших домов, всматривался в каждого встречного. Ему уже стало ясно, в каком виде появится отец: он будет шагать тяжело, пошатываясь и разговаривая сам с собою. Пока не стемнело, еще можно было на что-то надеяться. А теперь — нет. Необходимо было встретить его на улице и проводить прямо к телеге. Никто не должен увидеть его таким. Позор легче вынести в одиночку, когда другие не знают о нем.
Как бездомный бродил Мартинас по темной улочке и мысленно решал труднейшую задачу: почему отец начал пить? Что с ним случилось? Вспомнилось последнее посещение хутора. По субботам — независимо от погоды, в дождь, слякоть и мороз — Мартинас спешил домой. Восемь километров для молодых ног — не бог весть как далеко. Вся семья радовалась его приходу, родные со вниманием слушали его рассказы, всякие уездные новости, словно старший сын вдруг стал настоящим ученым, который знает все. В тот последний раз после долгой беседы семья поздно собралась спать, но никто еще не заснул, когда раздался вдруг стук в дверь и в окно. Отец натянул штаны, сунул ноги в клумпы и с шумом вышел в прихожую. Вскоре в избе послышался грохот тяжелых шагов, приглушенные мужские голоса.
Отец сунулся в спальню, прошептал:
— Вставай, мать!
Голос был неузнаваем, дрожал, словно человеку сдавило горло.
Мать вздыхала, одеваясь в темноте. Рука никак не попадала в рукав. Дети приподняли головы в своих кроватях и испуганно прислушивались. Но когда дверь комнаты открылась и незнакомый мужской голос сказал: «Посмотрю, нет ли чужих», — ребятня притворилась крепко спящей.
— Здесь только наши дети… — объяснил отец.
Стук тяжелых шагов сразу же наполнил пространство небольшой комнатки: стал давящим, угнетающим, будто кто-то ступал в сапогах по самим кроватям.
Когда свет из фонарика упал на лицо Мартинаса, он не только замер, но даже, казалось, перестал дышать. Долгими и мучительными были те секунды! Самая младшенькая — трехлетняя Пятре — с перепугу расплакалась. Вбежавшая мать с трудом успокоила ее. Словно устыдившись ребячьего плача, ночной гость убрался из спальни. Но в избе пришельцы задержались надолго. Пришлось матери кормить их ужином. Мартинас по запаху понял, что в кухне жарят яичницу. Доносились обрывки разговора.
— Не жадничай, депутат, давай деньги! — требовал громкий голос. — Мы своих жизней не жалеем, а ты какие-то жалкие гроши утаить от нас норовишь.
— А где у тебя сапоги? — допытывался другой.
Прискакали депутаты —
Начальнички разные.
Их отправили обратно:
Сапоги-то грязные! —
заорал третий.
— Никак не пойму, с чего это тебя в депутаты выдвинули, — допытывался первый голос, тот, что требовал денег. — Видать, чем-то угодил большевичкам!
Отец что-то бормотал в ответ, но его слов Мартинас не расслышал.
Когда после полуночи непрошеные гости убрались, отец долго сидел на кровати и смотрел в темноту.
Наутро, еще не развиднелось как следует, во двор нагрянул целый отряд.
— Где бандиты? — кричали солдаты.
Потащили отца в хлев, в сарай, все разворошили, перевернули, тыкали штыками в сено. Изрядно устав, утихомирились, только один — длинный и черный, как цыган, — все никак не мог в себя прийти. Поставил отца в кухне перед печью, велел открыть заслонку, а сам, выставив пистолет и зажегши спичку, осматривал под. Будто там мог кто-то прятаться.
Потом мать снова готовила для всех жратву, чистила картошку, жарила сало. Одна и та же сковорода кормила и тех, и других. Когда и эти непрошеные дневные гости, забросив автоматы и винтовки за спины, ушли, отец, стоя посреди двора, сказал:
— Если бы такое да почаще, совсем с ума сойдешь…
Мартинасу вспомнились эти отцовские слова, когда он вертелся в темноте подле высокой костельной стены, где терпеливо ждала одинокая телега. Такая же унылая холодная темнота висела этой ночью и над его родным хутором, потерявшимся среди опустевших полей, ольшаников, подернувшихся первым ледком болот. Мерещилось пареньку, что снова кто-то злой и страшный бредет в том мраке, подбирается к их избе, колотит в дверь. Он вздрогнул, будто явственно услышал крадущиеся шаги.
Наконец на утонувшей в сумерках улице он заметил медленно приближающуюся одинокую фигуру. Предчувствие подсказало: отец. Мартинас вырос перед ним так неожиданно, что тот удивленно остановился. Ватник полурасстегнут, конец шарфа выбился.
— Ты откуда взялся? — спросил отец.
— Тебя вот дожидаюсь.
Отец взял сына за плечи, притянул к себе. Неловкой рукой прижал его голову к своему жесткому, отдающему табачным дымом ватнику.
— Не надо было ждать. Холодно ведь, — промямлил он.
Мартинас вырвался из его объятий — неприятна была ему сейчас отцова ласка.
— Зачем напился, папа? — не удержался он от попрека.
Отец помолчал минутку, потом, словно застыдившись своего расхристанного вида, поправил шарф, принялся застегивать ватник.
— Не сердись, сынок, — как-то жалобно и покорно зашептал он. — Такая жизнь, что и на трезвую голову выдержать трудно. Прости.
Он снова попытался притянуть Мартинаса к себе, но промахнулся в темноте, не ухватил.
— Иди сразу к телеге, папа. Я только за корзиной сбегаю, — сказал сын.
Домицеле и все ее подопечные сидели вокруг заваленного книгами длинного стола. Они вопросительно уставились на Мартинаса.
— Отец у врача задержался, зубы лечил, — соврал он.
Схватив корзину и горшок из-под молока, мальчик выскочил из дома.
Отец долго разбирал вожжи, потом тяжело вскарабкался на телегу. Застоявшийся Каштан нетерпеливо топтался, нужно было придержать его, пока возница как следует не устроится на передке.
— Не сердись, сынок, — еще раз извинился отец и подернул вожжи.
Жеребец с ходу взял бодрой рысью. Колеса громко затарахтели по разбитой мостовой. От резкого грохота, залившего сонную обледеневшую тишину, казалось, не только Мартинас, но и вся улочка Глуосню неуютно съежилась. Грохот быстро удалялся во тьму.
Перевод Б. Залесской и Г. Герасимова.